Неточные совпадения
Но не развлечений он приехал искать в Петербурге: ему надо
было окончательно
стать на дорогу и упрочить свою карьеру.
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато
становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек
есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
— Да ведь ты же сама говорила сейчас Анне Андреевне, может
быть,не пойдешь из дому… ко всенощной.
Стало быть, ты хотела и остаться;
стало быть, не решилась еще совершенно?
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго и
быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто и любовалась им, так же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне
стало невыносимо тяжело.
Я
стал раскаиваться, что переехал сюда. Комната, впрочем,
была большая, но такая низкая, закопченная, затхлая и так неприятно пустая, несмотря на кой-какую мебель. Тогда же подумал я, что непременно сгублю в этой квартире и последнее здоровье свое. Так оно и случилось.
Так я мечтал и горевал, а между тем время уходило. Наступала ночь. В этот вечер у меня
было условлено свидание с Наташей; она убедительно звала меня к себе запиской еще накануне. Я вскочил и
стал собираться. Мне и без того хотелось вырваться поскорей из квартиры хоть куда-нибудь, хоть на дождь, на слякоть.
По мере того как наступала темнота, комната моя
становилась как будто просторнее, как будто она все более и более расширялась. Мне вообразилось, что я каждую ночь в каждом углу
буду видеть Смита: он
будет сидеть и неподвижно глядеть на меня, как в кондитерской на Адама Ивановича, а у ног его
будет Азорка. И вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня.
Это — самая тяжелая, мучительная боязнь чего-то, чего я сам определить не могу, чего-то непостигаемого и несуществующего в порядке вещей, но что непременно, может
быть, сию же минуту, осуществится, как бы в насмешку всем доводам разума придет ко мне и
станет передо мною как неотразимый факт, ужасный, безобразный и неумолимый.
Помню, я стоял спиной к дверям и брал со стола шляпу, и вдруг в это самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад, то непременно увижу Смита: сначала он тихо растворит дверь,
станет на пороге и оглядит комнату; потом тихо, склонив голову, войдет,
станет передо мной, уставится на меня своими мутными глазами и вдруг засмеется мне прямо в глаза долгим, беззубым и неслышным смехом, и все тело его заколышется и долго
будет колыхаться от этого смеха.
— Твой дедушка? да ведь он уже умер! — сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но так сильно, как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился
было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей
стало лучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая передо мною свое волнение.
Через минуту я выбежал за ней в погоню, ужасно досадуя, что дал ей уйти! Она так тихо вышла, что я не слыхал, как отворила она другую дверь на лестницу. С лестницы она еще не успела сойти, думал я, и остановился в сенях прислушаться. Но все
было тихо, и не слышно
было ничьих шагов. Только хлопнула где-то дверь в нижнем этаже, и опять все
стало тихо.
Я
стал ощупывать руками; девочка
была тут, в самом углу, и, оборотившись к стене лицом, тихо и неслышно плакала.
И он, суетясь и дрожа от волнения,
стал искать у себя в кармане и вынул две или три серебряные монетки. Но ему показалось мало; он достал портмоне и, вынув из него рублевую бумажку, — все, что там
было, — положил деньги в руку маленькой нищей.
Старушка
становилась больна, если долго не получала известий, а когда я приходил с ними, интересовалась самою малейшею подробностию, расспрашивала с судорожным любопытством, «отводила душу» на моих рассказах и чуть не умерла от страха, когда Наташа однажды заболела, даже чуть
было не пошла к ней сама.
Я
было то да се, а он чуть
было не закричал на меня, а потом словно жалко ему
стало, говорит: денег мало.
Но убитый вид ее, дрожавшей перед ним от страха, тронул его. Он как будто устыдился своего гнева и на минуту сдержал себя. Мы все молчали; я старался не глядеть на него. Но добрая минута тянулась недолго. Во что бы ни
стало надо
было высказаться, хотя бы взрывом, хотя бы проклятием.
Она тотчас же угадает, что он виноват, но не покажет и вида, никогда не заговорит об этом первая, ничего не выпытывает, напротив, тотчас же удвоит к нему свои ласки,
станет нежнее, веселее, — и это не
была какая-нибудь игра или обдуманная хитрость с ее стороны.
Вещи продолжали продаваться, Наташа продала даже свои платья и
стала искать работы; когда Алеша узнал об этом, отчаянию его не
было пределов: он проклинал себя, кричал, что сам себя презирает, а между тем ничем не поправил дела.
Я застал Наташу одну. Она тихо ходила взад и вперед по комнате, сложа руки на груди, в глубокой задумчивости. Потухавший самовар стоял на столе и уже давно ожидал меня. Молча и с улыбкою протянула она мне руку. Лицо ее
было бледно, с болезненным выражением. В улыбке ее
было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее
стали как будто больше, чем прежде, волосы как будто гуще, — все это так казалось от худобы и болезни.
— Прежнее детское простодушие, правда, в ней еще
есть… Но когда ты улыбаешься, точно в то же время у тебя как-нибудь сильно заболит на сердце. Вот ты похудела, Наташа, а волосы твои
стали как будто гуще… Что это у тебя за платье? Это еще у них
было сделано?
Это все намеки на то, что я, как сошелся с тобой, Наташа, то всех их бросил; что это,
стало быть, твое влияние.
Но разговор наш вдруг
был прерван самым неожиданным образом. В кухне, которая в то же время
была и переднею, послышался легкий шум, как будто кто-то вошел. Через минуту Мавра отворила дверь и украдкой
стала кивать Алеше, вызывая его.
Наташа побледнела и встала с места. Вдруг глаза ее загорелись. Она
стала, слегка опершись на стол, и в волнении смотрела на дверь, в которую должен
был войти незваный гость.
Мне надо
было отвлечь его от вас во что бы то ни
стало; я
стал действовать и думал, что достиг своей цели.
— И мне тоже кажется, — отвечал я. «
Стало быть, у ней мелькает какая-то мысль, — подумал я про себя. — Странно!»
—
Стало быть,
была очень бедная, коли в углу в подвале жила?
И в доктора поступал, и в учителя отечественной словесности готовился, и об Гоголе
статью написал, и в золотопромышленники хотел, и жениться собирался — жива-душа калачика хочет, и онасогласилась, хотя в доме такая благодать, что нечем кошки из избы
было выманить.
Она за учителя вышла, а я
стал в конторе служить, то
есть не в коммерческой конторе, а так, просто в конторе.
— И виду не подала! Только я
была немного грустна, а он из веселого
стал вдруг задумчивым и, мне показалось, сухо со мной простился. Да я пошлю за ним… Приходи и ты, Ваня, сегодня.
— Вот
стану я страмиться при госте. Оно, может
быть, страм какой значит. Язык отсохни, коли скажу.
Она, впрочем, мне почти что призналась в этом сама, говоря, что не могла утерпеть, чтоб не поделиться с ним такою радостью, но что Николай Сергеич
стал, по ее собственному выражению, чернее тучи, ничего не сказал, «все молчал, даже на вопросы мои не отвечал», и вдруг после обеда собрался и
был таков.
Я знал одного антрепренера, издававшего уже третий год одну многотомную книгу. У него я часто доставал работу, когда нужно
было поскорей заработать сколько-нибудь денег. Платил он исправно. Я отправился к нему, и мне удалось получить двадцать пять рублей вперед, с обязательством доставить через неделю компилятивную
статью. Но я надеялся выгадать время на моем романе. Это я часто делал, когда приходила крайняя нужда.
«Любящее и гордое сердечко, — подумал я, — а как долго надо мне
было заслужить, чтоб ты для меня
стала… Нелли». Но теперь я уже знал, что ее сердце предано мне навеки.
— Да; но он только в последний месяц
стал совсем забываться. Сидит, бывало, здесь целый день, и, если б я не приходила к нему, он бы и другой, и третий день так сидел, не
пивши, не
евши. А прежде он
был гораздо лучше.
—
Стало быть, это ты ему приносила
пить и
есть, Нелли?
— Это все
было, когда мамаша умерла, — прибавила она. — Тут он уж совсем
стал как безумный.
—
Стало быть, он очень любил твою мамашу? Как же он не жил с нею?
Мне вообразилось, что это должен
быть князь; но вскоре я
стал разуверяться.
— Как вы изумляетесь! А я так думала, что вы не только не
станете изумляться, но даже заранее знали, что так и
будет.
«Не
был,
стало быть, непременно что-нибудь помешало, а не то что разлюбил», — вот как
будет думать моя Наташа!
— Знаю, знаю, что ты скажешь, — перебил Алеша: — «Если мог
быть у Кати, то у тебя должно
быть вдвое причин
быть здесь». Совершенно с тобой согласен и даже прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают и ставят вверх дном. Ну, вот и со мной случились такие события. Говорю же я, что в эти дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей;
стало быть,
были же важные обстоятельства!
Я остолбенел от изумления. Я и ожидал, что в этот вечер случится какая-нибудь катастрофа. Но слишком резкая откровенность Наташи и нескрываемый презрительный тон ее слов изумили меня до последней крайности.
Стало быть, она действительно что-то знала, думал я, и безотлагательно решилась на разрыв. Может
быть, даже с нетерпением ждала князя, чтобы разом все прямо в глаза ему высказать. Князь слегка побледнел. Лицо Алеши изображало наивный страх и томительное ожидание.
Он вынул конфеты и просил, чтоб и я взяла; я не хотела; он
стал меня уверять тогда, что он добрый человек, умеет
петь песни и плясать; вскочил и начал плясать.
Но в ту же минуту и засмеялась, — и плакала и смеялась — все вместе. Мне тоже
было и смешно и как-то… сладко. Но она ни за что не хотела поднять ко мне голову, и когда я
стал было отрывать ее личико от моего плеча, она все крепче приникала к нему и все сильнее и сильнее смеялась.
Я просидел у них с час. Прощаясь, он вышел за мною до передней и заговорил о Нелли. У него
была серьезная мысль принять ее к себе в дом вместо дочери. Он
стал советоваться со мной, как склонить на то Анну Андреевну. С особенным любопытством расспрашивал меня о Нелли и не узнал ли я о ней еще чего нового? Я наскоро рассказал ему. Рассказ мой произвел на него впечатление.
— Нет, про только-тоуж я скажу, — перебил он, выскакивая в переднюю и надевая шинель (за ним и я
стал одеваться). — У меня и до тебя дело; очень важное дело, за ним-то я и звал тебя; прямо до тебя касается и до твоих интересов. А так как в одну минуту, теперь, рассказать нельзя, то дай ты, ради бога, слово, что придешь ко мне сегодня ровно в семь часов, ни раньше, ни позже.
Буду дома.
Против самых ворот дома, в котором я квартировал, стоял фонарь. Только что я
стал под ворота, вдруг от самого фонаря бросилась на меня какая-то странная фигура, так что я даже вскрикнул, какое-то живое существо, испуганное, дрожащее, полусумасшедшее, и с криком уцепилось за мои руки. Ужас охватил меня. Это
была Нелли!
Попросив извинения у князя, я
стал одеваться. Он начал уверять меня, что туда не надо никаких гардеробов, никаких туалетов. «Так, разве посвежее что-нибудь! — прибавил он, инквизиторски оглядев меня с головы до ног, — знаете, все-таки эти светские предрассудки… ведь нельзя же совершенно от них избавиться. Этого совершенства вы в нашем свете долго не найдете», — заключил он, с удовольствием увидав, что у меня
есть фрак.
— Да что же стыдно-то? Какая ты, право, Катя! Я ведь люблю ее больше, чем она думает, а если б она любила меня настоящим образом, так, как я ее люблю, то, наверно, пожертвовала бы мне своим удовольствием. Она, правда, и сама отпускает меня, да ведь я вижу по лицу, что это ей тяжело,
стало быть, для меня все равно что и не отпускает.
— Нет! Ведь вы не чувствуете в сердце, что поступаете дурно,
стало быть…