Неточные совпадения
Ему же нужен был
такой управляющий, которому он мог бы слепо и навсегда довериться,
чтоб уж и не заезжать никогда в Васильевское, как и действительно он рассчитывал.
Но оскорбление с обеих сторон было
так сильно, что не оставалось и слова на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия,
чтоб повернуть дело в свою пользу, то есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Разумеется, надо, чтобы все это и с твоей стороны было благородно;
чтоб за дело, за настоящее дело деньги и почести брать, а не
так,
чтоб как-нибудь там, по протекции…
Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце
так, что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, — не оттого, что не удалась мне моя карьера и что не было у меня еще ни славы, ни денег; не оттого, что я еще не какой-нибудь «атташе» и далеко было до того,
чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можно прожить десять лет в один год, и прожила в этот год десять лет и моя Наташа.
— До романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да и что мои дела! Ничего;
так себе, да и бог с ними! А вот что, Наташа: это он сам потребовал,
чтоб ты шла к нему?
Отец непременно хочет,
чтоб он женился на ней, а отец, ведь ты знаешь, — ужасный интриган; он все пружины в ход пустил: и в десять лет
такого случая не нажить.
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь,
чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может быть, как и венчаются-то, не знает. И какой он муж! Смешно, право. А женится,
так несчастлив будет, попрекать начнет… Не хочу я,
чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
Я, например, если не удастся роман (я, по правде, еще и давеча подумал, что роман глупость, а теперь только
так про него рассказал,
чтоб выслушать ваше решение), — если не удастся роман, то я ведь в крайнем случае могу давать уроки музыки.
— Твой дедушка? да ведь он уже умер! — сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но
так сильно, как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился было поддержать ее,
чтоб она не упала. Через несколько минут ей стало лучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая передо мною свое волнение.
Мне что девочка? и не нужна;
так, для утехи…
чтоб голос чей-нибудь детский слышать… а впрочем, по правде, я ведь для старухи это делаю; ей же веселее будет, чем с одним со мной.
Точно
так же он уходил к себевсегда при моих посещениях, бывало только что успеет со мною поздороваться,
чтоб дать мне время сообщить Анне Андреевне все последние новости о Наташе.
Сколько раз я заикалась говорить ему издалека,
чтоб простил-то; прямо-то не смею,
так издалека, ловким этаким манером заговаривала.
Проклятия-то я еще от него не слыхала…
так вот и боюсь,
чтоб проклятия не наложил.
Так вот, батюшка, я, после ужасов-то наших тогдашних, медальончик из шкатулки и вынула, да на грудь себе и повесила на шнурке,
так и носила возле креста, а сама-то боюсь,
чтоб мой не увидал.
Я рад, что ты пришел, и потому хочу громко сказать при тебе же,
так,
чтоб и другиеслышали, что весь этот вздор, все эти слезы, вздохи, несчастья мне наконец надоели.
И говорю про это
так откровенно,
так прямо именно для того,
чтоб ты никак не мог ошибиться в словах моих, — прибавил он, воспаленными глазами смотря на меня и, видимо, избегая испуганных взглядов жены.
Между нами уже давно было условлено,
чтоб она ставила свечку на окно, если ей очень и непременно надо меня видеть,
так что если мне случалось проходить близко (а это случалось почти каждый вечер), то я все-таки, по необыкновенному свету в окне, мог догадаться, что меня ждут и что я ей нужен.
—
Так неужели ж никогда, никогда не кончится этот ужасный раздор! — вскричал я грустно. — Неужели ж ты до того горда, что не хочешь сделать первый шаг! Он за тобою; ты должна его первая сделать. Может быть, отец только того и ждет,
чтоб простить тебя… Он отец; он обижен тобою! Уважь его гордость; она законна, она естественна! Ты должна это сделать. Попробуй, и он простит тебя без всяких условий.
— Надо кончить с этой жизнью. Я и звала тебя,
чтоб выразить все, все, что накопилось теперь и что я скрывала от тебя до сих пор. — Она всегда
так начинала со мной, поверяя мне свои тайные намерения, и всегда почти выходило, что все эти тайны я знал от нее же.
— Довольно бы того хоть увидать, а там я бы и сама угадала. Послушай: я ведь
так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, — все думаю; мысли как какой-то вихрь,
так тяжело! Я и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда ты сам рассказывал) хвалила твой роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай,
чтоб тебя ей там представили. А то, пожалуй, и Алеша мог бы тебя с ней познакомить. Вот ты бы мне все и рассказал про нее.
И потому,
чтоб приготовлялся,
чтоб выбил из головы все мои вздоры и
так далее, и
так далее, — ну, уж известно, какие это вздоры.
Меня влекло сюда, в
такой час, не одно это… я пришел сюда… (и он почтительно и с некоторою торжественностью приподнялся с своего места) я пришел сюда для того,
чтоб стать вашим другом!
— А как я-то счастлив! Я более и более буду узнавать вас! но… иду! И все-таки я не могу уйти,
чтоб не пожать вашу руку, — продолжал он, вдруг обращаясь ко мне. — Извините! Мы все теперь говорим
так бессвязно… Я имел уже несколько раз удовольствие встречаться с вами, и даже раз мы были представлены друг другу. Не могу выйти отсюда, не выразив, как бы мне приятно было возобновить с вами знакомство.
Она тихо, все еще продолжая ходить, спросила, почему я
так поздно? Я рассказал ей вкратце все мои похождения, но она меня почти и не слушала. Заметно было, что она чем-то очень озабочена. «Что нового?» — спросил я. «Нового ничего», — отвечала она, но с
таким видом, по которому я тотчас догадался, что новое у ней есть и что она для того и ждала меня,
чтоб рассказать это новое, но, по обыкновению своему, расскажет не сейчас, а когда я буду уходить.
Так всегда у нас было. Я уж применился к ней и ждал.
— Разумеется, не лгал. Мне кажется, и думать об этом нечего. Нельзя даже предлога приискать к какой-нибудь хитрости. И, наконец, что ж я
такое в глазах его,
чтоб до
такой степени смеяться надо мной? Неужели человек может быть способен на
такую обиду?
И всегда, когда Наташа переменяла тон и подходила, бывало, ко мне или с жалобой на Алешу, или для разрешения каких-нибудь щекотливых недоумений, или с каким-нибудь секретом и с желанием,
чтоб я понял его с полслова, то, помню, она всегда смотрела на меня, оскаля зубки и как будто вымаливая,
чтоб я непременно решил как-нибудь
так,
чтоб ей тотчас же стало легче на сердце.
Я поспешил ее обнадежить. Она замолчала, взяла было своими горячими пальчиками мою руку, но тотчас же отбросила ее, как будто опомнившись. «Не может быть,
чтоб она в самом деле чувствовала ко мне
такое отвращение, — подумал я. — Это ее манера, или… или просто бедняжка видела столько горя, что уж не доверяет никому на свете».
Она, впрочем, мне почти что призналась в этом сама, говоря, что не могла утерпеть,
чтоб не поделиться с ним
такою радостью, но что Николай Сергеич стал, по ее собственному выражению, чернее тучи, ничего не сказал, «все молчал, даже на вопросы мои не отвечал», и вдруг после обеда собрался и был таков.
Она не отвечала, губы ее вздрагивали. Кажется, ей хотелось что-то сказать мне; но она скрепилась и смолчала. Я встал,
чтоб идти к Наташе. В этот раз я оставил Елене ключ, прося ее, если кто придет и будет стучаться, окликнуть и спросить: кто
такой? Я совершенно был уверен, что с Наташей случилось что-нибудь очень нехорошее, а что она до времени таит от меня, как это и не раз бывало между нами. Во всяком случае, я решился зайти к ней только на одну минутку, иначе я мог раздражить ее моею назойливостью.
— Гм! каков дед, такова и внучка. После все это мне расскажешь. Может быть, можно будет и помочь чем-нибудь,
так чем-нибудь, коль уж она
такая несчастная… Ну, а теперь нельзя ли, брат, ей сказать,
чтоб она ушла, потому что поговорить с тобой надо серьезно.
Если она мне уже не дочь, то она все-таки слабое, незащищенное и обманутое существо, которое обманывают еще больше,
чтоб погубить окончательно.
—
Так меня мамаша звала… И никто
так меня не звал, никогда, кроме нее… И я не хотела сама,
чтоб меня кто звал
так, кроме мамаши… А вы зовите; я хочу… Я вас буду всегда любить, всегда любить…
— Я начал о моем ветренике, — продолжал князь, — я видел его только одну минуту и то на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать,
чтоб войти со мной в комнаты после четырех дней разлуки. И, кажется, я в том виноват, Наталья Николаевна, что он теперь не у вас и что мы пришли прежде него; я воспользовался случаем, и
так как сам не мог быть сегодня у графини, то дал ему одно поручение. Но он явится сию минуту.
— То есть сделаете, что он мною начнет тяготиться. Невозможно,
чтоб, при вашем уме, вы вправду думали, что
такое средство мне поможет.
—
Так уж не хотите ли вы намекнуть, что я нарочно хочу
так устроить,
чтоб он вами тяготился? Вы обижаете меня, Наталья Николаевна.
Последние же слова ее князю о том, что он не может смотреть на их отношения серьезно, фраза об извинении по обязанности гостеприимства, ее обещание, в виде угрозы, доказать ему в этот же вечер, что она умеет говорить прямо, — все это было до
такой степени язвительно и немаскировано, что не было возможности,
чтоб князь не понял всего этого.
— Вот она: ни одним словом, ни одним намеком обо мне не беспокоить Алешу ни сегодня, ни завтра. Ни одного упрека за то, что он забыл меня; ни одного наставления. Я именно хочу встретить его
так, как будто ничего между нами не было,
чтоб он и заметить ничего не мог. Мне это надо. Дадите вы мне
такое слово?
И какая у него является тактика: начинает сам говорить мне вы.Но с этого дня я хочу,
чтоб у него всегда были добрые минуты, и сделаю
так!
— Ты все смеешься. Но ведь я от тебя ничего никогда не слыхал
такого; и от всего вашего общества тоже никогда не слыхал. У вас, напротив, всё это как-то прячут, всё бы пониже к земле,
чтоб все росты, все носы выходили непременно по каким-то меркам, по каким-то правилам — точно это возможно! Точно это не в тысячу раз невозможнее, чем то, об чем мы говорим и что думаем. А еще называют нас утопистами! Послушал бы ты, как они мне вчера говорили…
А главное, я хочу употребить все средства,
чтоб спасти тебя от гибели в твоем обществе, к которому ты
так прилепился, и от твоих убеждений.
Послушай: объяснимся откровенно, сейчас, навсегда,
так,
чтоб уж не оставалось больше никаких недоумений.
Я удивился, как мог ты, при
такой любви к Наталье Николаевне, терпеть,
чтоб она жила в
такой квартире?
—
Так вы все-таки упрямитесь и не хотите понять с двух слов, несмотря на то что все это наизусть знаете? Вы непременно хотите,
чтоб я вам все прямо высказала?
— Я говорю, — настойчиво перебила Наташа, — вы спросили себя в тот вечер: «Что теперь делать?» — и решили: позволить ему жениться на мне, не в самом деле, а только
так, на словах,
чтоб только его успокоить. Срок свадьбы, думали вы, можно отдалять сколько угодно; а между тем новая любовь началась; вы это заметили. И вот на этом-то начале новой любви вы все и основали.
В ту самую минуту, когда он, в тот вечер, открывается этой девушке, что не может ее любить, потому что долг и другая любовь запрещают ему, — эта девушка вдруг выказывает пред ним столько благородства, столько сочувствия к нему и к своей сопернице, столько сердечного прощения, что он хоть и верил в ее красоту, но и не думал до этого мгновения,
чтоб она была
так прекрасна!
— В какое же положение вы сами ставите себя, Наталья Николаевна, подумайте! Вы непременно настаиваете, что с моей стороны было вам оскорбление. Но ведь это оскорбление
так важно,
так унизительно, что я не понимаю, как можно даже предположить его, тем более настаивать на нем. Нужно быть уж слишком ко всему приученной,
чтоб так легко допускать это, извините меня. Я вправе упрекать вас, потому что вы вооружаете против меня сына: если он не восстал теперь на меня за вас, то сердце его против меня…
— Нет, отец, нет, — вскричал Алеша, — если я не восстал на тебя, то верю, что ты не мог оскорбить, да и не могу я поверить,
чтоб можно было
так оскорблять!
— Ах, Алеша,
так что же! — сказала она. — Неужели ж ты вправду хочешь оставить это знакомство,
чтоб меня успокоить. Ведь это по-детски. Во-первых, это невозможно, а во-вторых, ты просто будешь неблагороден перед Катей. Вы друзья; разве можно
так грубо разрывать связи. Наконец, ты меня просто обижаешь, коли думаешь, что я
так тебя ревную. Поезжай, немедленно поезжай, я прошу тебя! Да и отец твой успокоится.
— Хорошо,
так и быть; я, брат, вообще употребляюсь иногда по иным делам. Но рассуди: мне ведь иные и доверяются-то потому, что я не болтун. Как же я тебе буду рассказывать?
Так и не взыщи, если расскажу вообще, слишком вообще, для того только,
чтоб доказать: какой, дескать, он выходит подлец. Ну, начинай же сначала ты, про свое.
А князю хотелось
так взять,
чтоб и не отдать, по-нашему — просто украсть.