Райгород

Александр Гулько, 2023

Удивительная и трогательная история Лейба Гройсмана, авантюриста и патриарха семейства. Через призму еврейской семейной саги перед нами проходят потрясения XX века и трагические события истории Советского Союза.

Часть первая

Городок, название которого вынесено на обложку этой книги, долго назывался иначе — не Райгород, а Крайгород. Что было довольно символично. Основанный в пятнадцатом веке, он несколько столетий находился на краю в буквальном смысле этого слова. Вначале — на южном краю Великого княжества Литовского, потом — на восточном рубеже Речи Посполитой. Позже — у северной границы Османской империи, а когда турок изгнали поляки, опять стал польской приграничной крепостью.

Возможно, такое название сохранилось бы и до нынешних времен, но в конце восемнадцатого века произошел очередной раздел Речи Посполитой, и городок оказался в составе Российской империи. Именно тогда в его названии произошли изменения: городок стал местечком, и из его названия исчезла буква «К». То есть Крайгород превратился в Райгород. Что с учетом геополитических перемен, вероятно, тоже должно было стать символичным.

Если местные украинцы и поляки возражали, то евреи отнеслись к изменениям философски — они их просто не заметили. Ибо что «на краю», что «в раю» евреям жилось примерно одинаково. Стараясь не конфликтовать с властями и соседями, они во все времена тщательно оберегали свою обособленность, землю не пахали, ремесленничали, торговали. Но главное — хранили традиции и бережно передавали их из поколения в поколение. И какие бы беды ни происходили — опустошительные татарские набеги, резня отрядов Богдана Хмельницкого, произвол польских панов, рекрутская повинность, — евреи никогда из тех мест не уходили. Более того, женились, рожали детей, строили дома и синагоги, развивали ремесла, расширяли торговлю. В общем, врастали в эту землю и обустраивались так, будто собирались здесь жить вечно.

В конце девятнадцатого века в Райгороде жили примерно четыре тысячи человек. Треть из них были евреи. Жили все более или менее дружно, друг другу не помогали, но и не мешали. Время от времени местный ксендз пан Тадеуш Липницкий, православный батюшка отец Илларион и глава еврейской общины реб Моше даже собирались вместе, чтоб выпить по стаканчику и поговорить за жизнь. Ребе рассказывал о тяжелой жизни евреев — слухи о погромах, высокие налоги, урядник-грубиян… Пан Тадеуш и отец Илларион его успокаивали, говорили, что нужно надеяться, верить и все изменится к лучшему. «Когда?» — устало вздыхал ребе. «Скоро! — отвечали “святые отцы”. — Не за горами двадцатый век, век просвещения и прогресса…» Ребе говорил, что, может, что-то где-то и изменится, но только не у нас. «Как не у нас?! — восклицал батюшка. — Не забывайте, где мы живем — в Райгороде!» — «У нас в первую очередь!» — соглашался с батюшкой пан Тадеуш. Реб Моше качал головой и говорил: «Ну-ну… Дай Бог! Посмотрим…»

Глава 1. Начало

В марте 1897 года в Райгороде, старинном местечке на юге Подольской губернии, сыграли свадьбу. Сендер Гройсман, сын покойного Лейба Гройсмана, лавочника из Пеньковки, женился на своей троюродной сестре, дочери местного шорника Соне Бронштейн.

Знакомые с раннего детства, молодые давно все обсудили и обо всем договорились. Они будут любить друг друга всегда, нарожают много детей, а на жизнь станут зарабатывать торговлей — откроют овощную лавку. Для осуществления этого плана они купят большой дом. Чтоб в одной его части можно было жить, а в другой — торговать. Здесь же они будут учить своих детей грамоте и ремеслу, а со временем, когда состарятся, передадут детям и дом, и парнусу^[3]. «Хороший план! — одобрил ребе, подписывая ктубу^[4]. — Как говорится, в добрый час!»

Дом нашелся почти сразу. Причем именно такой, как они хотели, — немного на окраине, но зато просторный и с двумя входами. Хозяин, булочник Волох, вдовец, собрался следом за детьми в Америку и выставил дом на продажу. Дети написали папе, чтоб продавал быстро, не торговался. Главное, чтоб хватило денег на билет на пароход, а уж там, в Америке, они его всем обеспечат, будет как сыр в масле кататься!

Так как Волох продавал недорого, денег, оставшихся Сендеру в наследство, хватило. Купчую оформили быстро, и сразу после Пурима^[5] молодые въехали. В задней части дома, с выходом на сад, огород и сарай, стали жить сами. А в той части, что выходила на шумную, ведущую к базару улицу, открыли овощную лавку.

Сендер был человек простой и добрый. Продолжая семейную традицию, дело свое знал хорошо, вел его разумно, толково. Но главное, с удовольствием. Утверждал, что, если бы не субботы и праздники, никогда бы лавку и не закрывал. «Сендер, ша! — посмеивались соседи. — Сделай перерыв! Смотри, жена убежит! Не сглазить бы, такая красавица…»

Соседи говорили правду. Соня действительно была красива. Причем той теплой, глубокой и лишенной внешней яркости красотой, которая отличает женщину по-настоящему красивую от заурядной красотки.

Целыми днями, хлопоча в лавке, Сендер и Соня ждали ночи, чтоб, забыв об усталости, поскорее оказаться в жарких объятиях друг друга. Засыпая, держались за руки и видели одни и те же сны. Просыпались с рассветом, чтоб с улыбкой встретить дела и заботы нового дня.

Так в трудах и радостях протекала их жизнь. Была любовь, пришли успехи в торговле, появился достаток. Только детей все не было. Вначале вообще ничего не складывалось. В следующие полгода Соня два раза беременела, но оба раза случались выкидыши.

Супруги переживали, думали, что не могут иметь детей, так как состоят в родстве. Ходили к раввину советоваться.

— Это вряд ли, — отвечал ребе. — Если двоюродные, то, конечно, не очень хорошо… а троюродные — так это разрешается. Это можно… Но надо соблюдать заповеди, молиться. И, даст Бог, все получится!

Сендер и Соня делали все, как велел ребе. Продолжали соблюдать заповеди. Молились два раза в день, утром и вечером. И в каждой молитве просили Бога дать им потомство. Соня хотела дочку, Сендер, разумеется, — сына.

Только через год Бог услышал их молитвы. В мае Соня забеременела, а в январе 1901 года, первого числа, родила. К радости Сендера, сына. Назвали его согласно традиции — в честь не дожившего до радостного дня рождения внука папиного отца — Лейбом.

Морозным утром следующего дня на базарной площади встретились раввин и православный батюшка.

— Если вы еще не знаете, — оглаживая длинную густую бороду, пробасил батюшка, — я вам сообщаю: у Сендера Гройсмана вчера родился первенец!

— Это я не знаю?! — воскликнул ребе, пощипывая жидкую бороденку. — Я знал еще… Еще до того!

— До чего? — удивился батюшка.

— Не имеет значения! — отмахнулся ребе. — Вы не поймете! В Талмуде сказано…

Святые отцы время от времени пускались в богословские споры. Ребе и сейчас был готов начать дискуссию. Но батюшка замахал руками, улыбнулся и примирительно произнес:

— Главное, чтоб был счастливым! Кстати, хочу вас попросить: когда будете делать брит^[6], не забудьте, что ребенок особенный! Родился в первый день нового века.

Раввин не признавал юлианского календаря, но на всякий случай спросил:

— Как именно я должен иметь это в виду? Как-то иначе резать?

— Резать… красиво! — расхохотался батюшка. Потом энергично потер красные от мороза щеки и добавил: — Буду за него молиться. Если, конечно, позволите…

— Почему нет! — разрешил раввин. — Хуже не будет!

И, похлопав друг друга по плечам, они разошлись.

Так, получив двойное благословение, маленький Лейб стал расти. В десять месяцев он пошел. В два года заговорил, причем сразу на двух языках — на идише и по-украински. В четыре бегло читал на иврите. В семь, немного поучившись в хедере^[7], быстро овладел основами арифметики. Спустя еще год меламед^[8], встретив Сендера на улице, сказал, что его сын может больше в хедер не приходить.

— Я недостаточно плачу? — забеспокоился Сендер.

— Я недостаточно знаю! — ответил учитель. — Мне больше нечему его научить. Отправьте мальчика в Умань или даже в Киев, в ешиву^[9]. Он, с Божьей помощью, может стать хорошим раввином.

Когда Сендер принес эту новость в дом, выяснилось, что у меламеда есть союзники — обе бабушки. Они тоже сказали, что раз мальчик такой, не сглазить бы, умный, ему действительно нужно учиться.

— На Давида или, в крайнем случае, на Боруха… — говорила одна бабушка, имея в виду великого ребе Давида-Цви и великого мыслителя Баруха Спинозу.

По местечковой традиции она всех называла по имени, даже великих и незнакомых.

Вторая бабушка, со стороны папы, была менее притязательна. Она считала, что учиться нужно на богача. Даже искренне верила, что этому где-то учат.

Сендер неточно знал, кто такие Давид-Цви и Барух Спиноза, и был совсем не против, чтоб сын стал мудрецом. Но интуитивно он больше разделял мнение свой мамы — раввином, конечно, быть почетно, но как-то… необычно, что ли. Да и ответственность немалая! Никогда в их роду не было раввинов. И потом, что это за занятие такое — молиться? Лучше пусть, как отец и дед, будет торговцем, лавочником. Верный, как говорится, кусок хлеба. А в Бога верить и так можно. Где написано, что для этого нужно быть раввином? А что касается учебы, так он не возражает, учиться надо. Например, в Проскурове^[10] есть коммерческое училище, и туда вроде бы принимают еврейских мальчиков. Он об этом подумает, время еще есть. А пока можно и дома учиться. Слава Богу, ему есть чему научить собственного сына.

И Сендер стал учить сына торговать.

Почти все время — с раннего утра и до позднего вечера — маленький Лейб проводил в лавке. К десяти годам он умел делать там практически все. При необходимости мог легко заменить родителей. При этом имел и собственные обязанности: доставлял товар покупателям и вел тетрадь «с кредитами». Последнее означало следующее: если у людей не было денег, товар им отпускали в кредит, под обещание заплатить потом. Размер долга и срок оплаты записывали в специальную тетрадь. При частичном расчете запись корректировали, при полном — удаляли. Поскольку люди в местечке жили в основном небогатые, то должников у Гройсмана было много, сотни две. Содержание тетради Лейб каким-то невообразимым образом помнил наизусть.

После бар мицвы^[11] Сендер стал брать сына на встречи с поставщиками. К их немалому удивлению, юноша мгновенно производил в уме сложные расчеты. Что позволяло отцу быстро оценивать предлагаемые условия и принимать верные решения. Понятно, что к тому времени юноша уже неплохо говорил и читал по-русски. (Кстати, русский он выучил стараниями мадам Лавровской, помощницы местного аптекаря, которая по какой-то диковинной причине приехала в их места из самого Петербурга. Мадам Лавровская давала ему книги Пушкина, Толстого и Короленко, а при встрече они подробно обсуждали прочитанное.)

Так как с рождением сына молитвы о потомстве, видимо, не прекращались, семья росла. После Лейба Соня родила еще троих. Одна девочка умерла в младенчестве от дифтерита, а двое — Нохум и Лея — росли здоровыми и веселыми, на радость родителям и старшему брату.

Спустя много лет, рассказывая детям, а потом и внукам о своем детстве, семье, Лейб Гройсман скажет, что у него было хорошее детство и он был самым счастливым ребенком на свете. Дом, где он рос, был чистым, теплым и уютным. Он до сих пор помнит, какой свежестью и цветами пахло белье, которое стелила ему мама. Какой невыразимой, особой теплотой мерцали свечи пятничными вечерами. Какой доброй сказкой и мудрым предостережением звучала папина молитва перед шабатом.

И вообще, вспоминая родителей, Лейб Гройсман скажет, что они были людьми необыкновенными — веселыми, сильными, красивыми. И еще — богатыми. Но не потому, что успешно торговали. А потому, что считали своим богатством любовь. Простую, деятельную, созидательную. Любовь друг к другу, к старшему поколению, к детям, к своему дому и к своему делу. И они были горды своей любовью, сильны ею и потому — счастливы.

Будучи старшим ребенком в этой дружной семье, Лейб помогал маме растить сестру и брата, отцу — торговать. На вопрос, чем займется, когда вырастет, не задумываясь, отвечал:

— По торговой части! Как папа…

Глава 2. Погром

Вероятно, так бы все и произошло. Но в августе 1917 года в Райгороде случился погром.

Налетевшие с юга России конные казаки вместе с толпой местных мужиков и хлопцев в диком кураже и пьяном угаре полдня носились по местечку.

Начали с того, что заперли в старой синагоге раввина со всей его семьей, а потом эту синагогу подожгли. Затем разграбили все еврейские лавки в центре, разгромили три десятка домов и избили народу без счету. Других — так как атаман не велел стрелять — били палками, кололи пиками и рубали шашками.

Умаявшись, погромщики порешили перевести дух и обмыть удачу. Вернулись в разгромленную час назад питейную лавку Бершадского. Прямо на пороге добили хозяина табуретом, чтоб не отвлекал стонами. Потом, запивая церковным кагором и закусывая квашеной капустой, быстро выпили ящик кошерной водки. Разгоряченные, вскочили на коней и двинулись в сторону Писаревки. По дороге решили заглянуть в лавку Гройсмана.

Увидев в окно приближающуюся толпу громил, Соня спрятала детей в подпол.

Сквозь щель в полу Лейб слышал, как, хохоча и улюлюкая, погромщики ввалились в лавку. Кто-то возбужденно говорил:

–…Вин до мэнэ руку протягнув, а я — хрясь! — и видрубав! А вин мэни в очи дывыться и смиеться и стрыбае, мов танцюе. Николы такого нэ бачив!

— Нэ можэ буты! — отвечал другой. — Брэшешь!

— От тоби хрэст святый! У Васыля спытай! Я сам здывувася!

— А потим шо?

— А потим вин в калюжу впав и шось крычав по-ихнему, я не зрозумив…

— Дывни воны люды, ци жыды! Их вбывають, а вони танцюють…

— Так жыд — цэ ж не людына! Дэ ты бачив людыну, шоб сала не ила?! — Жыд вин и е жыд. Так хлопци?^[12]

— Так! — дружно согласились погромщики и захохотали.

Едва смех утих, кто-то произнес:

— Ну добрэ! Пан есаул, шо тут делать будем? Рубать?

— Рубать! Рубать! — радостно подхватили голоса.

Дети в ужасе переглянулись и втянули головы в плечи. И тут же услышали, как вскрикнула мама. Следом послышался голос отца. Тонким, дрожащим и заискивающим голосом, торопясь и заикаясь, папа предлагал погромщикам деньги.

— С жидов не берем… — перебил отца тот, кого назвали есаулом. — Жиды Христа продали!

— А может, взять? — предложил кто-то из местных. — С мельника Шора сто карбованцев взяли, и с этого надо!

— Правильно! — одобрил другой. — А то не по-божески выходит: один жид платит, а другой нет.

— Точно! — произнес кто-то тонким, мальчишеским и очень знакомым голосом. — И тетрадь с «кредитами» надо спалить!

Лейб узнал этот голос. Это Яник, внук дяди Василя. Лейб вспомнил, как еще два или три года назад, зимой, они играли в снежки, замерзли. И мама сушила на печке промокшую Яникову одежду, кормила его латкес^[13] и поила горячим молоком. А тот ел, пил, вытирал рот рукавом и от стеснения боялся поднять глаза.

«Яник, миленький, попроси за нас!» — мысленно взмолился Лейб.

Но Яник не попросил. Более того, грязно, по-взрослому, выругался и взвизгнул:

— Сендер, пся крев…^[14]

«Как же так, — подумал Лейб, — он всегда обращался к папе на “вы” и называл его “дядя Сендер”, а тут…»

— Сам отдай, а то хуже будет! — визжал Яник.

— Отставить! — повысив голос, приказал есаул. — Атаман сказал ничего не брать! Только наказывать…

После чего икнул и, судя по звуку, достал из ножен шашку.

— Геволт^[15], убивают! — закричала мама.

— Готеню!^[16] — прохрипел отец.

— Ну, давай, хлопцы, с Богом! — деловито скомандовал есаул.

До сидящих в подвале детей донеслись звуки борьбы, грохот падающей мебели, звон разбитого стекла, и сразу — крики, стоны и мольбы родителей. Когда засвистели шашки, Лейб вжал голову в плечи, крепко прижал к себе Нохума и Лею и закрыл их уши ладонями. Но это не помогло. Дети услышали, как голоса родителей слились в один протяжный страшный крик и в мгновение оборвались.

Еще какое-то время звучали хриплые чужие голоса, слышались звон бьющейся посуды и треск ломающейся мебели. Со звоном открылась касса, затем с треском разбилось окно, другое. Заскрипела, а потом хлопнула дверь. Пьяный хохот и матерщина смешались с ржанием лошадей. Застучали копыта. И все стихло.

Сендера и Соню Гройсман похоронили на следующий день, вместе со всеми двадцатью четырьмя жертвами погрома. На старом, расположенном на холме еврейском кладбище, несмотря на проливной дождь и сильный ветер, собрались почти все жители местечка. Среди старых, покосившихся каменных надгробий с едва различимыми древними надписями стояли многочисленные евреи в черных одеждах. Чуть поодаль толпились крестьяне. У выкопанных могил поочередно молились православный батюшка, ксендз и раввин, специально прибывший из соседней Мурафы.

Скинув шапки и потирая удивленные, красные с перепоя глаза, истово крестились мужики. Бормотали, что сроду такого не было. Жидов, конечно, задирали, издевались, даже однажды свинью к ним в синагогу привели, но в целом более или менее дружно жили. А тут такая беда, будто черт попутал…

Громко, отчаянно, пугая детей и размазывая слезы на серых от горя лицах, молились крестьянские бабы. Евреи высокими срывающимися голосами нескладно, надрывно и горестно творили свой кадиш^[17].

Оплакивали погибших так горько и отчаянно, что с кладбища в ужасе улетели вороны.

Сразу после похорон, отослав сестру и брата к дяде в Жмеринку, Лейб вернулся в родительский дом.

Высокий, худой, нескладный, с торчащими в стороны волосами и красными от горя глазами, он стоял посреди разгромленной лавки и оглядывал следы побоища.

Сквозь разбитое окно в комнату ворвался ветер. Хлопнула дверь, качнулось висевшее на гвозде их семейное фото. Сделанное четыре года назад в Одессе в ателье Абрама Ронеса, оно украшало стену справа от входа, за мезузой^[18]. Папа на снимке был в канотье, сюртуке и галстуке, мама — в богатой кружевной шляпке и в платье с жабо. Родители на фото едва улыбались. Лейб в матросском костюмчике, с напряженным и торжественным лицом обнимал встревоженных Нохума и Лею.

Лейб дрожащими руками снял фото со стены, сдул с него пыль и в том месте, где были лица родителей, дважды приложил губы к стеклу.

На полу валялись разрубленные пополам, с торчащими спицами, отцовские счеты. Среди мусора и битого стекла рассыпались костяшки. Представив папу, закрывающегося счетами от казацкой шашки, Лейб вспомнил, как тот учил его на этих счетах считать. Едва сдерживая слезы, он подобрал с пола маленький круглый кусочек дерева и крепко сжал его в кулаке. На мгновение ему показалось, что отполированная круглая деревяшка до сих пор хранит тепло отцовской руки. Держа в одной руке фото, сжимая в другой костяшку, он в изнеможении опустился на пол. Просидел так, в забытьи, неизвестно сколько. Ему показалось — вечность.

Опять налетел ветер. Скрип открывшейся двери вывел Лейба из оцепенения. Он открыл глаза, глубоко вздохнул, не без труда поднялся, огляделся и вышел. Оказавшись на улице, не сдерживаясь, в голос, зарыдал.

Возможно, именно в тот день пролились его последние детские слезы.

Глава 3. Первая лавка

Отсидев шиву^[19] и оплакав родителей, юный Гройсман решил, что прошлого не вернуть и нужно как-то жить дальше. Зарабатывать, как говорится, на кусок хлеба. Тем более что в семье он остался за старшего, а значит, ответственность за брата и сестру теперь лежит на нем.

Поскольку никакого дела, кроме торгового, Лейб не знал, то напрашивалось единственное решение — восстановить лавку. Как организовать работу, он более или менее понимал. Также понимал, что понадобятся деньги — на ремонт, закупку и прочее.

За деньгами Лейб решил обратиться к дяде Велвлу, маминому младшему брату. У дяди своя лавка в Жмеринке, следовательно, долго объяснять не придется. Кроме того, дядя всегда хорошо к нему относился. Так что отказать не должен.

Явившись к дяде, Лейб рассказал о своих намерениях и назвал сумму. Пообещал, что все вернет через год. Разумеется, с процентами. Выслушав племянника, дядя озадаченно почесал затылок. Он думал, что после гибели сестры и ее мужа ответственность за их детей ляжет на него. Их дом и лавку в Райгороде он решил продать, Лейба намеревался пристроить к делу, в собственную лавку. Что же до Нохума и Леи, он будет их учить, как учит собственных дочерей. Заодно Лея поможет им ухаживать за годовалым Арончиком. Они с женой уже все обсудили и спланировали, даже комнату приготовили. А тут такой неожиданный поворот…

— Тебе ж только шестнадцать! — сказал дядя. — Как ты справишься?!

— Семнадцать! — уточнил Лейб. — Справлюсь! Меня папа научил. У меня даже план есть!

— Ты ж понимаешь!.. — повел дядя бровью и потребовал изложить план.

Когда Лейб закончил рассказ, дядя озадаченно хмыкнул и опять почесал затылок. Беззвучно шевеля губами, произвел в уме собственные расчеты. После чего, ни слова не говоря, вышел и через несколько минут вернулся с деньгами. Прокашлявшись, сказал:

— За год не успеешь. Чтоб такое окупить, года два нужно, а то и все три. — Потом помолчал и, будто решившись на что-то важное, спросил: — Зачем тебе это? Ты же способный, ты учиться можешь… На техника или даже на инженера. Торговля — это такое дело… Если начнешь, обратной дороги уже не будет. Это на всю жизнь…

— Я решил! — твердо ответил Лейб.

Тогда дядя цокнул языком, послюнявил пальцы и стал считать деньги. Отсчитал вдвое больше, чем просил племянник. Положив на стол пачку ассигнаций, сказал:

— В добрый час! Действуй. И еще… За сроки, проценты и прочее не думай. Торгуй с Божьей помощью, а там видно будет…

Лейб потратил деньги толково. Нанял двух работников и отремонтировал помещение. Пригласил столяра-краснодеревщика и восстановил мебель. Поехал на ярмарку в Мурафу и приобрел инвентарь, счеты и старую, но рабочую кассу. Объехав соседние села, закупил первый товар. Накануне открытия приколотил над дверью табличку. На ней черной масляной краской было написано: «Лейбъ Гройсманъ. Фрукты и овощи. Постное масло».

Полюбовавшись, Лейб вспомнил надпись на двери одной одесской лавки, той, что была напротив фотоателье Ронеса. После чего сбегал в сарай, принес краску и кисть и аккуратно дописал: «Филиалов не имею».

Потом он прикрепил на дверной косяк мезузу и повесил на прежнее место покрытое новым стеклом их семейное фото.

На следующее утро, ровно в восемь, Лейб распахнул дверь лавки, встал за прилавок и приготовился встречать покупателей. Взволнованные Нохум и Лея стояли по обе стороны от брата. Нохум для солидности надел кепку. Так как Лею не было видно из-за прилавка, ее поставили на перевернутый ящик.

Открылась лавка в октябре 1917 года.

Не прошло и двух недель, как в Райгороде обсуждали две новости: «Вы уже слышали за революцию?» — спрашивали одни. «Я вас умоляю!» — отмахивались другие. «Как это нас касается?! — добавляли третьи. — Это там, далеко, в Петербурге, в Москве… А вот то, что молодой Гройсман лавку восстановил, это, таки да, — новость!»

Но вскоре о революции написали в газетах. А газетам привыкли верить. Да и слухи докатились. Революцию стали обсуждать в домах, на улице, в синагоге, на базаре. Слово это произносили с разными оттенками чувств: полного равнодушия, сдержанного интереса, бурной радости, безотчетной тревоги. Люди в Райгороде знали, чем грозит денежная реформа или повышение налогов. Представляли, что делать при наводнениях, засухе или пожаре. Умели справляться с последствиями неурожаев. Даже пережили погром, и, к сожалению, не один. Но что это за диковинная революция — никто толком не понимал.

Лейб тоже беспокоился. Среди прочего он слышал, что после революции наступит коммунизм. Что это такое, никто не знал, но говорили, что при коммунизме отменят деньги. «Но если не будет денег, — переживал он, — то как торговать?!»

Не отыскав ответа, Лейб решил поговорить с дядей. Сказал:

— Кругом только и слышно: «революция», «коммунизм». И говорят, деньги отменят… Что вы за это думаете?

— Не морочь голову! — отмахнулся дядя. — Деньги не отменят никогда! Это раз. Другое дело — коммунизьм! Я тут на прошлой неделе был в Белой Церкви, так мне один хлопец, Исаак Каплун его зовут, за это все объяснил. Сказал, что пролетарская революция, с Божьей помощью, свершилась и скоро можно будет не работать. Я ему спрашиваю: «А как деньги зарабатывать?» Так он сказал: «Деньги будут так раздавать!» Ты понял, сынок? Раз-да-вать! Но чтоб отменять, за это даже разговора нет. Кстати, этот Исаак — хороший хлопец! Я думаю, твой ровесник! Хорошо бы вам познакомиться!

— Откуда он знает, — засомневался Лейб, — где такое написано?

Дядя опасливо огляделся и, понизив голос, доверительно проговорил:

— Я так думаю, что этот Каплун сам революционер! Только ша! Я тебе ничего не говорил.

— Хорошо… — пожал плечами Лейб и подумал, что дядя звучит не очень убедительно.

Если все будут богатые, продолжал размышлять он, это, конечно, хорошо. Богатые покупают лучше, торгуются меньше, платят больше. Но, как говорится, «покы товстый схуднэ, хулый сдохнэ»^[20]. Поэтому пока что придется иметь дело с бедными. То есть продавать — дешево. Больше того, так как товар скоропортящийся, — еще и быстро. Но, чтоб дешево продавать, нужно дешево закупать. А как? Ушлые и хитрые, крестьяне-поставщики интерес свой знают, дешево не отдадут. Значит, их нужно как-то заинтересовать, предложить то, что другие не предлагают…

Примерно так размышлял Лейб, пока в его голове наконец не сложилась идея — столь же простая, сколь для того времени, да и тех мест, — необычная. Он когда-то слышал от одного папиного знакомого, маклера на Одесской бирже, что там заключаются сделки на покупку еще не выращенного зерна. Когда цена определяется заранее, когда пшеница еще даже не посеяна. Лейб тогда не понял, как это возможно, а спросить постеснялся. А сейчас вдруг без всяких подсказок сообразил, о чем шла речь. Отличная идея! Он тоже будет закупать свой товар — фрукты, овощи, подсолнечное масло — заранее, весной. И тоже будет платить за будущий урожай, еще не выращенный и не собранный. Но только при определенных условиях.

Первое — цена будет ниже, причем значительно. А как иначе? Товар, как говорится, еще в земле, не вырос, не убран, а деньги он платит сразу! Второе. Цена будет зафиксирована на весь сезон. Третье. Примерно половину он уплатит сразу, весной, после сева, а остальное — позже, когда товар доставят. Причем когда это нужно ему, а не когда удобно крестьянам-продавцам. И четвертое. Товар должен быть доставлен в наилучшей кондиции — не гнилой и не битый. Только тогда Лейб уплатит вторую половину. Причем сразу же, при доставке, а не потом, когда продаст, как это принято у других лавочников.

«Конечно, рискованно, — продолжал сомневаться Гройсман. — Может случиться непогода, неурожай, могут не успеть убрать или не суметь сохранить, могут взять деньги и обмануть, да мало ли… Но, с другой стороны, и плюсы очевидны: он имеет низкую цену закупки и гарантию качества. Не говоря уже о том, что заботы о хранении перекладываются на поставщиков и можно сэкономить на складе. Некоторые крестьяне от таких условий, конечно, откажутся. Скажут: “Шо-то этот жид крутит…” Но большинство все же согласятся. Во-первых, они получают “живые” деньги за не выращенный урожай. Как говорится, “лучше синица в клетке, чем журавель на свободе”. А во-вторых, они имеют гарантию сбыта на весь сезон». Завершая размышления, Лейб решил, что в первую очередь нужно поговорить с теми, кто помнит отца.

Юный Гройсман, кстати, тогда часто его вспоминал. Папины уроки были просты и понятны. Практически готовые правила.

«Товар, — учил папа, — с ниоткуда не берется. Поэтому главное в нашем деле — найти надежного поставщика и дешево закупить. Поставщика своего нужно уважать — будь то неграмотный гой с Перцовки, у которого ты картошку берешь, или тот важный киевский франт из “Дома Высоцкого”. Словом, чем дешевле купишь, тем больше заработаешь.

Еще важно — не платить вперед. И вообще — не торопись отдавать деньги, проси отсрочку. И договаривайся за сроки. Чем больше срок, тем выгоднее. Деньги можно не один раз прокрутить, а два или даже три. Взял товар на ярмарке в среду, деньги отдай в следующую среду или через среду. Но если на какой-то день договорился, то уже плати вовремя, не задерживай!

Дальше — цена. Высокую поставишь, будешь долго продавать, товар испортится. Дешево продавать — получишь бульон от яиц. Поэтому главное в нашем деле — управлять ценой. Если хорошо берут, можно подороже поставить. Не берут — снижай цену, не будь жадным.

Но самое главное — люби своего покупателя. Надо, чтоб он всегда приходил с удовольствием и уходил в хорошем настроении. Поэтому никогда не обвешивай и не обсчитывай, Боже упаси! С каждым будь приветлив, даже если он в этот раз мало купил или вообще ничего не купил. И на прощание улыбнись ему и скажи: “Гэй гезинтэрэйт”. Тогда человек к тебе обязательно вернется и купит все, что ему надо».

Многими секретами их непростого ремесла делился отец. При этом, о чем бы он ни говорил, всегда звучало: «Главное в нашем деле…» Однажды Лейб не выдержал, решил уточнить — так что же самое главное? Папа ненадолго задумался и сказал: «Главное — тепло одеваться!» Лейб в недоумении расширил глаза. Тогда папа усмехнулся и пояснил: «Мы в лавке не топим! Когда жарко, товар портится».

Они тогда долго смеялись. А потом отец неожиданно сделался серьезным и сказал: «Всегда нужно думать иначе, не так, как все. И действовать быстро! Вот это и есть главное».

«Легко сказать… — размышлял Лейб после того разговора. — Хорошо бы знать, как это сделать! Но время есть, научусь…» Ему тогда и в голову не могло прийти, что учиться придется совсем скоро. И — быстро.

Размышляя о собственном гешефте, Лейб иногда мысленно вступал с папой в диалог, будто советовался. И временами ему казалось, что папа говорит ему: «Не переживай, сынок, не бойся, все получится!» А он и не сомневается! Больше того, он так верит в успех, что в его воображении день ото дня все более отчетливо, в деталях, складывается образ результата — в красках, звуках, запахах и даже, как это ни смешно, в деньгах. Настолько, что, закрыв глаза, он видит, как выглядит дневная выручка — в монетах и ассигнациях.

Вскоре размышления перешли в решения, решения — в действия, а действия привели к результату. Через короткое время в лавке Гройсмана стали продаваться лучшие в Райгороде овощи и фрукты: рассыпчатая калиновская картошка и золотистый крымский лук, мясистые херсонские помидоры и пупырчатые нежинские огурцы, краснобокие яблоки и сахарные груши из ярошенских садов, дыни и арбузы с херсонских баштанов. В начале сезона Гройсман первым среди местных торговцев привозил из Бессарабии клубнику и малину, позже — розовые крымские абрикосы, медовые персики и пахнущий солнцем виноград. Ближе к зиме в его лавке появлялось домашнее вино сорта «Изабелла», грецкие орехи и сухофрукты. Ну и, конечно, соленья собственного производства: ароматная квашеная капуста, хрустящие соленые огурцы, пряные бочковые помидоры и моченые яблоки. Кроме перечисленного, Гройсман круглый год продавал лучшее в округе подсолнечное масло — янтарного цвета, густое и ароматное.

Товар в лавке выкладывался новым, непривычным для тех мест способом: аккуратными горками на специальных, с уклоном, прилавках, которые Лейб сам же и сколотил. Идею эту он тоже когда-то подсмотрел в Одессе.

Также юный Гройсман ввел несколько удивительных новшеств.

Во-первых, отменил тетрадь с кредитами. Сообщил покупателям, что записывать ничего не будет и полностью им доверяет. С одной стороны, записывать было незачем, он и так все помнил. А с другой — людям такое отношение нравилось. Кстати, никто и не обманывал.

Во-вторых, он стал принимать заказы. Обремененная хлопотами хозяйка могла прислать кого-то в лавку с запиской-заказом. За пару часов Лея взвешивала и фасовала заказанные продукты. Заказ дожидался покупателя. А если ему не хватало времени зайти, можно было попросить доставить продукты прямо домой. Это стало обязанностью Нохума. Небольшой заказ он относил в руках, а крупный привозил в специально купленной для этого тачке. Кстати, к ее ручке был привязан колокольчик. Когда дети слышали его звук, они бросали игру и бежали навстречу. Секрет состоял в том, что в заказ всегда клали какой-нибудь маленький подарок — конфету, засахаренные орехи, сухофрукты в шоколадной глазури.

Далее. Дорогие и деликатные товары — ягоды и мягкие фрукты — при продаже упаковывали в деревянные коробочки или в бумажные пакеты, а не ссыпали в ведра или кошелки, как это обычно делали на базаре.

Еще Гройсман стал очищать от грязи и мыть картошку, свеклу и морковь. Мытые овощи лежали рядом с немытыми и продавались чуть дороже. Вначале люди считали это баловством. Говорили: «Зачем переплачивать, сами помоем!» И покупали немытых больше, чем обычно. Но со временем стали брать и чистые. Правда, стесняясь, покупали их украдкой, чтоб соседи не видели.

Также Гройсман освоил производство цветных леденцов в форме петушков и лошадок. Карамельный сахар и краситель он покупал в Кишиневе. Нохум перочинным ножиком вытачивал палочки. Лея варила карамель и разливала ее в формы. Лейб выставлял фигурки на специальной этажерке, которую тоже смастерил сам. Разноцветные леденцы привлекали детей. Дети приводили мамаш. Покупая детям сладости, те заодно как следует закупались в лавке. Чего юный хозяин, собственно, и добивался.

И последняя выдумка. В окне, которое одновременно служило витриной, время от времени выставляли что-нибудь необычное: гигантский арбуз, диковинной формы тыкву, пирамиду из кукурузных початков, букеты из колосьев. Композиции эти составляла Лея. Люди специально ходили на них смотреть. «А раз уж пришли, — говорили глазеющие, — так почему бы чего-нибудь и не прикупить?»

Открытая с раннего утра и до позднего вечера, лавка Гройсмана постепенно приобрела популярность. Чаще всего хозяин стоял за прилавком сам. Помогали ему, как он еще недавно сам помогал родителям, младшие Нохум и Лея.

Люди вначале ходили из жалости. Говорили: «Сирота, нужно помогать…» Потом — из любопытства. Удивлялись: «Неопытный, а с делами-то как ловко управляется! Получается не хуже, чем у родителей!» В конце концов стали приходить из практических соображений. Соглашались с тем, что у Гройсмана продаются лучшие товары, да еще и по самым справедливым ценам. Для приготовления повседневной, будничной еды жители Райгорода обходились дарами собственных садов и огородов. При необходимости — ходили на базар. Но, готовясь к субботе и праздникам, особенно к свадьбам, отправлялись к Гройсману — купить пусть немного, но зато самого лучшего и качественного. Чтоб, как говорится, не стыдно было на стол поставить!

Дела шли так хорошо, что не прошло и года, как Лейб решил вернуть дяде долг. Но дядя денег не взял. Сказал, что ему не к спеху, можно когда-нибудь потом. Тогда Лейб предложил превратить дядин заем в долю. Например, дяде может принадлежать треть гешефта.

Дядя усмехнулся. Как обычно, считая в уме, пошевелил губами и сказал:

— Четверть.

Ударив по рукам, они стали прощаться. Но тут Лейб опять о чем-то подумал, задержал дядину руку в своей и предложил:

— Так, может, откроем филиал в Жмеринке?

— Почему нет… — опять согласился дядя.

И, обсудив детали, они еще раз ударили по рукам. Но планам не суждено было сбыться. На юг Украины пришла Гражданская война.

Глава 4. Гражданская война и другие возможности

Трезво оценив ситуацию, Лейб открывать филиал действительно передумал. Более того, даже работающую лавку решил закрыть. И вовсе не потому, что испугался. Просто он понял, что обстоятельства изменились необратимо. Причем настолько, что изжила себя сама идея. В такое тревожное время, рассудил он, людям не до праздников и застолий. Не имея регулярных доходов и не видя перспектив, люди будут экономить. Следовательно, деликатесов покупать не станут. А если так, то и лавку держать незачем.

Приняв решение, он сообщил о нем Нохуму и Лее.

— Жалко, конечно… — говорил он. — Столько сил потрачено. Да и заработок был неплохой. Но что поделаешь…

— Ничего, брат, — отвечал Нохум, — прокормимся! Вон у нас сколько всего остается: картошка, морковка, масла полбочки!

— И леденцов штук пятьдесят! — добавляла Лея.

— Это точно! — соглашался Лейб. — Главное, не переживать! Не пропадем!

Но, успокаивая брата и сестру, он отдавал себе отчет, что сам не знает, как и чем зарабатывать на жизнь. Много идей тогда крутилось в его голове. Но главной в конце концов стала следующая.

Когда-то мадам Лавровская давала ему журнал, название он не помнил. И там была статья о том, как предприимчивые люди зарабатывали во времена разных войн. Какие-то банкиры — Ротшильды, кажется — давали взаймы королям. Фабриканты и заводчики (фамилий он тоже вспомнить не мог) поставляли для армий оружие, боеприпасы и технику. Другие — обмундирование. И все это приносило им неплохие деньги! В той статье, вспоминал Лейб, еще были рассуждения о том, что зарабатывать на войне — нехорошо. (Там еще было слово, которое ему очень понравилось — «неэтично».) Но, с другой стороны, любая война нуждается в финансировании, в том числе частном. И если с этим согласиться, то нужно согласиться и с тем, что деловые люди не должны работать себе в убыток. Да и вообще, утверждал автор, на войне морали нет. «Или все-таки должна быть?» — размышлял тогда Лейб. И тут же сам себя спрашивал: «А где она вообще есть, эта мораль?»

И вот сейчас он вспомнил ту статью и подумал, что тоже так может. Чем он хуже? На большие гешефты ему, конечно, замахиваться не стоит, а вот поставлять для армии продукты он бы, пожалуй, смог. Как говорится, почему нет.

Правда, нужно себе честно признаться, что эта парнуса ему пока не знакома. Оптовая торговля — это не в лавке торговать! Здесь свои правила, свои законы. Так как никакого собственного капитала не хватит, нужно получить заем в банке. Заиметь надежных поставщиков. Организовать доставку и хранение. А это склад, телеги, лошади, грузчики, счетоводы… Которых, кстати, нужно нанять. Причем не родственников, а посторонних, квалифицированных. Он никогда ничего такого не делал, даже не знает, как к этому подступиться…

И потом, самый главный вопрос — кому продавать? С какой именно армией следует иметь дело? Продавать красным — белые убьют, с белыми иметь дела — красные зарубают. Можно, конечно, игнорировать и тех и других и продавать петлюровцам, анархистам или… черт их маму знает, как они там все называются. Но, с другой стороны, все эти сотники, куренные, атаманы, командиры — ничем друг от друга не отличаются. В том смысле, что никогда не знаешь, чего от них ожидать. Могут не заплатить, ограбить, даже убить могут. Короче, сто вопросов и ни одного толкового ответа… Но как правильно говорят гоим: «Волков бояться — в лесу не гуляться». Другими словами, пока не начнешь, ничего и не поймешь…

Поразмышляв так неделю-другую, Лейб по традиции поехал советоваться к дяде. Тому идея не понравилась. То есть показалась хорошей, но рискованной. После недолгого разговора дядя сказал: нет. Лейб еще горячился, приводил резоны, демонстрировал расчеты. Но убедить так и не смог. В итоге договорились, что дядя не в деле, но и племянника ограничивать не станет. При этом денег дяде возвращать не нужно и на свою часть прибыли от нового гешефта он тоже не претендует. Но если Лейбу потребуются помощь или совет, то всегда пожалуйста! Лейб же сказал, что дядину долю все равно будет начислять и за советом придет. Если, конечно, понадобится. На том и распрощались.

На следующий день Лейб взялся за дело. Мобилизовал все имеющиеся наличные деньги. Объехав соседние села, на новых условиях договорился с крестьянами о закупках. В своем дворе соорудил навес. Арендовал у соседа амбар. Поехал на ярмарку в Мурафу и купил там ломовую лошадь и новую телегу на рессорном ходу. Проинструктировал брата и сестру. Нанял толкового счетовода Бройтмана из Перцовки и трех местных грузчиков. Через неделю все было готово. Осталось только приколотить табличку.

На новой он написал: «Военные провиантские склады». (Имя и фамилию владельца, поразмыслив, решил не указывать.)

Вскоре дело пошло. Да так, что Гройсман сам не ожидал. Товар он стал отгружать уже не фунтами, ведрами и ящиками, как раньше, а пудами, мешками и телегами. Трудился как вол. Не успевал поесть. Спал по три часа в сутки. Сестра с братом спали на час больше.

Игнорируя классовые противоречия, Гройсман в конечном счете решил, что будет продавать товар всем, кто в состоянии за него платить: красным, белым, зеленым, анархистам. Петлюровцам? Почему нет! Махновцам? Да пожалуйста! Лишь бы платили! Вспоминая отцовские наставления, он был одинаково учтив и доброжелателен с представителями всех воюющих сторон. В итоге за неделю стал зарабатывать больше, чем прежде за год.

Кстати, опасения его не подтвердились. Несмотря на беспорядки и обычное для того времени беззаконие, все покупатели вели себя более или менее пристойно. Не грабили, не своевольничали, даже за товар платили сполна и в срок. (Видимо, еще сказывалась инерция деловых традиций старого времени.)

Для конных эскадронов Симона Петлюры Гройсман подрядился поставлять овес и муку. Так как петлюровцы планировали оставаться в Райгороде долго, заказ сделали большой, с запасом. Заплатили вперед за весь товар. Гройсман поставил первые двести пудов овса. Еще четыреста собирался привезти в течение месяца. Муку должны были доставить в понедельник. Но в ночь с пятницы на субботу петлюровцы из Райгорода неожиданно ушли. Гройсман хотел вернуть деньги. Некому было.

На смену Петлюре пришел красный командир Котовский. Жители встретили его радушно. Отведав приветственных хлеба-соли, красноармейцы потребовали самогона, причем много и быстро. Пока местный староста растерянно вращал глазами, Гройсман сказал: «Нема вопросов, панове! К завтраку все будет!» Объехав за ночь соседние села, он скупил у крестьян двести четвертей отборного первака. Утром сгрузил его в сарае красноармейского интенданта Исаака Каплуна, того самого дядиного знакомого, который говорил, что после революции не будет бедных.

Здесь нужно прерваться, ибо история Исаака Каплуна примечательна.

Исаак родился и вырос в крохотном местечке под Киевом в бедной еврейской семье. К своим неполным девятнадцати годам он мог бы освоить какое-то ремесло, помогать родителям, завести собственную семью, словом, жить нормальной жизнью, как все. Но Исаак ничего этого не сделал. Ибо находился в глубоком экзистенциальном кризисе. Суть кризиса заключалась в следующем.

С одной стороны, у юноши была настоящая еврейская душа и ему хотелось хранить традицию: молиться, изучать Талмуд, читать Тору. С другой стороны, его увлекали революционные идеи. Испытывая традиционное чувство вины не только к собственному народу, но и к людям труда в целом, он мечтал избавить всех от векового рабства. При этом первые два его устремления конфликтовали с третьим — желанием заработать побольше денег и выбраться из векового плена нищеты, в котором пребывали несколько поколений его семьи.

В поисках способа примирить первые два устремления Исаак стал искать евреев-революционеров. В итоге записался в какой-то диковинный кружок последователей трудовой партии Бунд. И почти сразу влюбился в руководителя кружка, феминистку Фаню Розенблюм. В ответ на признание в любви Фаня сообщила Исааку, что любовь — это архаичный пережиток, а раз так, то мужчины — существа бесполезные. Исаак обиделся. Причем ладно бы на Фаню, он рассердился на весь кружок! И со скандалом его покинул. Не спал ночь, а наутро решил, что если уж что-то в жизни менять, то кардинально! В тот же день собрал вещи и покинул родительский дом. Правда, уехал недалеко — в Белую Церковь.

Там он встретил большевиков. Обнаружив, что почти все они — евреи, обрадовался и тут же к ним присоединился. Более того, активно включился в работу. И быстро обнаружил, что новые соратники ему тоже малосимпатичны. Он думал, что вместе они будут бороться за счастье трудового народа, в первую очередь — собственного. Но пришлось участвовать в неожиданных и в целом малоприятных мероприятиях: закрывать синагоги, преследовать сионистов, высылать раввинов, разгонять хедеры. Евреи-большевики, стремившиеся к братскому единению всех народов, начали с упразднения собственного. Исааку это категорически не понравилось, и он решил размежеваться и с большевиками.

Исчерпав возможности для национальной и политической самореализации, Исаак решил на какое-то время сместить фокус, а именно — сосредоточиться на заработках. Что в условиях бушевавшей вокруг Гражданской войны было непросто. Тогда Исаак резонно предположил, что зарабатывать нужно подальше от родины. Например, в Румынии. Во-первых, недалеко, во-вторых, там не воюют, а в-третьих, он слышал, что в тех краях деньги сами в карманы прыгают!

Дорога в Бухарест лежала через Жмеринку. Там Каплун познакомился с человеком, который рассказал, как совместить революционные убеждения, еврейский образ жизни и личные заработки. Нужно вступить в Красную армию и стать интендантом. На вопрос, что это значит, новый знакомый объяснил, что так в армии называют снабженцев. Они тогда проговорили еще часа полтора, и поезд на Бухарест уехал без Каплуна.

В тот же день Исаак явился в ближайшее расположение Красной армии. Нашел командира. Сообщил ему, что имеет большой опыт революционной борьбы и хозяйственной деятельности. Через полчаса он примерял красноармейскую форму.

В день, когда Гройсман привез самогон, исполнилось ровно три месяца, как Каплун служил у красных. Дочитывая у себя в сарае утреннюю молитву «Шма Исраэль», он никак не мог сосредоточиться на ее содержании. Отвлекали его две мысли: во-первых, как избавиться от опостылевшей Броньки-комиссарши, которая, как солдат, храпит за занавеской, и, во-вторых, хорошо бы заиметь надежного компаньона-поставщика из гражданских. Чтоб мог возвращать комиссионные при оплате за поставленный товар.

И тут в расположение хозяйственного батальона, скрипя и позвякивая, вкатилась телега, груженная самогоном. Натянув вожжи, Гройсман остановил лошадь и ловко спрыгнул на землю. Звякнули бутыли. Заржала лошадь. На шум вышел Каплун. В его руках был раскрытый молитвенник. На голове вместо кипы лежала буденновка. На узких покатых плечах криво висел грязноватый талес^[21].

Увидев странного еврея, Гройсман оторопел. Через мгновение осторожно, с вопросительной интонацией, произнес:

— Шалом!

— Шалом-шалом… — не удивившись, ответил Каплун и спросил: — Вус осты гебрахт?^[22]

Услышав знакомую речь, Гройсман решительно скинул брезент. В лучах утреннего солнца блеснули зеленые горлышки. По двору распространился густой запах сивухи.

Пока радостные красноармейцы разгружали самогон, Гройсман и Каплун познакомились, разговорились и почти сразу подружились.

В конце беседы Каплун заплатил за товар. Гройсман отсчитал пятнадцать процентов и вернул Каплуну. Пересчитав комиссионные, Исаак покровительственно похлопал Лейба по плечу и весело сказал:

— Теперь ты видишь, шо с нами, коммунистами, таки можно иметь дело?!

Красная армия квартировала в Райгороде две недели. Все это время бойцы беспробудно пили, дрались и орали революционные песни. Нанесли местечку значительный урон: повалили заборы, вытоптали огороды, переломали кусты и фруктовые деревья. Самогон красноармейцы получали со склада, а закуску им предложили добывать самостоятельно. В итоге во многих хозяйствах недосчитались кур, уток и гусей.

Гройсман слышал, как сосед Гнатюк жаловался другому соседу:

— Забрали порося и тут же прирезали!

— Скажи спасибо, шо тебя не прирезали…

— Та не, красные не убивают. Насилуют, это да…

— Та ты шо! А кого снасиловали?

— У Терентихи, эту…

— Та ты шо!!!

— Та не, козу…

— А, ну слава Богу. А Терентиха шо?

— Шо-шо… Ничо. Сказала: «Могли ж забить! А так — ничо страшного…»

Потом власть опять сменилась.

Выбив красноармейцев, Райгород занял отряд Добровольческой армии Деникина.

— Г-граждане к-крестьяне! — заикаясь, выступал на сельском сходе белогвардейский штабс-капитан. — Революция з-закончилась! Большевистский мятеж п-подавлен! Мы наведем к-конституционный порядок! Восстановим м-монархию!

Евреи слушали, обменивались тревожными взглядами. Крестьяне одобрительно кивали. Из толпы кто-то осторожно интересовался:

— А горилку пить будете?

— А курей, свиней резать?

— Не б-бойтесь! — отвечал штабс-капитан. — К-коммунистическая мразь б-будет на-аказана! Жиды за все о-ответят!

Толпа встревожилась. «Что с нами теперь будет?» — запричитали люди. «Что будет со всеми, то будет и с вами», — отвечали им другие люди. Но как бы там ни было, после таких слов в воздухе повисло тревожное ожидание погрома. Прошли слухи, что по степени жестокости и масштабу разрушений деникинские погромы страшнее прежних, дореволюционных.

В тот же вечер в синагоге собрался совет общины. Посовещавшись, решили, что есть только один выход — откупиться. Дали команду собирать золотые монеты и украшения. Стали прикидывать, кого назначить парламентером. Не сговариваясь, подумали про Гройсмана. Решили, что, во-первых, он умеет со всеми общий язык найти, а во-вторых, хорошо говорит по-русски. Тут же за ним и послали.

Не то чтобы Лейб такому заданию обрадовался. Но и отказываться не стал. Во-первых, если община решила, нужно выполнять. А во-вторых, ему оказано нешуточное доверие. Не каждому выпадает шанс проявить себя в роли героя-спасителя.

Поздним вечером следующего дня, получив от ребе фунт золота, Гройсман отправился к штабс-капитану. Офицер повел себя неожиданно. Усадил бледного гостя за стол, предложил чаю и вежливо поинтересовался целью визита.

Выслушав сбивчивый рассказ, от выкупа категорически отказался. Более того, сообщил, что жидам нечего беспокоиться, погрома не будет. И тоном, близким к извиняющемуся, пояснил:

— П-просто не успеваем-с. На р-рассвете выдвигаемся на Х-херсон!

Гройсман так удивился, что даже не нашел что сказать. Лишь пробормотал:

— Не бывал, говорят, красивый город…

Штабс-капитан усмехнулся и сказал, что тоже не бывал, но по прибытии обязательно полюбуется достопримечательностями. Потом сообщил, что, если у посетителя больше нет вопросов, то он его больше не задерживает. После чего встал, щелкнул каблуками и почтительно склонил голову.

Гройсман так впечатлился приемом, что ему захотелось сказать что-то соответствующее. Но во рту пересохло, да и слов он подходящих не нашел. Поэтому торопливо попрощался и, чуть не уронив стул, поспешно вышел.

По дороге домой Лейбу было не по себе. В первую очередь он переживал из-за собственного косноязычия. Он никогда за словом в карман не лез, а тут растерялся. Но с другой стороны, а что он мог ответить? И тут Лейбу припомнились папины слова, что мужчину украшают не слова, а дела. Точно! На благородство он ответит благородством! Он не будет продавать деникинцам провизию. Он ее подарит! Вот сейчас вернется к себе, загрузит пару телег овощей, крупы, муки, масла и — доставит! Увидев товар, штабс-капитан спросит: «Сколько платить?», а Лейб махнет рукой и скажет: «Грошей не надо! Так берите!»

Но не успел он додумать эту мысль, как в голову пришла другая — бежать отсюда, пока цел. Что он тут же и сделал.

Добежав до дома, плотно запер дверь, скинул сапоги и в изнеможении рухнул на кровать. Опуская голову на подушку, подумал, что вначале немного отдохнет, а только потом пойдет в синагогу доложить, как все прошло.

Подумал и сразу уснул.

Разбудил Лейба стук в дверь. Открыв ее, он увидел на пороге раввина и старосту. Прямо с порога гости стали горячо его благодарить, восхищаться смелостью и отвагой. Как он так умудрился все организовать? Это ж надо — деникинцы не просто не тронули евреев, но и вообще покинули местечко?! Пусть Лейб им расскажет. Нет, не только им! Пусть он всем расскажет!

Гройсман уже открыл рот, чтоб рассказать, как все было на самом деле, но в последний момент передумал. Просто скромно опустил глаза и развел руками. Визитеры еще какое-то время потолкались, взяли обещание, что вечером Лейб придет в синагогу, и ушли.

Выпроводив их, Лейб стал собираться на работу. Надел штаны и рубаху, натянул сапоги. Взявшись за пиджак, почувствовал, что он тяжелый. И тут же в ужасе сообразил, что в суматохе забыл про золото. Первым желанием было броситься вдогонку и вернуть ребе драгоценности, но пиджак зацепился за гвоздь. Дернув пару раз и не сумев его снять, Гройсман подумал, что, может, уже и не нужно никуда бежать. Как говорится, не судьба. Поколебавшись еще мгновение, он вынул из кармана мешок с золотом и унес его на чердак.

Какое-то время после той ночи Гройсман испытывал муки совести. Честно говоря, он и сам не понимал, почему так поступил. Не то чтобы ему хотелось присвоить чужое, обмануть общину. Боже упаси, даже в мыслях не было! А что было? Поразмыслив, он пришел к выводу, что руководствовался чем-то вроде тщеславия. Все думают, что он герой, уберег местечко от погрома. Но, вернув золото, пришлось бы признаться, что его заслуги в уходе деникинцев нет. А это удар по самолюбию. Вот он и не сказал правды. Но, с другой стороны, он ведь никого и не обманул. Его не спросили, он и не рассказал.

В конце концов Лейб пришел к выводу: как случилось, так случилось. И пусть все идет, как идет. Драгоценности он надежно спрятал и решил, что ничего оттуда не возьмет. Пусть лежат. Жизнь подскажет, как правильно поступить…

В течение следующего года власть в Райгороде менялась восемь раз.

Все борцы за народное счастье вели себя примерно одинаково. Заняв местечко, собирали людей на сход. Обещали сытую жизнь, справедливый суд и гуманные порядки. Потом становились на постой к жителям и тут же начинали их обирать. Если хозяева возражали, добро отнимали силой. Напившись, бойцы били посуду и орали песни. Дрались и крушили мебель. Насиловали девок, а то и баб. Ну и, конечно, «для порядка» поколачивали евреев. «А как, — говорили они, — чтоб жиду по морде не дать? Не по-людски как-то…»

Люди от всех этих безобразий устали. Из-за безвластия и нестабильности нарушился привычный жизненный уклад. Так как не ясно, что делать с урожаем, стали меньше сеять. Скотину тоже держать незачем, все равно отнимут — не эти, так другие, не другие, так третьи. Торговля тоже утратила смысл: зачем зарабатывать, если не на что тратить. «И вообще, — роптали люди, — неизвестно, живы ли будем…»

Крестьяне лениво копались в огородах, варили самогон и без меры пили. Евреи вяло ремесленничали и осторожно торговали.

Никто не строил планов на будущее, жили днем сегодняшним. В синагоге ходили разговоры: «Ничего, даст Бог, будет лучше…» — «Лишь бы не было хуже!» — «Куда уже хуже…»

В конце концов Райгород заняли отряды красного командира Егорова при поддержке конницы Тухачевского. Установилась какая-то минимальная дисциплина. До жителей довели нормы довольствия для ставших на постой солдат и офицеров. Одновременно за мародерство осудили и сразу расстреляли двух красноармейцев. Новые порядки никому не нравились. «Но лучше уж такие, чем совсем никаких», — говорил раввин. С ним соглашались ксендз и батюшка. И люди им верили. А кому еще?

Гройсман же, в отличие от земляков, к переменам относился более или менее спокойно. И даже одобрительно. Считал, что такая неразбериха заработкам не препятствует, а наоборот — способствует.

Еще через какое-то время стало окончательно понятно, что большевики пришли надолго. Осознав это, Гройсман перевел опт обратно в розницу. Амбар отремонтировал и вернул соседу. Лошадь с телегой добровольно передал в распоряжение Красной армии. Выплатив полугодовое жалованье, рассчитал работников. Закрасив белой краской твердые знаки, вернул на место прежнюю табличку. И стал торговать, как раньше. На вопросы соседей «как дела?» отвечал: «Потихоньку…» Он действительно не торопился. Размышлял так: «Прилично накопил. На жизнь хватает, и слава Богу! А там видно будет…»

Вскоре, умаявшись от экономических невзгод, власть ввела нэп^[23] и стала поощрять инициативу частников. Поразмыслив, Гройсман решил, что в таких условиях можно вновь как следует развернуться.

На этот раз дядя с его решением согласился. Более того, сказал, что у себя в Жмеринке он уже развернулся. При этом предупредил:

— Но имей в виду, нужно пойти в фининспекцию и взяться на учет.

Гройсман «взялся». Получив патент, стал торговать легально. Отношения с властью выстроил единственно разумным способом — небольшие налоги аккуратно платил государству, а значительно большую сумму отдавал фининспектору лично. Тем более что инспектором стал его старый друг и надежный компаньон Исаак Каплун.

Ассортимент в лавке Гройсмана существенно расширился. Теперь тут можно было купить не только ведро картошки, ящик яблок или бутыль масла, но и «сопутствующие» товары: ткани, посуду, конскую упряжь и даже стройматериалы. Причем сопутствующие товары приносили даже большую прибыль, чем продукты. Причина была в следующем.

Гражданская война и «военный коммунизм» привели к гиперинфляции. Население стремилось обменять быстро дешевеющие дензнаки на любой товар, который мог пригодиться в хозяйстве. Люди понесли Гройсману все виды денег, которые были тогда в обращении: царские кредитные билеты, «пятаковки», «керенки», «совзнаки», а также сомнительного достоинства местные купюры. Идя навстречу покупателям, Гройсман дал им возможность рассчитываться любым удобным способом. Бывало, даже допускал натуральный обмен: например, овес в его лавке можно было обменять на масло, а какой-нибудь старый буфет — на конскую сбрую.

Чтобы угнаться за инфляцией и вовремя платить поставщикам, Лейб раз в неделю отвозил мешок денег дяде в Жмеринку. Тот, добавив свой мешок, переправлял деньги в Киев или Одессу. Там всю эту макулатуру по черному курсу обменивали на золото, а позже, после реформы, — на советские червонцы и рубли.

Кстати, во время денежной реформы 1922–1924 годов дядя привез из Киева плакат, который Лейб повесил у себя в лавке. На плакате были стихи Маяковского:

Равны серебро и новый бумажный билет.

Ныне меж ними разницы нет.

Бери, какая бумажка больше на вкус, —

Теперь и бумажкам твердый курс.

Нужно сказать, что «твердый курс» у Гройсмана был не совсем твердым, а довольно мягким, точнее, гибким. Что позволяло зарабатывать не только торговлей, но и на курсовой разнице. Кстати, плакат провисел недолго. После того как покупатели стали пробовать новые монеты на твердость, а ассигнации на вкус, Гройсман его снял.

К концу двадцатых годов Лейб возмужал, окреп, набрался опыта. Более или менее поставил на ноги Лею и Нохума. По случаю выгодно купил соседний дом, по площади значительно больший, чем старый, родительский. Лавку перенес туда. Теперь ее стали называть на новый манер — «магазин».

Ассортимент в магазине расширился еще больше. Теперь там продавалось практически все, что могло пригодиться людям в их повседневной жизни. В левом крыле были продукты: фрукты и овощи, мясо и рыба, а также бакалейные товары и алкоголь. В правом разместился хозяйственный отдел с тканями, галантереей, одеждой и обувью. Во дворе, под навесом, продавались пиломатериалы, скобяные товары и даже какая-то мебель.

Так Лейб Гройсман опередил время — задолго до того, как универсальные магазины стали появляться в больших городах, он открыл самый настоящий универсам в своем родном местечке.

Глава 5. Женитьба

Как-то, дело было весной 1929 года, Лейб был приглашен к раввину на беседу.

— Ты уже взрослый, — с места в карьер пустился ребе, — пора задуматься о женитьбе. Как сказано в Торе, мужчина не может быть один…

— Где там такое сказано? — перебил раввина Лейб.

— Везде! — неопределенно ответил ребе.

— А если мужчина пока не готов?

— Что значит «не готов»? — повысил голос ребе. — Ты что, не про нас будь сказано, больной? Писаешь в постель? У тебя в штанах пусто?

— Я же не за себя спрашиваю, а вообще… Вы сказали: «Мужчина…» Вот я и уточняю…

— С тобой невозможно говорить, Гройсман! — окончательно рассердился ребе. — Морочишь голову… Бери сидур^[24], продолжим после молитвы!

В свои двадцать девять лет Лейб Гройсман был завидным женихом. Высокий, статный черноволосый красавец, никогда не был женат, да еще и состоятельный. К нему уже давно, а в последнее время все чаще и чаще, наведывался местный шодхен^[25] реб Зуся. Явившись, всякий раз предлагал по несколько невест, на выбор. Расписывал их, расхваливал, как товар на базаре. Но Гройсман неизменно отговаривался. «Фира Мильман? — хмурил он лоб. — Такая рыжая, толстая? Она на тыкву похожа, боже упаси!» «Клара Ройзман? Что вы! Худая, бледная. Только глаза горят… Ей доктор нужен, а не жених». «Софа Шмурак? Видел я ее на базаре. Точнее, слышал. Кричала, как курица у шойхета!^[26]»

Не сумев заработать на женитьбе Гройсмана привычным способом, реб Зуся решил действовать иначе — через раввина. Попросил ребе поговорить с Лейбом, как-то вразумить несговорчивого жениха. Получив известие, что беседа состоялась, он пошел на очередной заход. Но выгодный жених вновь отказал. И даже попросил вообще больше не приходить.

— Хотите рюмку водки или стакан чаю, милости прошу! — сказал он реб Зусе. — А вот этих, я извиняюсь, глупостей — прекратите…

Но голод не тетка. Поэтому за несколько дней до Пурима реб Зуся явился опять. Напомнив, что «на чай» разрешили, без приглашения вошел в дом и без церемоний уселся за стол.

Лейб заварил чай, поставил на стол сахар и два стакана в подстаканниках. Достал из буфета тарелку с ументашами^[27], но, подумав мгновение, убрал ее обратно. Затем сел за стол, с сочувствием посмотрел на непрошеного гостя и спросил:

— Вус эрцех?^[28]

Реб Зуся неопределенно пожал плечами и осторожно сказал:

— Я помню, шо вы за это говорить не любите, но я имею для вас что-то особенное! — И тут же, опасаясь, что ему не дадут договорить, тоном конферансье объявил: — Циля из Волковинец!

Лейб с отсутствующим видом опустил сахар в чай.

— Ее отец держал мельницу в Деражне, — продолжал реб Зуся. — Вспоминаете?

— Нет… — ответил хозяин и нарочито громко стал перемешивать сахар в стакане.

— Шо вы дзинкаете? — разволновался реб Зуся. — Разобьете стакан, он денег стоит! Прекратите!

Лейб прекратил. Реб Зуся успокоился, прикрыл глаза и, раскачиваясь, запел:

— А красивая! А умная! А хозяйка!.. — Потом приоткрыл один глаз и осторожно предложил: — Может, таки можно встретиться?

— Нет! — твердо сказал Лейб и, показывая, что разговор окончен, решительно встал.

— Сядьте! — вскакивая следом, скомандовал реб Зуся. После чего стал размахивать руками, брызгать слюной и выкрикивать: — Вы сумасшедший! Она уйдет! С таким приданым! К ним очередь стоит! Сядьте и слушайте, что вам говорят!

Гройсман, не в силах возражать пожилому человеку, сел.

— А семья! — не унимался реб Зуся, усаживаясь следом. — Такая семья!..

— И как им фамилия? — вяло поинтересовался Лейб.

— Как, я не сказал?! Боже мой! Уважаемые люди! Такая фамилия! Гробман!

Лейб вскинул брови и, переходя на русский язык, заключил:

— Гробман?! Теперь точно нет!

— Почему?! — взвизгнул реб Зуся.

— Фамилия настораживает! — с театральным драматизмом произнес Гройсман. После чего решительно встал и попросил шодхена уйти.

Реб Зуся обиделся. Мало того что больше не приходил, так еще стал всем рассказывать, что Гройсман с Райгорода — таки да! Сумасшедший, психический, ненормальный! А то и вообще — как говорится, не про нас будь сказано…

Дядя Велвл призывал племянника к здравому смыслу. Раввин теребил бороду, в поисках решения перечитывал Талмуд. Родственники терялись в догадках. Соседи перешептывались. Никто не понимал, что происходит, а главное, что со всем этим делать. При этом никто не подозревал, что причина неуступчивости Гройсмана проста — он влюбился. В соседскую девушку Риву, подружку своей сестры.

Рива была симпатичная, приветливая, хозяйственная. И семья, слава Богу, приличная. Но имелся у нее один, если можно так выразиться, недостаток. Причем такой, что реб Зусе и в голову не приходило сватать ее Гройсману.

Рива была очень маленького роста.

Но Лейб этого не замечал. Более того, считал Риву самой красивой девушкой на свете. Много лет они жили по соседству, часто виделись, но он никогда не обращал на нее особого внимания. А несколько месяцев назад все переменилось. Причем неожиданно и без всяких видимых причин. Вдруг Лейб заметил, что думает о Риве все чаще и чаще, ищет повода увидеться, заговорить. При этом, увидев эту девушку или услышав ее голос, краснел. А если она с ним заговаривала, и вовсе терял дар речи.

Нужно сказать, что Рива тоже неожиданно для себя почувствовала, что ей начинает нравиться старший брат ее подруги. Много лет, заглядывая к Лее, она с ним болтала, даже интересничала, но и предположить не могла, что он когда-то тронет ее сердце. Когда никто не видел, Рива отодвигала занавеску и смотрела в окошко, выходившее на дом соседа. Восхищалась, как ловко и умело Лейб хозяйничает во дворе — управляется с упряжью, грузит сено, чинит забор. Смотрела и — любовалась. Но стоило Лейбу повернуть голову в ее сторону, как Рива тут же задергивала занавеску. При этом заливалась таким румянцем, что мама даже однажды решила, что у дочери жар.

Прошло несколько месяцев. Рива ждала какого-то развития, но Лейб по-прежнему стеснялся показать свои чувства. Тогда Рива решила, что первый шаг сделает сама. Перед Пуримом испекла ументаши и, поборов смущение, отнесла их соседу. Причем сказала, что пекла для него лично! Именно эти пирожки Лейб вначале выставил на стол, а потом убрал, когда в последний раз принимал реб Зусю. И именно в тот день он окончательно решил, что выбор — сделан. Он женится на Риве, кто бы что ни говорил и чего бы это ему ни стоило!

Еще через неделю Лейб собрался с духом, поговорил с братом и сестрой, но главное — сообщил о своем решении дяде. Попросил его, как старшего и единственного близкого родственника, нанести визит Ривиным родителям. Дядя, сообразив, о какой именно девушке идет речь, недоуменно пожал плечами, но согласился. В пятницу днем он приехал из Жмеринки, а вечером, в шабат, празднично одетые, они вдвоем с Лейбом явились к соседям.

Уже освятили вино и халы, съели рыбу и бульон. Перешли к шейке. Пока старшее поколение по традиции обсуждало погоду, власть и виды на урожай, Лейб нервно катал хлебные шарики и украдкой поглядывал на возлюбленную. Рива от его взглядов делалась пунцового цвета и смущенно опускала глаза.

Когда на столе появился лейкех^[29] и чай с вареньем, дядя решил, что пора перейти к сути визита. Он долго прокашливался, теребил бороду, надувал щеки, расправлял плечи. Зачем-то даже встал… Но — не понадобилось. Ривины родители, переглянувшись, попросили не беспокоиться и согласно закивали. Мол, мы согласны, чего уж там…

Лейб пересел поближе к невесте и осторожно взял ее за руку. Ривин папа с дядей обнялись и приготовились выпить. Ривина мама бросила смущенный взгляд на молодых и заплакала. Тут же достала из-под манжеты платочек, промокнула им глаза и еще раз посмотрела на Лейба. Потом дрожащим голосом произнесла:

— Лейб, ты такой… большой! А наша Ривочка такая маленькая! Как же это… будет?!

Лейб осторожно, как фарфоровую статуэтку, обнял смущенную невесту. С улыбкой посмотрел на будущую тещу и ответил:

— Не волнуйтесь, мамаша. Я буду ее любить! Так любить, что она… вырастет!

Свадьбу сыграли через два месяца.

Во дворе Ривиного дома сколотили столы и лавки, рядом соорудили хупу^[30]. Шойхет сутки резал кур и гусей. Четыре соседки без устали фаршировали рыбу, пекли штрудель и тушили жаркое. Шестеро клезмеров^[31] проделали путь из Бельц в Райгород, чтоб петь нигуны^[32] и играть фрейлехс^[33].

Двести человек гуляли три дня. Без устали ели, пили и танцевали. Лея и Нохум веселились больше всех. Исаак Каплун пел веселые еврейские песни, но, перебрав, переходил на бодрые революционные марши. Кстати, утверждал, что различий между ними нет, просто слова разные. Дядя по нескольку раз в день успевал напиться и протрезветь. Раввин дважды чуть не пропустил молитву. Реб Зуся много, будто впрок, выпивал, закусывал и жаловался на низкие заработки.

— Вы ж понимаете! — возмущался он. — Они теперь сами влюбляются, сами женятся. Им никто не нужен! Мама с папой не нужен! Шодхен не нужен! Им даже Бог не нужен!

Гости пели и плясали так, что музыканты несколько раз меняли струны на скрипках. Грустными оставались только Фира Мильман, Клара Ройзман и Софа Шмурак. Не говоря уже о Циле Гробман.

Лейб и Рива не отходили друг от друга ни на шаг, держались за руки и обменивались влюбленными взглядами.

На исходе третьего дня, когда еда и водка почти кончились, запас веселья иссяк и гости стали в изнеможении расходиться, кто-то услышал обрывок разговора:

— Слушай, как тебе нравится Рива?

— А что такое?

— По-моему, она стала немного выше… Или мне кажется?

Глава 6. Голодомор, который не состоялся

Лейб и раньше не был ленивым, но, женившись, ощутил новое, ранее ему не знакомое чувство — острое желание каждый день и час наполнить чем-то, что сделает его Риву счастливой.

Много лет спустя, отвечая на вопрос внука, чем он руководствовался в жизни и работе в то время, Лейб скажет, что главным образом — ответственностью. Конечно, присутствовали и иные мотивы: стремление заработать, коммерческий азарт, честолюбие, в конце концов. Но именно ответственность за Риву, а потом и в целом за семью побуждала трудиться с удвоенной силой.

Кстати, семья быстро росла. В 1931 году у Гройсманов родился сын, а спустя три года — дочь. Первенцу долго подбирали имя. Лейб предлагал назвать мальчика Сендером, в честь своего отца. Но Рива и ее родня возражали. Опасались, что мальчик повторит трагическую судьбу деда. Лейб настаивал, говорил, что так принято. Если уж так важна преемственность, отвечала Рива, то пусть в имени будет буква «с», она не возражает. Например, Соломон, Самуил, Семен или… Лейб тогда спорить не стал, согласился на Семена.

Имя для дочери тоже подобрали не сразу. Рива сказала, что когда-то ее хотели назвать Рая, но почему-то не назвали. А имя ей очень нравится, поэтому, если Лейб не возражает, пусть дочь зовут Рая. Лейб возражал. Уступив три года назад, он думал, что историческая справедливость все же должна восторжествовать и традицию никто не отменял. «Соня!» — потребовал Лейб. «Рая!» — настаивала на своем Рива. Почти два месяца девочка была без имени. В конце концов Рива сказала: «Я не уступлю! Рая или никак!» Лейб представил, что ребенка зовут «Никак». И согласился на «Рая».

Тогда же, в начале тридцатых, Лейб принял для себя два важных решения. Во-первых, из всех возможных занятий он окончательно выбрал торговлю. Ибо это самый лучший и самый надежный способ прилично зарабатывать и содержать семью (с учетом того, что других способов Гройсман так и не попробовал, такое решение выглядело логичным). Во-вторых, утвердился в предположении, что, вопреки распространенному мнению, советская власть торговле не помеха. Если, конечно, в начальники не лезть, лишнего не болтать и по возможности ни с кем не ссориться. Ну и, конечно, соблюдать принцип: «Хочешь зарабатывать сам, дай заработать другим». В последующие годы Гройсман многократно убеждался в том, что эти принципы работают. Очередной случай представился достаточно скоро.

Отменив нэп, большевики вновь столкнулись с экономическими трудностями. В том числе на деревне. Крестьян, испокон века трудившихся на собственной земле, заставляли вступать в колхозы. То есть работать не на себя, а фактически на государство. Зная, что урожай все равно отнимут, крестьяне в колхозы не записывались и от коллективной работы уклонялись. Власть на это ответила второй волной продразверстки. У крестьян стали отнимать не только урожай, но даже скот и хозяйственный инвентарь. Более того, забирали все зерно, включая неприкосновенный запас и семенной фонд. Что почти автоматически обрекало семьи на голодную смерть. Тех, кто отказывался отдать, жестоко наказывали, вплоть до высылки или даже расстрела.

Неудивительно, что вскоре начался голод. В городах и селах по всей Украине стали умирать люди. В Джурине питались кониной. В Мурафе съели всех бродячих собак. В Могилеве-Подольском были зафиксированы случаи каннибализма.

При этом Райгород удивительным образом беда обошла стороной. Там никто не умер. Более того, даже особенно не голодал. Ни одна семья. Как это произошло, никто потом толком объяснить не мог, но говорили, что выжили все благодаря Гройсману.

Дело вроде бы обстояло так.

Лейба назначили помощником уполномоченного по заготовкам. Поручили принимать на хранение зерно и сторожить амбар. Большевики Гройсману доверяли. Во-первых, он и раньше работал на советскую власть. Во-вторых, хорошо читал и писал по-русски.

Получив назначение, Гройсман быстро сориентировался. Работу организовал так. Целый день он трудился на складе, принимал у крестьян зерно. Взвешивал, тщательно сортировал, складировал, делал аккуратные записи в амбарной книге. А ночью происходило нечто, противоречащее не только логике политического момента, но и здравому смыслу — он возвращал зерно крестьянам. Точнее, не возвращал, а продавал. Или, что еще более вероятно, — поскольку денег ни у кого не было, — выменивал. При расчетах там использовались какие-то сложные схемы. Зерно обменивалось на жмых, жмых — на семечку, семечка — на фураж, фураж — на муку. Все обмененное, собранное и оприходованное гужевым транспортом везли в Жмеринку и Летичев, там перегружали в вагоны и по железной дороге отправляли в Кишинев. Оттуда доверенные курьеры привозили Гройсману золото.

При этом в официальных бумагах отражалось иное: тысячи пудов реквизированного зерна будто бы отправлялись на элеваторы в Бар, Литин или в Бершадь, на спиртзавод. Особо качественную пшеницу будто бы везли в Одессу, в порт, откуда она уходила на экспорт.

При такой организации дел классовые противоречия в Райгороде быстро пришли в устойчивое равновесие, а вскоре и вовсе сошли на нет. Крестьяне по отношению к Советам демонстрировали сдержанную лояльность, а уполномоченный направлял в область отчеты о перевыполнении плана заготовок. Продолжались такие чудеса почти два года.

Без сомнения, Гройсман на всех этих делах что-то заработал. Нажился, так сказать, на народном горе. Но при этом — вольно или невольно — существенно снизил накал классовой борьбы. Однако, самое главное, предотвратил голод.

Вроде бы имел место еще один интересный факт. Когда тяжелые времена прошли, «благодарные» земляки повели себя довольно странно (хотя, в общем, вполне предсказуемо) — донесли на Гройсмана в ГПУ. Однако большевики его не тронули. Как будто уполномоченный тоже был в доле. Или в доле был Гройсман, а главным — сам комиссар. С точки зрения результата разницы, конечно, никакой нет. Скорее всего, зарабатывали оба. Более того, поскольку Райгород формально вдвое перевыполнил план по заготовкам, Гройсмана даже решили наградить: предлагали взять обратно уже разбитую телегу и охромевшую лошадь. От лошади Гройсман отказался. А телегу взял. Отремонтировал и поставил во дворе. В ней потом долго играли маленькие Сема и Рая.

В следующие несколько лет Гройсман жил со страной в общем ритме и едином порыве. При полном согласии и взаимной поддержке все строили новую жизнь: страна — свою, а Гройсман — свою.

Благоразумно отказавшись от террора по отношению к собственным гражданам, Советская республика вновь заменила продразверстку продналогом. То есть стала обирать крестьян чуть более цивилизованными методами. В Райгороде открылась контора с названием «Заготзерно». Гройсману, как крепкому хозяйственнику и благонадежному кадру из «примкнувших», предложили ее возглавить. Сказали, что, если будет хорошо работать, его пошлют учиться в сельхозтехникум, на заочное отделение. Рекомендовали вступить в партию. Гройсман сказал, что подумает. Посоветуется с женой.

— Конечно, тебе решать, — ответила Рива, — но я думаю так: если что, из магазина ты сможешь уйти своими ногами, а поступишь в начальники, так и увезти могут.

Лейб хотел было возразить, но, поразмыслив, признал, что жена права.

Вернувшись наутро в райком, начал разговор издалека. Сообщил, что учиться ему уже поздно, а в партию вступать еще рано. Пока, как говорится, не готов. Должен выучить устав, почитать труды классиков… Короче, подковаться. И еще. У него все-таки семья, надо на жизнь зарабатывать, какая уж тут учеба…

— Про «подковаться» ты правильно говоришь, — одобрил секретарь. — Но одно другому не мешает. Можно работать и учиться.

— Как это? — изобразил удивление Лейб. — Надо что-то одно! Или одно, или… одно!

— Что ты заладил: «одно-одно»? Все просто — днем работаешь, вечером учишься. Устав партии читаешь, «Капитал» Маркса штудируешь…

— Кстати, — осторожно перебил секретаря Гройсман, — давно хотел спросить: а этот Маркс… Он за какой капитал писал, за свой?

— Не за свой, а за мировой! — насторожившись, ответил секретарь.

Секретарь после инструктажа в обкоме партии боялся провокаций. Рассказали, что один районный партиец вступил в дискуссию с местным агрономом, а тот оказался скрытый троцкист. В итоге посадили обоих. Гройсман этого эпизода не знал, поэтому продолжал задавать неуместные вопросы:

— А сам он как, богатый был человек?

— Ну ты, Гройсман, скажешь! — рассердился секретарь. — Пролетарий он был! Какой же у пролетария капитал?! И вообще, ты мне этот халоймес^[34] не разводи! Прямо скажи: пойдешь в «Заготзерно» или нет?

Гройсман обещал еще подумать.

Через несколько дней вернулся и сказал, что не готов, жена не поддерживает.

Контору в конце концов возглавил Исаак Каплун. Он, кстати, к тому времени женился на местной девушке и окончательно обосновался в Райгороде. Обзаведясь семьей, быстро забыл идеологические метания. Революционный задор и альтруистические намерения в его сердце окончательно уступили место хозяйственному усердию и коммерческому здравомыслию.

Заняв начальственный кабинет, Исаак позвал друга Лейба на должность уполномоченного по закупкам. Как потом выяснилось, они договорились об этом заранее и все тщательно спланировали.

Поступив на должность, Гройсман стал называться на новый манер — «совслужащий». Ему выделили отдельную комнату со столом и стулом. Кроме того, выдали железную табличку, которую предложили самому и приколотить на дверь. На табличке черненым курсивом было выгравировано: «Тов. Гройсман Л. С.». Прежде чем ее повесить, Гройсман решил показать табличку жене. Похвастаться.

— Что значит «тов.»? — глянув на табличку, спросила Рива.

— «Товарищ», — пояснил Гройсман, — обращение такое.

— Понятно, — разочарованно отреагировала Рива. — Как Котовский…

— Что «как Котовский»? — не понял Гройсман.

Рива не ответила. Отвернувшись, погрузилась в воспоминания.

Товарища Котовского Рива, если можно так сказать, знала лично. Видела, как говорится, собственными глазами. Случилось это много лет назад, еще в Гражданскую. Она была тогда совсем ребенком.

Тем солнечным летним утром ничего не предвещало неожиданностей. Папа ушел по делам. Мама, как обычно, хлопотала в кухне. Рива и сестры ей помогали. Старая бабушка тихо дремала на скамеечке в углу.

Вдруг закудахтали куры, залаяла соседская собака, громко хлопнула калитка. Через мгновение с треском раскрылась входная дверь. В проеме, пошатываясь, стоял красноармеец. Запахло одновременно конюшней и перегаром. Оглядев мутным взглядом помещение, красноармеец икнул, сделал шаг внутрь и сурово оглядел комнату. Удостоверившись, что в доме только женщины, сморкнулся на пол, вытер руку о галифе и спросил:

— Яйца в хате есть?

Мама с бабушкой испуганно переглянулись. Девочки сбились в стайку, попятились и скрылись за печным уступом. Никто не вымолвил и слова.

— Что не понятно? — повысил голос красноармеец. — Курячи! Яйца!

После чего ловко выхватил из ножен шашку и пару раз со свистом разрубил ею воздух над головой. Онемевшая от ужаса мама выронила скалку и взглядом показала на стол. Там, укрытая полотенцем, стояла миска с яйцами. Рядом с нею была крынка с молоком. Красноармеец шагнул к столу, обхватил крынку рукой и резким движением выплеснул молоко в угол — туда, где сидела бабушка.

Стряхнув капли на пол, вернул пустую крынку на стол и приказал:

— Сюда разбивай! Все!

Трясущимися руками мама стала разбивать яйца в крынку. Девочки дрожали за печкой. Расширив от ужаса глаза и показывая друг дружке кулачки, кусали губы, чтоб не заплакать в голос. Бабушка в углу утиралась и тихо молилась. Красноармеец, лениво обкусывая ногти, сопровождал взглядом каждое мамино движение.

Когда разбилось последнее яйцо, он выхватил крынку из маминых рук, опустил туда шашку и энергично перемешал ею яйца. Закончив, отер шашку о галифе и сунул ее обратно в ножны. Затем выглянул на улицу и прокричал:

— Товарищ Котовский, готово!

Через мгновение, скрипя сапогами, в дом вошел легендарный красный командир. На его ремне болтался громадный маузер в деревянной кобуре. От гигантской лысой головы исходило сияние. От сапог — кислый запах навоза. Обхватив огромной ручищей крынку, он поднес ее ко рту и в несколько шумных глотков выпил содержимое. Затем сыто рыгнул, поставил крынку на стол и, не сказав ни слова, вышел. Следом за ним молча вышел красноармеец. Когда стукнула калитка и стихли шаги, все облегченно выдохнули.

— Слава Богу… — пробормотала мама и, взяв сухое полотенце, направилась в угол к бабушке.

Через мгновение вскрикнула и осела. Встревоженные девочки выбежали из-за печки.

— Бабушка не дышит… — прошептала мама и залилась рыданиями.

Закончив рассказ, Рива посмотрела на мужа, горько усмехнулась и спросила:

— Значит, ты теперь тоже «товарищ»?

— Почему ты мне про это никогда не рассказывала? — спросил потрясенный Лейб.

— А я не только тебе не рассказывала. Мы тогда договорились, что вообще никогда никому не расскажем. Даже вспоминать страшно, не то что рассказывать…

Лейб покачал головой, схватил табличку, попытался ее сломать. Но не смог, только погнул. Рива его остановила. Взяла табличку из его рук, подышала на нее, протерла фартуком и сказала:

— Забери, прибьешь на дверь.

Гройсман стал ходить на работу в «Заготзерно». Часполтора в день исполнял какие-то простые служебные обязанности. Раз в неделю ездил в соседние села на закупки, раз в месяц подавал начальству отчеты, ежеквартально отвозил в область какие-то бумаги. В остальное время он работал на себя. Разумеется, нелегально.

Масштаб его реальной деятельности был впечатляющим. География — обширной. На местный сокоморсовый завод Гройсман поставлял фрукты. Обеспечивал овощами и жестью для банок консервный завод в Баре. Снабжал румынской эссенцией недавно построенную в Виннице уксусную фабрику. Продавал куда-то в Сибирь бессарабское вино и марочный коньяк. Из Астрахани в Киев возил сельдь-залом бочкового засола. И это более или менее регулярные дела. Потому что иногда случались и экзотические гешефты. Что-то вроде обмена кровельной жести на сибирскую лиственницу с последующей продажей ее куда-то на Кавказ. А однажды для нужд Юго-Западной железной дороги, управление которой недавно открыли в Жмеринке, Гройсман поставил две тонны оцинкованных корыт.

Получив расчет по этой сделке, он решил проведать дядю, благо недалеко, три улицы от станции. Оказываясь по делам в Жмеринке, Лейб всегда навещал его. Никаких совместных дел они уже не вели, все финансовые вопросы были давно урегулированы. Поэтому заезжал просто так, по-родственному. Поговорить, обсудить новости, выпить по рюмочке.

Но в тот день разговор складывался необычно. Они сидели за столом, пили чай. Лейб рассказал об удивительном гешефте. Дядя слушал, но рассеянно. Вдруг нахмурил лоб и приложил палец к губам. Потом вообще предложил выйти на улицу. Лейб понимающе кивнул. Увлекая племянника в тень старой черешни, дядя шепотом поинтересовался:

— Зачем им столько корыт?

— Меня не касается, — ответил Лейб. — Уплатили, и слава Богу. Это Каплун договорился.

— Ты с ним делишься?

Гройсман прикрыл глаза и молча кивнул — мол, конечно, а как же. В ответ дядя тоже кивнул: в смысле — молодец, иначе и быть не может. Потом они поговорили еще о чем-то, но недолго, потому что дядя был задумчив, рассеян, отвечал невпопад и вообще выглядел подавленным. Лейб даже спросил:

— Что-то вы на себя не похожи. Неприятности на работе? Дочки? С Ароном что-то?

При упоминании сына дядино лицо помрачнело.

Он вздохнул и негромко вымолвил:

— Все с ним хорошо, — и после недолгой паузы добавил: — Надеюсь…

— А вообще какие от него новости? — поинтересовался Лейб.

— Написал, что возвращается, будет теперь в Виннице работать, — ответил дядя и тяжело вздохнул.

— Так это же хорошо! Вы же хотели, чтоб он был ближе…

— Хотели…

— Работать будет по специальности?

Дядя помрачнел еще больше и еще раз тяжело, почти отчаянно вздохнул. Затем, ни слова не говоря, обнял племянника, торопливо попрощался и ушел в дом. Дяде Велвлу уже давно не нравилось все, что происходит в жизни его сына Арона. А после его последнего письма на сердце у Велвла стало совсем тяжело.

В последнее время он все чаще размышляет, как тяжело и опасно становится жить, работать. В газетах пишут про врагов народа. Кругом только и слышно: этого взяли, того забрали, третьего арестовали. Его, конечно, все это не касается. Берут уголовников, шпионов, вредителей… А он кто? Он маленький человек. И племянник Лейб такой же, и этот Каплун, его товарищ… Подумаешь, тут грошик заработали, там рубель. Советская власть богатая, от нее не убудет… Словом, никакие они не вредители. Так, скромные гешефтмахеры. Кроме того, у них конспирация, все шито-крыто, комар носа не подточит… Нет, никогда их не раскроют, ума не хватит! «А если все же хватит?» — временами приходила в голову Велвла страшная мысль. Что, если в органах появились такие же, как его Арон? Дотошные, деятельные, умные. Начнут копать — и все, пиши пропало. И однажды — не дай Бог до такого дожить! — явится к нему его собственный сын и скажет: «Здравствуй, папа! Ты арестован!»

И как Велвл ни старался прогнать эту мысль, она не уходила. Он хотел поделиться с Лейбом, но все момента не находил. И с женой обсуждать не стал. Зачем лишний раз ее тревожить? Так и носил в себе свои тревоги. День и ночь, день и ночь… Особенно тяжело было перед сном.

Но если бы Велвл хоть на мгновение представил, что их ожидает в недалеком будущем, то, укладываясь спать, он бы предпочел и вовсе не дожить до утра. Но — по порядку…

Глава 7. Сын за отца…

Много лет Велвл Бронштейн держал в Жмеринке скобяную лавку. Но в конце двадцатых, на исходе нэпа, он ее продал. При этом остался в той же лавке одним из двух продавцов. Просто чтоб где-то числиться на работе, чисто формально. На жизнь же Велвл зарабатывал нелегально и, разумеется, не в лавке. Присоседился к какому-то сахарному гешефту. Тогда в Винницкой области на сахаре многие зарабатывали. Не случайно ее называли «Сахарным Донбассом». В семье о его реальном заработке знали только племянник и жена. И то без деталей и подробностей. Детям же никогда ничего не рассказывали. Чтоб, не дай Бог, где-то не сболтнули по глупости.

Детей у Велвла было четверо. Три дочери в начале тридцатых друг за дружкой вышли замуж и разъехались. А младший сын, Арончик, остался с мамой и папой.

Был способный, добрый, ласковый, но неуравновешенный. Чуть-чуть беспокойный и немного раздражительный. «Такое бывает… — говорил доктор Смеркис. — Перерастет».

Сказать, что родители Арончика любили — ничего не сказать. Они на него молились. Мальчик любил кныши. Когда мама их пекла, никому не разрешалось открывать дверь или окно — чтоб тесто не потревожить. Отец при любом удобном случае с гордостью рассказывал о незаурядных способностях и школьных успехах сына. И каждый раз объявлял: если все будет, как он задумал, Арончик поедет учиться на доктора в Ленинград. Или в крайнем случае — в Киев, в торгово-экономический.

Но Арончик папиных надежд не оправдал. Повзрослев, сообщил родителям, что на доктора он учиться не намерен, крови боится. А «купи-продай» и прочий «шахер-махер» его тем более не интересуют. Он — комсомолец! И будет служить трудовому народу и любимой Коммунистической партии. Более того, намерен стать солдатом ее передового отряда!

— Что это значит? — забеспокоилась мама.

— Чекистом буду, — пояснил Арон, — у меня для этого есть способности! — Это какие же? — насторожился отец.

— «Холодная голова, горячее сердце и чистые руки», — процитировал Арон своего кумира Дзержинского.

В то время он уже окончил школу и стал кем-то вроде второго секретаря райкома комсомола. Он, конечно, хотел бы стать первым, но наверху не утвердили. Сказали, что «Бронштейну твердости не хватает, и вообще он какой-то нервический. Видно, интеллигент…».

Критику товарищей Арон воспринял конструктивно. Решил закалить характер. Стать твердым и решительным. Для этого он поедет в Харьков и выучится на офицера НКВД. Он уже все разузнал и даже письмо туда написал.

Услышав такое, родители растерялись. Они, конечно, понимали, что старые времена не вернутся и дети должны жить по-новому. Но кто сказал, что надо куда-то ехать?! Комсомол-шмомсомол и тут есть! Не говоря уже про этот энкаведе с его чистым сердцем и длинными руками…

— Такая даль… — сокрушалась мама. — Когда я тебя в следующий раз увижу?

— Скоро! — петушился Арон. — Закалю волю, научусь с врагами бороться и вернусь!

Мама прерывисто вздохнула. Папа покачал головой и спросил:

— А ты знаешь, что про это твое энкаведе ходят нехорошие слухи?

— Видно, там одни гоим… — предположила мама.

— А вот и нет! — обрадовался Арон. — У нас в райкоме даже анекдот такой рассказывали. Сидят за столом шесть комиссаров. Что у них под столом?

Родители растерянно переглянулись и вопросительно посмотрели на сына.

— Двенадцать колен Израилевых! — закончил Арон и громко расхохотался.

Папа криво усмехнулся. Мама шутки не поняла. Между тем Арон продолжал:

— Главный начальник, Леплевский, — аид! Вайсберг, Каминский, Перцов… Левка Рейхман, Йоська Блат… Короче, все наши!

Родители опять переглянулись. После чего мама пожала плечами и произнесла:

— Если там столько идн^[35], то, может, он прав. Не такая уж это плохая организация. Не может же быть, чтоб все наши ошибались…

Мама оказалась не права. «Все наши» ошибались. Повсеместно, массово и фатально. При этом их можно было понять. После жестоких дореволюционных погромов для огромного количества евреев Российской империи оставалось только два выхода: эмигрировать или присоединиться к революции. Многие выбрали второе. Выросло целое поколение, которое без колебаний встало на сторону красных в Гражданской войне. И без размышлений выбрало ЧК местом дальнейшей службы. Обязанные всем, что у них появилось благодаря советской власти, новые выдвиженцы были беззаветно преданы новому режиму, уравнявшему их в правах. Неудивительно, что Арон, будучи идейным наследником этого поколения, с воодушевлением разделил его взгляды.

Несмотря на школьную медаль, родительские сомнения и запрет доктора Смеркиса, он все-таки уехал в Харьков и поступил на курсы при школе командиров РККА. Окончив их, получил звание младшего лейтенанта и стал работать в харьковском угрозыске. Допрашивал уголовников, участвовал в облавах, накрывал «малины». Даже пару раз стрелял, причем, несмотря на плохое зрение, удивительно метко. В общем, неустанно закалял характер.

После года работы в НКВД, летом 1937 года, его приняли в партию, повысили в звании и перевели в Винницу, сразу в областное управление. Более того, оказали высокое доверие — назначили начальником только что созданного отдела. Назывался отдел «По борьбе со шпионами и вредителями».

Тогда же, летом 1937 года, выяснилось, что и тех и других в Винницкой области немало. Точнее, пять тысяч. Именно такая цифра фигурировала в директиве из центрального аппарата. Ровно пять тысяч врагов народа и их пособников надлежало выявить, арестовать и предать революционному суду. При этом тысячу — самых злостных и непримиримых — предписывалось расстрелять, а четыре тысячи — осудить на длительные сроки. Вот такую ответственную работу и поручили лейтенанту Бронштейну.

Арон взялся за дело засучив рукава. Сформировал пять следственных бригад. Арестовал три десятка уголовников и собрал с них признательные показания. Развернул агентурную сеть среди «деловых» и интеллигенции. Организовал сотню анонимных доносов. Все как учили… И дело завертелось. Не прошло и недели, как по всей области начались допросы и аресты. И немедленно — суды, высылки и казни. Тысячи людей были высланы и отправлены в лагеря. Сотни под пытками и угрозами дали признательные показания и были расстреляны. Приговоры «троек»^[36] приводились в исполнение немедленно. Казнили ночами во внутреннем дворе областного НКВД. Под звуки работающих грузовиков, чтоб не было слышно криков и выстрелов. Вывезенные теми же грузовиками трупы сваливали в огромные, спешно вырытые могилы, посыпали известью и забрасывали землей. Работали чекисты день и ночь, трудились, не смыкая глаз и не покладая рук. Через четыре месяца план был выполнен.

Показывая пример товарищам, Арон вкалывал по восемнадцать часов в сутки. Уставал так, что несколько раз терял сознание. Заработал нервный тик и расстройство сна. Стоило задремать, как ему тут же снились кровавые пытки, стоны и крики арестованных, мольбы их жен, слезы детей. Он в ужасе просыпался и плакал. Однажды во время допроса с Ароном случился припадок, и он попал в нервную клинику. Но психиатры тоже работали на совесть: вкатили пациенту лошадиную дозу хлористого кальция и быстро вернули на службу.

Когда карательная операция завершилась, начальник вызвал Арона, поблагодарил за службу и сообщил, что представил его к очередному званию — старшего лейтенанта.

— Служу трудовому народу! — вытянувшись во фрунт, отрапортовал Арон.

— Конечно, служишь… — устало согласился начальник. — Поэтому получаешь новое задание.

Арон раскрыл планшет, достал карандаш, приготовился записывать.

— Управление решило взять на себя встречные обязательства, — продолжал начальник, — выявить еще пять тысяч врагов…

У Арона вытянулось лицо.

— Откуда?! — изумился он. — Всех же вычистили! Вы ж знаете, подряд брали, даже…

— Отставить! — повысил голос начальник. — Найдешь… Как говорится, «не можешь — научим, не хочешь — заставим!». Кстати! Ты ж у нас со Жмеринки!

— Так точно!

— Вот и хорошо… Есть сигнал, что там действуют румынские шпионы. Подрывают продовольственную безопасность страны. Сахар, понимаешь, воруют… Так что давай, Бронштейн, езжай на родину и разберись! Срок тебе — две недели. Не справишься, сам под трибунал пойдешь. Вон, твой предшественник Блат не справился, и где он теперь? Так что давай, старлей, действуй!

— Товарищ майор…

— Свободен!

На следующий день Арон и его заместитель Воскобойников прибыли в Жмеринку. Прямо со станции направилась в райотдел НКВД. Арон даже к родителям заезжать не стал.

К вечеру был готов план операции. Распределили роли: Воскобойников с местным чекистом выявляют и допрашивают подозреваемых. Арон анализирует документы, обобщает информацию и докладывает начальству.

На седьмой день следственных действий первый секретарь райкома партии потребовал доложить ситуацию. Поздно вечером бригада прибыла в опустев шее здание райкома. Собрались в кабинете секретаря. Ждали хозяина. Щуплый местный чекист прятал под столом кулаки со сбитыми костяшками. Громадный Воскобойников потными руками сжимал папку со следственным делом. Арон пытался унять тремор и тер красные от недосыпа глаза. С портрета на стене на них сурово смотрел товарищ Сталин.

Вскоре вошел интеллигентного вида немолодой секретарь. Усевшись, надел пенсне, обвел взглядом чекистов и усталым голосом поинтересовался, кто тут у нас Бронштейн.

— Разрешите, товарищ первый секретарь? — вставая, спросил Арон.

После кивка достал из кармана листы бумаги, протер очки и стал докладывать:

— Есть сигнал, что в Жмеринском районе действует шпионская сеть, управляемая из Бессарабской республики. Цель — подрыв экономики Украинской ССР. Действуют двумя путями: хищение сахара на заводах, входящих в Винницкий сахарный трест, и незаконный ввод в денежное обращение Союза ССР драгметаллов и иностранных валют: румынской леи и американского доллара. Для…

— За второе не понял… — прошептал местный чекист.

Секретарь бросил на него укоризненный взгляд и сказал:

— Продолжайте, Арон Владимирович!

— Завербованные сбытовики, — продолжил Арон, — похищают сахар путем подделки документов. Размер некоторых партий доходит до сорока мешков…

— Так это что ж они, тоннами воруют?! — изумился секретарь.

— Так точно! — подтвердил Арон. — Ворованный сахар доставляется гу… гу…

Арон запнулся. Лоб его покрылся испариной, текст расплывался, кружилась голова. Он с трудом держался на ногах.

— Что с вами? — встревожился секретарь. — Налейте товарищу воды!

Услужливый Воскобойников наполнил стакан. Арон выпил, отдышался и продолжил:

–…гу… гужевым транспортом на станцию Жмеринка, где перегружается в вагоны, и переправляется в Кишинев. Оттуда к нам нелегально поступают золотовалютные ценности, которые используются при расчетах с вредителями…

— И сколько же у нас этих подонков? — перебил его секретарь. — Мы их знаем?

Арон вопросительно посмотрел на Воскобойникова. Тот виновато опустил глаза. Не получив ответа, Арон ответил:

— Уточняем, товарищ секретарь! Собираем доказательства. Через неделю доложим!

Секретарь кивнул и попросил не тянуть. После чего повел себя довольно неожиданно — с сочувствием посмотрел на Арона и обратился к участникам совещания:

— Товарищи, прежде чем мы продолжим, есть предложение Арона Владимировича отпустить! Устал человек…

Арон смутился.

— Вы ведь местный? — продолжил секретарь. — Родители здесь? Живы, надеюсь…

— Ага… — пробормотал Арон.

И тут же подумал: мало того, что полтора года не видел папу и маму, но даже сейчас за целую неделю ни разу к ним не зашел.

— Вот, голубчик, и возьмите выходной! — будто прочел его мысли секретарь. — Проведайте родителей, поешьте, отоспитесь. И не вздумайте возражать! Всего вам доброго!

Арон спорить не стал. Он на самом деле в последние дни чувствовал себя скверно. Даже боялся повторения приступа. Ну и по родителям действительно соскучился.

Поблагодарив секретаря и попрощавшись с коллегами, Арон вышел. Но едва за ним закрылась дверь, как в его голове мелькнула нехорошая мысль: «Меня только что выставили за дверь! Проще говоря, выгнали… Это на каком же основании?!» И тут нехорошая мысль стала развиваться с бешеной скоростью. Воскобойников! Папка! Пока Арон изучал накладные, путевые листы и маршрутные квитанции, его заместитель допрашивал подозреваемых. Наверняка список фигурантов ежедневно пополнялся десятками фамилий. Он трижды просил Воскобойникова показать список, но тот все говорил: «Уточняем…» — и убирал папку. А сегодня с этой папкой в райком явился! Точно! Там список! От меня, гад, скрывал, а в райком принес. Ой! Не потому ли, что в списке… отец?! И тут же Арону смутно припомнилось, что в детстве он слышал какие-то разговоры, обрывки фраз. И звучало слово «сахар»! Так вот почему его выгнали!

И тут же, как выстрел в голову, следующая догадка. Они все это заранее спланировали! Воскобойникову дали такое же задание, что ему. Он проведет следствие, а в конце его обвинят в сговоре с отцом и арестуют обоих! А Воскобойникову отдадут его место. И первый секретарь с ними в сговоре! Вежливый такой, заботливый…

Как же он раньше не догадался?! Он ведь все эти приемы хорошо знает, сам не раз пользовался… Так, отставить! Не может быть, ему кажется. На такой работе волей-неволей становишься мнительным, всех подозреваешь… Но нет! Он не ошибается! Кругом враги и предатели! Что же делать?! Что предпринять?!

Арон огляделся. В приемной, как и во всем здании, было тихо. Полоска света из окна освещала плакат со стихами Маяковского. Арон прочитал: «Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе…» Из кабинета доносились глухие голоса. Мелькнула мысль: не приложить ли ухо к двери? И тут же — зачем? Он и так знает, что они обсуждают. План ареста! Что же еще?!

Все произойдет быстро, думал Арон. Стук в дверь, формальности, торопливые сборы… Его и папу увезут сразу. Маму оставят. Она будет рыдать, падать в ноги, обнимать сапоги. Если за ночь не сойдет с ума, наутро побежит в милицию, в райком. Будет говорить, что это ошибка, что муж ни в чем не виноват, что ее сын — коммунист, сам служит в органах. Но ей ответят по инструкции: «Не волнуйтесь, гражданка. Разберемся!» А в это время их с папой будут допрашивать. Выбьют зубы, пригрозят, что арестуют всю семью. Потребуют назвать подельников, сообщить подробности. В конце потребуют подписать оговор. Подписать — неминуемый расстрел. Не подписать — будут мучить, пока своего не добьются. Они умеют, уж он-то знает!

Так… Что же делать? Стоять и ждать, как овца на заклание? Нет! Нужно действовать! Господи, да почему же его так трясет? Почему такая слабость в ногах? И тут же Арону вспомнилось, как в чекистской школе их учили с этим справляться. Нужно выровнять дыхание, считать: на «раз-два» — выдох, «три-четыре» — вдох… Спокойно! Проанализируем варианты.

Он может вернуться в кабинет, «разоружиться» перед партией, написать донос на отца. А что, многие так делают. Напишет, что… Стоп! Он, конечно, коммунист, чекист, но не отцеубийца! Нет, этот вариант не рассматривается. Можно проявить смекалку, уйти в бега… Но, во-первых, это буржуазное малодушие, а во-вторых, за папой все равно придут. Тоже исключаем. Может, бежать всем вместе? Он предупредит родителей, все им объяснит, они соберутся и… И что? Пешком далеко не уйти, на лошадях тоже, поездов ночью нет. Но даже если чудо случится, их все равно найдут. Короче, бред! Похоже, единственный выход — это как-то выиграть время. Скрытно покинуть дом, на перекладных добраться до Одессы. Оттуда — в Бессарабию. Шансы минимальные, но хоть какие-то… Однако, чтоб выиграть время, нужно как-то остановить этих, за дверью. А как?

В окно ударил ветер. Распахнулась форточка. Из-за туч вышла луна. Полоска света стала шире и осветила весь плакат. Арон прочитал весь текст целиком: «Разворачивайтесь в марше! / Словесной не место кляузе. / Тише, ораторы! / Ваше слово, товарищ маузер!»

И тут в голове Арона что-то щелкнуло, и решение пришло будто само по себе. Простое и очевидное. Даже странно, что он сразу не догадался! Конечно! Товарищ маузер!

Рука Арона потянулась к кобуре. Он достал пистолет, взвел затвор. Секунду поколебавшись, уверенно шагнул в сторону кабинета. Тронув дверную ручку, прошептал: «Главное, не смотреть им в глаза!»

Секретарь, Воскобойников и местный склонились над бумагами. Когда раскрылась дверь, они, будто по команде, подняли головы и с удивлением посмотрели на Арона. Переглянулись. Никто не ожидал, что Арон вернется. Тем более с пистолетом в руке.

— Что? — произнес секретарь. — Мы же…

Но договорить он не успел. Арон быстро поднял пистолет и выстрелил. Треснуло и мелкими брызгами разлетелось пенсне. Фонтаном брызнула кровь. Секретарь сделал шаг назад, схватился за штору и, оборвав ее, завалился за книжный шкаф. Воскобойников, будто уменьшившись в размерах, со звериной ловкостью влез под стол. Ошалевший чекист стал лихорадочно расстегивать кобуру. Арон быстро направил на него маузер и уверенно спустил курок. Пуля попала точно в сердце. Оседая, милиционер хватался за грудь, пытался что-то сказать, но тут же получил вторую пулю в голову и рухнул замертво. Арон подошел к столу и приподнял скатерть. Глядя в упор на Воскобойникова, распорядился:

— Вылезай, гнида!

— Ароша, Арончик… — забормотал бледный Воскобойников, — товарищ Бронштейн, пожалуйста… мы же коммунисты… Не убивай! Это невозможно…

— А списки скрывать возможно? — процедил Арон и неожиданно для самого себя дико расхохотался.

Напуганный Воскобойников растерянно улыбнулся в ответ. И это была последняя в его жизни улыбка. Арон опустил пистолет и, хохоча, выстрелил ему прямо в раскрытый рот.

В кабинете стало тихо. Сквозь окно, освещая побоище, безучастно светила луна. В воздухе висело облако порохового дыма. Неожиданно пробили часы. Арон вздрогнул и бросил взгляд на циферблат. Было полпервого ночи. Смех его прекратился и перешел в икоту. Лицо пылало жаром, в висках стучало, в горле пересохло, язык сделался сухим, как наждак, ноги подкашивались. Арон в изнеможении опустился на стул, придвинулся к столу. Там, схваченная ржавой скрепкой, лежала стопка бумаг. На титульном листе было написано: «Сахарное дело. Жмеринка, 1937 год. СПИСОК ПОДОЗРЕВАЕМЫХ». В висках у Арона застучало еще сильнее. Жажда сделалась невыносимой. Отложив маузер, он напился прямо из графина, поправил очки и придвинул к себе бумаги.

Фамилии располагались в алфавитном порядке. «Абросимов Н. П., 1894 г. р., — читал он, — Авдеев К. Л., 1902 г. р., Аксененко С. Т… Альтшуллер… Антонюк… Астахов…» Взгляд Арона скользнул вниз. В конец страницы все еще были на «А». «Барко» оказался только на второй странице, последним. Арон открыл третью. Повел пальцем вниз: Басистый, Билык, Блюменфельд, Бурлюк, Васильченко, Владимиров, Гуревич… «Стоп, — нахмурился он, — Бронштейн должен быть после Блюменфельда и до Бурлюка…» Посмотрел еще раз. Бронштейна не было.

Арон несколько раз сверху-вниз и снизу-вверх перечитал страницу, потом — другие, потом — весь список. Ошибки быть не могло, фамилия Бронштейн отсутствовала. Ему стало не по себе. Он снял очки и откинулся на стуле. И в этот момент ощутил что-то, похожее на разочарование.

Неожиданно из-под стола послышались хрипы и стон. Арон приподнял скатерть и посмотрел на обмякшее тело Воскобойникова. Оно мелко подрагивало. «Как зарезанная свинья…» — подумал Арон. Он вспомнил: мальчишкой видел, как у соседей забивали свинью. Зарезанная, она так же исходила кровью, хрипела и мелко дрожала. А мужики стояли вокруг. Вытирая о тряпки окровавленные ножи, говорили о чем-то, ждали, когда несчастное животное испустит дух. Арон почувствовал себя одним из тех мужиков — грубых, жестоких, безучастных.

Он только что устроил здесь бойню. Хладнокровно лишил жизни трех человек. В сущности, ни в чем не виноватых. Ради чего? Чтоб уберечь родителей, а заодно и себя от расправы? Но выясняется, что расправа никому не грозила… Господи, что же он натворил?! Скоро наступит утро, сюда придут. Поднимется переполох. Его вычислят мгновенно. И очень быстро найдут. Более того, даже искать не придется, он сам явится. Потому что родителей возьмут в заложники. Боже мой! Он только что подписал всем смертный приговор! Причем без права на обжалование…

Арону стало так страшно, что он заплакал. Навзрыд, как ребенок. На него накатила смертельная, вселенская тоска. Он вспоминал сестер, родителей. Думал, что навсегда испортил им жизнь. И себя уничтожил. Не говоря уже о том, что опозорил высокое звание чекиста. Поэтому… Он не будет ждать позорного ареста и унизительного суда. Он осудит себя сам. И сам себе вынесет приговор. Единственно возможный, строгий и справедливый. Более того, как человек твердый и решительный, как настоящий коммунист, он сам же и приведет его в исполнение. Это не больно… Он сейчас взведет затвор, приставит ствол к виску и нажмет на курок. Главное, не медлить! Бах — и он как будто уснет… А чтоб было не так страшно, он сам себе споет колыбельную, ту, которую когда-то ему пела мама…

Информацию о тройном убийстве и суициде в Жмеринском райкоме ВКП(б) засекретили. Поскольку все было и так понятно, даже уголовного дела не заводили. Жена Велвла выслушала известие, как радионовости — безучастно и равнодушно. Просто сказала: «Не верю!» — и вернулась в кухню. Попросила мужа пойти на базар, купить муку, масло и творог. Скоро приедет Арончик, а она еще тесто не поставила! Ее мальчик никогда ее не обманывал. Сказал, что приедет, значит, приедет… Она повторяла все это четверо суток. Ей предлагали поспать, поесть, давали успокоительное. Она от всего отказывалась. Только день ото дня темнела лицом. Вызвали доктора Смеркиса. Он развел руками, посоветовал не оставлять пациентку без присмотра, но лучше — отвезти в Винницу, в психиатрическую лечебницу.

Там она дожила до 1941 года и вместе с еще двумя сотнями пациентов была расстреляна немцами.

После того как выяснились подробности трагедии, Велвл десять дней ни с кем не говорил, не ел и почти не пил воды. После шивы его не могли узнать. За десять дней он превратился в дряхлого немощного старика с всклокоченными волосами, седой щетиной на обвисших щеках и ввалившимися глазами. Его хотели арестовать, но не стали. Сказали: «Нема смысла…»

Приехавшие дочери поочередно предлагали папе переехать к ним. С такой же просьбой обратились к дяде Лейб и Рива. Но Велвл всем отказал. Сказал, что, может быть, когда-то потом… А пока он занят, будет ждать, когда жена выздоровеет.

Лейб все дни скорби был рядом. Сидел в миньяне^[37], утешал близких, а главное — пытался организовать похороны. Но тело Арона не отдали. Где его похоронили, если вообще похоронили, так никто никогда и не узнал. В конце концов все разъехались: дочери к своим семьям, Лейб — в Райгород. Соседи тоже разошлись. Велвл Бронштейн остался один в пустом доме. День и ночь молился. Почти не ел. Ни с кем не общался. Потом перестал выходить из дома и узнавать окружающих.

Через два месяца тихо умер.

Глава 8. «Жить стало лучше, товарищи!..»

После трагедии в дядиной семье Гройсман несколько недель не находил себе места, был подавлен, растерян и, что самое ужасное, не мог работать.

Исторически получилось как-то так, что отношения с дядиными детьми у него не сложились. С двоюродными сестрами он общался мало. Взбалмошный, истеричный Арон был ему малопонятен. А вот дядю и тетю он любил. После погрома, унесшего жизни родителей, дядя стал для него наставником и опорой. Так продолжалось много лет. В последние же годы, когда у Лейба самого появились дети, дядя занял в его картине мира то место, которое и отводится старшим в целом — связующего звена в цепи поколений.

Лейб даже как-то придумал образ этой цепи. Ему представлялся длинный поезд из множества сцепленных друг с другом вагонов-поколений. Его поколение — где-то в самом конце поезда. Перед ним много вагонов, и уже позади появились маленькие вагончики. Поезд мчится, ведомый могучим паровозом с машинистом внутри. И машинист этот — как Бог! — сильный, умный, а главное, знающий нечто такое, чего вагоны не знают, да им и знать не положено, — станцию назначения. И у всех в этом поезде свои роли и своя ответственность: у машиниста — управлять движением, у паровоза — быть сильным и тянуть всех за собой, а у вагонов — следовать за паровозом и крепко держаться за тех, кто впереди, и не отпускать тех, кто сзади. И горе поезду, если кто-то в нем не выполняет своих обязанностей. Как говорится, «состав будет расформирован». И те, кто не удержался, отстанут, замедлят ход и в конце концов остановятся. И приедет маневровый и оттащит их, чтоб не мешали, в какой-нибудь тупик на обочине жизни, откуда уже и дороги-то никакой нет. И будут они, одинокие и беззащитные, покрываться ржавчиной и превращаться в тлен…

Лейбу казалось, что со смертью дяди эта придуманная им цепь порвалась. «Старших» больше нет. Больше не за кого держаться, не за кем следовать.

Не то чтоб эта потребность имела для него практический смысл. Финансово Лейб крепко стоял на ногах и ни в чем не нуждался. Скорее он обнаружил в себе новые оттенки того, уже забытого, но внезапно вернувшегося чувства сиротства. И опять в его сердце поселились безысходность, неуверенность, страх. И, что самое страшное, — беспредельная, изматывающая душу тоска. И частью его тоски было новое, ранее почти не знакомое чувство — чувство вины. Дядя несколько раз намекал, что с Ароном что-то не так. Да Лейб и сам видел. Но ничего не сделал. Не проявил участия, недооценил опасность. А ведь мог. Или не мог?

— Что тебе сказать… — ответила Рива, когда он поделился с ней своими горькими размышлениями. — Какая уже разница? Не мучай себя! Ты не виноват. Видно, Богу так было нужно…

— Зачем же Арон так поступил? — сокрушался Лейб. — Что и кому хотел доказать? А главное, сам пропал и отца загубил… Понимаешь, Ривэле?

— Я все понимаю, Лейбуш! И даже больше, чем ты думаешь! Но я хочу, чтоб ты знал… Конечно, никто не заменит тебе родителей, дядю, пусть им земля будет пухом, но у тебя есть я! И я всегда буду с тобой.

Лейбу стало не по себе. Никогда он не слышал от Ривы таких слов. В суматохе дней, в череде больших и маленьких житейских хлопот они никогда не говорили о чувствах, не произносили слов любви, ни в чем друг другу не клялись. Не то чтобы им нечего было сказать, но просто… как-то… Так в кино говорят, а жизнь ведь не кино. В общем, Лейб смутился. Не знал, как реагировать, стал подбирать слова. И вдруг почувствовал, что по его щеке катится слеза. «Еще чего не хватало, — подумал он с ужасом. — Плачу, как женщина…»

Рива села рядом. Обняла, погладила по плечу. Теплой шершавой ладонью вытерла слезу на его небритой щеке и мягко сказала:

— Мне кажется, важно другое. Я тебе скажу, как я думаю. Только ты не спорь, просто послушай… Хорошо?

— Да, Ривэле…

— Я, Лейбуш, думаю так. Когда мы маленькие, мы получаем от своих родителей любовь и заботу. А когда вырастаем, отдаем ее своим детям. А они — своим. И так во все времена, испокон веку. И это все направлено только в одну сторону, Лейбуш, от родителей — к детям, от родителей — к детям… Только в одну сторону…

— Не согласен! А как же «Почитай отца своего и мать свою…»?

— Есть разница между «почитать» и «любить». Это раз. А второе… Как тебе объяснить… Вот представь, если бы твои родители были живы, и мы все жили в одном доме, и там случился пожар, ты бы кого бросился спасать в первую очередь — Сему с Раей или родителей, пусть им земля будет пухом?

Лейб посмотрел на жену испуганным беспомощным взглядом. И тут же повернул голову в сторону комнаты, где спали дети.

— Вот, Лейбуш, в этом и есть высшая мудрость. И не нам ее менять… И еще. Если уж зашла речь о детях… Ты им нужен сильный. И мне нужен. Что мы без тебя? Ничего, пустое место!

Лейб поднял глаза, хотел ответить, но почувствовал, что в горле стоит ком и он не может произнести ни слова.

— Ничего не говори, — тихо произнесла Рива, — пойдем, я уложу тебя спать. Пойдем…

Лейб потом еще долго мысленно возвращался к тому разговору. В конце концов вынужден был признать, что Рива права. Видно, так в жизни все и устроено. Он всегда будет помнить родителей, дядю. Всегда будет им благодарен за все, что от них получил. Но он не может бесконечно пребывать в состоянии скорби и терзать себя чувством вины. Поэтому любовь, силы и душевное тепло он направит на тех, кто с ним рядом, кто, слава Богу, живы! На жену и детей. На брата с сестрой. Рива права: он мужчина, он сильный, он должен о них позаботиться.

Размышляя таким образом, Лейб вскоре почувствовал, что хандра уходит. Он стал меньше размышлять и больше действовать. Постепенно, день за днем, неделя за неделей, его жизнь вошла в привычный ритм, он вернулся к работе и стал отдаваться ей с прежним энтузиазмом. Единственное, что переменилось, — Лейб стал гораздо осторожней в делах. Тщательнее продумывал свои гешефты, а от некоторых и вовсе отказался. Взял за правило не подписывать никаких бумаг. С незнакомыми людьми, опасаясь провокаций, не общался. С малознакомыми старался говорить только на отвлеченные темы.

В течение первых месяцев после трагедии он еще пару раз ездил к дяде, пока тот был жив. Проведывал тетю в Винницкой психлечебнице. Безуспешно пытался наладить переписку с двоюродными сестрами. Потом, когда получил известие, что дядя умер, поехал в Жмеринку и похоронил его. Но все это уже — без надрыва, как-то более или менее спокойно и даже — деловито.

Тем более что жизнь, как это всегда бывает, вскоре потребовала ответов на новые вопросы.

Однажды пятничным вечером, когда вся семья собралась справить шабат, Нохум сообщил, что, кажется, назревают перемены. Увидев встревоженные лица близких, уточнил: ничего страшного, просто он хочет… жениться.

Он встретил девушку. Зовут Бэла. Учится в Виннице в юридическом техникуме. Сейчас она здесь, проходит практику в райсуде, работает секретарем. Познакомились они в клубе на танцах. Встречаются уже третий месяц. Полюбили друг друга, решили пожениться. Но есть одна загвоздка: Бэла предлагает переехать в Винницу, а Нохум считает, что муж за женой ехать не должен. Тем более что в Виннице и жить-то негде — папа у Бэлы умер, а они с мамой живут в одной комнате. Поэтому он предлагает жить в Райгороде. Бэла вроде согласна… Но так как практика скоро заканчивается и Бэла может передумать, предложение нужно делать срочно!

Пока Лейб и Рива переваривали новость, Лея сказала, что, раз уж об этом зашел разговор, ей тоже нужно кое-что обсудить. Она, кстати, давно собиралась…

— Как давно? — насторожился Лейб. Хотя ему хотелось задать совсем другой вопрос.

— С прошлой недели, — ответила Лея, смутившись.

И рассказала, что в Перцовке живет один парень, зовут его Яша. Он очень хороший! Прямо очень-очень!

— И чем же он так отличился? — поинтересовалась Рива.

Лея смутилась еще сильнее и рассказала. Яша сильный, умный и добрый. И намерения у него самые что ни на есть серьезные. Вот. Короче, на прошлой неделе он сделал ей предложение. И, если семья не возражает, она готова его принять.

Если за будущее Нохума никто особенно не переживал, то за Лею волновались. Уже несколько лет у нее на личном фронте как-то не клеилось, а часы, как говорится, тикают. Еще немного, и… А тут появился Яша, да еще и хороший…

Ошарашенный первой новостью и обрадованный второй, Лейб вымолвил:

— Если он такой хороший, как ты говоришь, то мы не против. Да, Ривэле?

В тот вечер у них был необычный шабат. Допоздна оставались за столом, пили чай, разговаривали. Нохум увлеченно рассказывал про Бэлу, Лея отвечала на вопросы про Яшу. Как познакомились, как полюбили друг друга, какие у них мечты и планы. Рива и Лейб задавали традиционные вопросы: про семьи, родителей, бабушек-дедушек. В конце концов сказали долгожданное «Мазл тов!»^[38] и попросили Нохума и Лею как можно скорее познакомить их со своими избранниками.

В следующие несколько недель Лейб и Рива знакомились с Бэлой и Яшей, потом с их близкими и наконец сказали окончательно: «В добрый час!» Единственное, о чем попросили, — подождать со свадьбами, пока в семье не закончится траур по Арону и дяде.

В конце 1938 года, когда срок траура вышел, с разницей в две недели в Райгороде сыграли две свадьбы. На обеих Лейб и Рива были в роли родителей. Обеим молодым семьям Лейб купил дома и дал денег на обстановку. Намереваясь сделать такие подарки, он немного опасался, что Рива будет возражать. Скажет, что у них у самих дети растут, нужно о своей семье думать и так далее. Но Рива его поддержала. Сказала:

— Твой отец тоже бы так сделал.

— Если б дожил… — согласился Лейб.

— Он не успел. Значит, ты должен. Слава Богу, что смог…

Нохум с Бэлой решили пока детей не заводить. Нохум мечтал стать летчиком, его жена хотела окончить техникум. Сказали, что выучатся, обустроятся, а через два-три года и о детях можно будет подумать.

А у Леи с Яшей вскоре родились мальчики-близнецы. Веселые, толстые и крикливые. При этом внешне совершенно друг на друга непохожие. В честь рождения сыновей папа Яша посадил перед домом два грецких ореха. Сказал, что орех символизирует силу тела и твердость духа. И что, когда его мальчики вырастут, орехи с этих деревьев пойдут на их свадебный штрудель. И еще сказал, что когда он состарится, то будет в тени орехов играть с внуками в домино. Поэтому между деревьями он соорудил стол и две скамейки.

Устроив зятя на денежную работу — зоотехником в колхозе «Красный пахарь», Лейб обеспечил семье сестры стабильные заработки. Он хотел пристроить и Нохума, но тот отказался. Уехал в Киев и поступил в летную школу. С понедельника по пятницу учился летать, а на выходные приезжал к семье в Райгород.

По субботам и праздникам вся семья собиралась в большом доме Гройсмана. Первый тост, глядя на бережно сохраненное Лейбом семейное фото, поднимали за погибших родителей. Потом поминали Арона и дядю Велвла и пили за здоровье тети. После обсуждали мелкие и крупные житейские вопросы, делились новостями, строили планы на будущее.

На сорокалетие родственники скинулись и подарили Гройсману диковинный по тем временам подарок — ламповый радиоприемник СВД. Рива поставила его на табурет между окнами, под старым семейным фото, и накрыла льняной салфеткой. Семе и Рае строго-настрого запрещалось его трогать.

Собираясь утром на работу, Лейб включал приемник, слушал веселые песни и бравурные марши. Завтракал под бодрые сводки о невиданных успехах советского социалистического строительства.

Завершая выпуск новостей, диктор говорил: «Жить стало лучше, товарищи! Жить стало веселее!» Повторяя за диктором: «Веселее-веселее», Гройсман кивал головой, выключал приемник и уходил на работу.

Глава 9. Гетто. Табачная артель

Веселье продолжалось недолго, до июня 1941 года.

В первые дни войны в Райгороде, как и во всей стране, объявили мобилизацию. Призвали в общей сложности более трехсот человек. Закончивший летную школу Нохум получил направление в авиационный полк. Леиного Яшу забрали в пехоту. Исаак Каплун отправился служить в какую-то хозяйственную часть. Лейба не призвали. Во-первых, он не был военнообязанным, а во-вторых, ему уже шел пятый десяток. Мужчин в таком возрасте тоже призывали, но не в первую очередь. Несколько недель Лейб, как и все, ожидал повестку, но так и не дождался. В Райгород вошли оккупационные войска.

Здесь требуется небольшое историческое отступление.

С началом войны Райгород-Подольский оккупировали немцы. Но оставались там не долго. По какой-то неясной военно-стратегической причине городок оказался на территории Транснистрии — зоны между Днестром и Южным Бугом, которую немцы передали в управление румынским союзникам.

Существует мнение, что румынские оккупанты по отношению к местному населению были менее кровожадными, чем немцы. В частности, не уничтожали евреев. Будто бы евреи, окруженные их гуманной заботой, счастливо жили и с энтузиазмом трудились на благо новых властей. Конечно, все было не так. Например, карательные операции румынских войск в Одессе и Николаеве привели к гибели десятков тысяч мирных жителей. В том числе и — в первую очередь — евреев.

Но в Райгороде, в отличие от других мест, оказавшихся под румынами, режим действительно был не очень жестким. По поводу причин есть несколько версий. Не имея возможности их проверить, имеет смысл привести только факты. Они таковы.

Зимой 1941 года с юга Украины, а также из Бессарабии и Буковины в Райгород согнали тысячи евреев. Причем согнали буквально: привели пешком. Разместили их на постой к местному населению, проживавшему преимущественно в центре. Этот район и назвали «гетто». Предполагалось, что его обитатели — до особых распоряжений — будут заняты на строительных и дорожных работах. Румыны ждали соответствующих указаний от своих начальников из Одессы или от немецких властей из Винницы.

Но указания по какой-то причине не поступали. Румынские власти не знали, что делать с таким количеством евреев. Занять их было нечем. Возвращать обратно — некуда. Уничтожить? Не было приказа. Да и соответствующей квалификации у местного гарнизона тоже не было. Оставалось одно: оставить евреев в покое. Приглядывать. По мере возможности — контролировать. Во внутренние дела не вмешиваться. Сами обустроятся, не маленькие. Организуются как-нибудь! Евреи действительно организовались. Создали Комитет по самоуправлению. Его усилиями обитатели гетто жили в относительно сносных условиях. Территорию не огораживали. Пропускного режима и комендантского часа не вводили. В гетто заработала школа, открылись больница с аптекой, две пекарни и даже столовая для бедных. И, что самое невероятное, вновь заработала закрытая советскими властями синагога.

При всей относительной мягкости режима люди, конечно, беспокоились. Понимали, что подобный порядок долго не продлится. Ходили слухи, что райгородское гетто, так же как это случилось в соседних городах и местечках, вот-вот ликвидируют, а его обитателей уничтожат. Либо здесь, на месте, либо отправят в концентрационный лагерь в Печёру, недалеко от Тульчина. Но этого, как известно, не произошло. Относительно причин, опять же, существует несколько гипотез. По одной из них — достаточно экзотичной, но вполне правдоподобной — планы оккупантов нарушил кто-то из местных. С учетом того, как именно это произошло, человеком таким вполне мог быть Гройсман.

Дело вроде бы обстояло так.

Избежав призыва, Гройсман, как мы помним, остался в Райгороде. Стал, как все, обитателем гетто. Поскольку дома, где до оккупации жили Нохум и Лея с семьями, остались за огороженной территорией, сестру с детьми и золовку Лейб поселил у себя. Так и прокормиться было легче, и жить безопаснее. Спустя короткое время Гройсмана попросили стать заместителем председателя Комитета по самоуправлению. Оказавшись «при должности», он и нарушил планы оккупантов по ликвидации гетто.

(Здесь нужно сделать оговорку. События, описанные ниже, выглядят настолько невероятными, что вызывают сомнения в своей правдоподобности. Тем не менее, по рассказам старожилов и даже некоторым сохранившимся документам, все именно так и происходило. Или могло происходить…)

Декабрьским утром 1941 года Гройсман явился в румынскую жандармерию. Подошел к караульному и сказал:

— Прошу пропустить! Имею пропозицию для пана коменданта.

Караульный удивился, но пропустил.

— Пан Настеску, — сказал Гройсман, оказавшись в кабинете, — я так слышал, шо у панов румуньских офицеров нема папирос. У солдат с табаком тоже беда…

Из того, что произнес посетитель, Настеску понял только два слова: «офицеры» и «папиросы». Велел позвать переводчика. Услышав перевод, насторожился.

— Так если пан комендант разрешит, — продолжил Гройсман, — то я все организую…

И изложил идею. В гетто можно организовать табачную артель. Если румыны выделят Комитету деньги, то на них можно закупить оборудование, табак и папиросную бумагу. На организованном производстве можно делать папиросы для офицеров и фасовать табак для солдат. За качество можно не беспокоиться, будет высший класс. Разумеется, Гройсман отчитается за каждую рейхсмарку, румынскую лею или советский рубль — как будет удобно господину Настеску. Все остальные документы тоже будут в порядке. Что же касается дисциплины, режима и прочего, пан комендант может не беспокоиться, тоже будет полный порядок.

Поскольку посетитель говорил быстро, комендант опять не все понял. Попросил переводчика уточнить. Пока тот уточнял, а потом переводил, стоящий за его спиной Гройсман сделал жест, который почти на всех языках понятен без перевода, — направил указательный палец на коменданта, потом собрал кулак и потер большим пальцем об указательный. Судя по тому, что в глазах коменданта появился блеск, жест он понял правильно. Попросил переводчика сказать, что ему все понятно. Он подумает. Пусть еврей придет завтра.

Утром следующего дня Гройсман вернулся. Настеску встретил его один, без переводчика. Как они общались дальше — загадка, но факт остается фактом — с того дня они понимали друг друга без перевода.

Настеску сообщил, что вопрос решен положительно. Точнее, может быть решен. Если пан жид готов выполнить три условия. Треть выделенных на оборудование и сырье средств нужно сразу вернуть коменданту — это раз. В будущем отдавать четверть прибыли ему лично — это два. Ну и последнее. Чтоб подписать разрешение, Настеску просит в знак их дружбы и серьезных намерений передать ему полфунта золота. Для евреев это ничего, сущая мелочь! Так что пусть соберут…

«Даже собирать не придется», — подумал Гройсман, вспомнив фунт золота, который со времен Гражданской войны хранится у него на чердаке. Что же касается первых двух условий, то он не против, как говорится: «спасибо за так», мог и больше попросить… Пора переходить к главному.

— Ну? — прервал его размышления комендант.

— Нема вопросов! — быстро ответил Гройсман. Потом мгновение подумал и твердо сообщил: — Но я тоже имею условие…

Комендант удивленно поднял брови.

Так как дело сложное, сказал Лейб, нужны люди, много людей.

После чего достал из внутреннего кармана пиджака исписанные листы и стал читать: Адлер, Бреслер, Вайнер, Гуральник — на закупки. Шнайдер, Мойсеенко, Притцкер, все с семьями, — на первый участок. Когут, Дорфман, Ойфе тоже с семьями, родственниками и соседями, всего двадцать четыре человека — на второй участок. Тридцать шесть человек — четверо местных, остальные подселенные — на раскатку и упаковку, начальником у них будет Бреннер с Черновиц, а Цимлянский и Теслер — ему в заместители… Гройсман зачитывал список минут пять. Закончив, аккуратно сложил листы и положил их на стол перед комендантом.

Настеску слушал, не перебивая. Потом измерил Гройсмана уважительным взглядом, убрал список в ящик стола и сказал:

— Ин ацест кас ун фунте де аур!^[39]

Через минуту они ударили по рукам.

В тот же день Гройсман отнес золото коменданту. К вечеру Настеску подписал разрешение и распорядился выделить деньги.

Две недели в Райгород свозили сырье и оборудование. Смонтировали его в двух ремонтных мастерских за зданием сельхозуправления. В амбаре напротив организовали упаковку и склад готовой продукции. Четверо суток, включая новогоднюю ночь, три инженера и два десятка техников из подселенных монтировали прессы, камеры для ферментации, сушильные шкафы и гильзовые станки. Еще двое суток те же спецы обучали жителей гетто на этом оборудовании работать. Параллельно на складе разгружались рулоны с бумагой и тюки с табачным листом.

Утром 1 января 1942 года запустили производство. Спустя неделю оно вышло на запланированный режим работы. Еще через неделю в артели работало около пятисот человек, трудились они в две смены. Станки больше не останавливали, процент брака стал минимальным. Румыны отмечали, что все это выглядит совсем не кустарной артелью, а средних размеров табачной фабрикой. Причем хорошо организованной, работающей четко, эффективно и бесперебойно. Говорили, что это, возможно, единственный частный бизнес на всей оккупированной советской территории.

Через одиннадцать месяцев, в конце 1942 года, румынам поступила команда от немецких властей. Предписывалось в течение двух недель подготовить и прислать на утверждение план ликвидации гетто. В отдельном конверте имелась бумага, разъясняющая, что «ликвидация» означает физическое уничтожение контингента. Там же была инструкция, как эту ликвидацию следует организовать.

Настеску вызвал Гройсмана. Показал предписание. Сообщил, что, если община опять соберет золото, то он напишет, что евреи заняты на строительстве дороги стратегического назначения и гетто ликвидировать преждевременно. При этом предупредил, что гарантии никакой нет.

Выбора тоже не было. Евреи собрали. Выгребли из домов все что смогли — от нескольких золотых менор до сотен обручальных колец. Этого не хватило. Тогда два тираспольских стоматолога трое суток снимали у всех записавшихся золотые коронки.

Через три недели из Винницы пришел ответ. Положительный.

В конце 1943 года история повторилась. Правда, собрать такое количестве золота, как годом раньше, комитет уже не смог. Комендант согласился на серебро, домашнюю утварь и посуду. Опять написал аргументированное прошение немецкому начальству. И опять гетто оставили в покое.

Евреи говорили, что пана Настеску им послал Бог. Местные старожилы утверждали, что все не так просто — Райгород защищают похороненные здесь цадики^[40].

Спустя всего четыре месяца, в марте 1944-го, немцы опять спустили команду: гетто ликвидировать. Немедленно! Срок — неделя! Поскольку детальный план ликвидации прилагался, обсуждать уже было нечего. Румыны стали готовиться исполнять. Но не успели.

За два дня до указанного срока в Райгород вошли советские войска. Поскольку последний грузовик с румынскими солдатами покинул местечко за сутки до того, как вошли советские танки, боев не было. Все произошло тихо и, можно сказать, мирно.

За день до отступления Настеску позвал Гройсмана. Без предисловий предложил ему уходить вместе с румынами. Гройсман не на шутку встревожился. Стал думать, как бы поделикатнее отказаться. Между тем Настеску настаивал. Сказал, что Гройсман может поселиться в его родном Тыргу-Муреше. Они на паях организуют совместный гешефт. Например, сахарный завод или оптовую торговлю медикаментами или ювелирный цех… Что Гройсман захочет! И пусть домнуле еуреу^[41] не сомневается! Настеску окажет содействие в переезде и обеспечит лояльность властей на месте, у него брат в министерстве служит.

Гройсман неопределенно пожал плечами и сообщил:

— Спасибо за доверие, но вынужден отказаться. Имею дела здесь.

— Какие могут быть дела с большевиками?! — воскликнул Настеску. — Вы талант! Вы гений коммерции! Берите семью, и поехали!

— У меня большая семья, — вздохнул Гройсман. И, помрачнев, добавил: — А была еще больше…

В глазах Настеску появился вопрос. Гройсман тяжело вздохнул и пояснил:

— Почти три года нет вестей от брата и от зятя. Ни писем, ни весточки, ни даже слухов… Боимся, что не увидим их больше. Так что надо семьям помогать…

Настеску помрачнел. Затем, мгновение поколебавшись, крепко обнял Гройсмана. Лейб от такой сентиментальности вначале растерялся, но потом ответил такими же объятиями. Постояв немного, они крепко пожали друг другу руки, попрощались, и Гройсман ушел.

Через полчаса после того, как последний румынский грузовик выкатился из Райгорода, Гройсман собрал всех работников артели и дал команду до утра ликвидировать все следы табачного производства. Демонтировав оборудование, быстро освободили помещения. Остатки табака и папиросную бумагу сожгли во дворе в металлических бочках. То же самое проделали с бухгалтерскими документами. Оборудование погрузили в телеги, отвезли на мост и сбросили в реку.

Утром, когда все было кончено, Гройсман провел второй инструктаж. Сообщил, что с приходом Советской армии наверняка начнется следствие. Будут выяснять, что происходило во время оккупации. Поэтому, кто бы и о чем ни спрашивал, следует держать язык за зубами, а лучше вообще забыть о том, что здесь происходило. Навсегда! Слово «табак» для них больше не существует! А если кто курит, то пусть бросает. Прямо сейчас!

Как в артели были организованы дела, выяснилось позже.

Все, что Гройсман обещал Настеску, исполнялось в полном объеме. Румынские офицеры бесперебойно получали папиросы, а солдаты — рассыпной табак. Отчетные документы составлялись аккуратно и передавались в жандармерию точно в срок. В бухгалтерских балансах дебет с кредитом сходился «в ноль» до последнего пфеннига. При этом артель зарабатывала немалые деньги. И тратились они на нужды гетто. Как такое вообще стало возможным? Секрет, оказывается, был таков.

Табак артельщики закупали на вес, а перед румынами отчитывались за объем. Образовавшиеся излишки оставались в распоряжении Комитета. Весь ферментированный табак шел на папиросы, причем двух сортов: обычные и дорогие. На белоснежные мундштуки последних художник Файнгерш с каллиграфической точностью наносил золотой краской оригинальную надпись: «Герцоговина Флор». На обычных папиросах названия не писали. Рассыпной табак упаковывали в бумажные пакетики. Табачные отходы ссыпали в газетные кульки.

Переодевшиеся в старье женщины, дети и старики, умело скрываясь от румынских жандармов и местных полицаев, разносили табачные изделия по соседним местечкам, торговали вдоль дорог, на близлежащих железнодорожных станциях.

Выручку сдавали Гройсману. Контроль и учет были строгими. Четверть собранных денег, как договаривались, Гройсман отдавал Настеску. Остальное — направлял на нужды гетто и распределял между ограниченным количеством доверенных людей. Какие-то деньги, вероятно, оставлял себе.

Где Гройсман во время войны находил в таком количестве табак, папиросную бумагу, мундштуки, каким путем их доставляли, как проходила оплата за сырье и, главное, как в таких условиях удалось организовать эффективное и бесперебойное производство — он в последующие годы никогда и никому не рассказывал. Говорил, что «уже забыл».

Глава 10. Новые документы

Освободив Райгород, советское военное командование действительно распорядилось провести тщательное расследование и предать суду всех, кто сотрудничал с оккупационными властями.

Первым делом арестовали трех местных жителей, служивших при румынах полицаями. Но в суд отвезли только двоих. Третьего — на выходе из здания гарнизонной контрразведки — застрелил молодой армейский лейтенант из взвода обеспечения. Стрелял не прячась, в упор. Поразив первого, пытался застрелить оставшихся, но его обезоружили, задержали и отправили на гауптвахту. Следствие показало, что лейтенант был родом из Литина. Оттуда же ушел на фронт. Получив известие, что в сорок втором немцы убили всю его семью, поклялся отомстить. Просился на передовую, мечтал лицом к лицу встретить врага. Но его не отпускали, берегли. Говорили, что нужен в обеспечении, просили подождать. Так продолжалось два с лишним года. И все это время лейтенант мечтал о мести, готовился, надеялся, что представится случай. Случай представился в Райгороде. Когда все эти факты обнаружились, лейтенанта отпустили. Инцидент оформили как расстрел при попытке подозреваемого к бегству.

Через неделю в Райгороде начались допросы. Поскольку допросить предстояло сотни людей, приняли решение увеличить бригаду дознавателей. В усиление прислали несколько опытных офицеров во главе с известным своей непримиримостью к предателям капитаном Буряком.

Изучив собранные до его прибытия материалы, капитан решил первым делом допросить руководителя Комитета по самоуправлению. Удивился, почему этого до сих пор не сделали. Ему ответили, что тот в лазарете с тяжелым воспалением легких. Говорить не может, бредит.

— А заместитель или кто там у него был?.. — поинтересовался Буряк.

— Некто Гройсман, товарищ капитан! — доложил старшина.

— Надеюсь, здоров?

— Выясним, товарищ капитан!

— Пулей давай! И проследи, чтоб документы взял. А то заладили все: «Утрачены, утрачены!..»

Лейб явился на допрос с объемистым портфелем. Осторожно вошел в кабинет дознавателя. Буряк, не поднимая головы, с папиросой во рту, что-то писал. Так продолжалось довольно долго. Гройсман занервничал. Прокашлявшись, спросил:

— Вызывали?

Буряк не отреагировал. Гройсман пожал плечами и осторожно сел. Портфель прислонил к ножке стула. Подумав мгновение, переставил его на колени.

— Разве я предложил вам сесть? — спросил Буряк, не отрываясь от бумаг.

Гройсман встал. Буряк продолжал писать. Лейб с растерянным видом некоторое время постоял и тихо произнес:

— Раз товарищ капитан занят, так, может, я в другой раз зайду?

— Стоять! — рявкнул Буряк, впервые взглянув на Гройсмана. Потом смерил его презрительным взглядом и скомандовал: — Документы на стол!

Лейб дрожащими руками раскрыл портфель, достал оттуда лист бумаги и осторожно положил перед Буряком. В бумаге указывалось, что с сентября 1941 по март 1944 года гражданин Гройсман Лейб Сендерович, 1901 г. р., работал в городе Райгороде-Подольском в качестве «специалиста по снабжению». Ниже стояла подпись самого Гройсмана. Поверх подписи располагалась печать заготконторы.

Заглянув в бумагу, Буряк поперхнулся папиросным дымом. Откашлявшись, расстегнул кобуру, положил перед собой пистолет и, чеканя каждое слово, произнес:

— Советские люди на фронте кровь проливали, а ты здесь… — он заглянул в бумагу, — «по снабжению»? — И, выпучив глаза, закричал: — Паскуда! Захребетник жидовский! Давай! Быстро! Рассказывай! Кого снабжал, чем снабжал?!

Гройсман от страха сел. И тут же встал. Вытерев пот со лба, сообщил, что дело нешуточной секретности. После чего попросил разрешения закрыть дверь. Капитан вновь схватился за пистолет.

— Ша… — выставив вперед дрожащую руку, пробормотал Лейб. — Не надо кричать. Я все объясню…

Обратив внимание, что уже полчаса из кабинета не доносятся крики начальника, встревоженный старшина дважды прикладывал ухо к двери. Но слышал лишь глухой голос подозреваемого. Но еще больше старшина удивился, когда неожиданно раскрылась дверь и подозреваемый с лицом белее мела вышел и направился к выходу. Причем портфеля в его руках не было. Старшина в недоумении потер затылок, встал и заглянул в кабинет начальника. Безмолвный Буряк с лицом цвета собственной фамилии смотрел куда-то в сторону. Заметив старшину, как-то неестественно задвигал руками, а ногой сделал движение, будто задвигает что-то под стол. После чего сказал, что сегодня допросов больше не будет, и отпустил старшину отдыхать.

Покинув здание гарнизонной контрразведки, Лейб на ватных ногах еле добрел до дома. На приветствие соседа не ответил, с детьми говорить не стал. На осторожный вопрос Ривы, как все прошло, тоже не отреагировал. Выпив без закуски стакан водки, не раздеваясь, лег спать. Сутки проспал.

Что именно произошло в кабинете Буряка, Гройсман никогда и никому не рассказывал, даже жене. Единственное, что ему вскоре пришлось как-то прокомментировать, — это новый паспорт. В прежнем, довоенном, в графах «имя» и «отчество» он был «Лейб Сендерович». В новом, недавно выписанном на основании справки из временной комендатуры, стал «Лев Александрович». Перемена имени объяснялась тем, что особист (хороший хлопец этот Буряк, дай ему Бог здоровья!) опасался сделать ошибку в написании еврейских имен. Поэтому вписал в документ более для него привычные имена русские.

На самом же деле произошло следующее.

Впечатленный рассказом о тревогах и тяготах жизни в оккупации, капитан Буряк неожиданно для себя растрогался. Пока он сочувственно кивал головой, Гройсман выставил на стол портфель и широко его раскрыл. Портфель был доверху набит деньгами и драгоценностями. Не дав Буряку опомниться, Лейб сообщил, что давно собирался сделать взнос в Фонд Победы. Чтоб построили танк или самолет… Он слышал, такое возможно. Но, к сожалению, не было шанса воплотить это в жизнь. Сами понимаете… Буряк понимающе кивнул. И вот теперь, продолжил Гройсман, случай наконец представился! Война не закончена, он хочет помочь стране и партии… Короче, вот, принес! Расписку? Боже упаси! Какая расписка?! Он доверяет Буряку, как собственному брату! Разве такой умный человек, как товарищ капитан, не найдет способ распорядиться его скромным даром?! Конечно, найдет! Устроит все наилучшим образом! Тем более что Гройсман желает сделать анонимное пожертвование, и он бы хотел, чтоб ни одна живая душа никогда ни о чем не узнала.

Услышав все это, капитан Буряк растерялся. В его работе такое происходило впервые. Все всегда было просто: свой — это свой, а враг — это враг. Последних он нутром чувствовал, за версту чуял. И раскалывал в два счета, как орехи щелкал. А здесь все как-то затейливо выходит… Вроде жил этот Гройсман на оккупированной территории, работал на врага — значит, чужой. А в то же время вроде как жизни сохранял, людей спасал… Получается, герой-подпольщик… Хотя, с другой стороны, где он столько денег и драгоценностей взял? Может, украл? Но воры не отдают деньги в Фонд Победы. И опять же, если Родине помогает, так почему просит никому не рассказывать и расписку не требует? Может, он провокатор? Но провокатор так себя не ведет. Не дрожит от страха, как осиновый лист. В общем, черт знает, что… Примерно так размышлял окончательно утративший присутствие духа капитан Буряк.

Не придумав ничего лучшего, он поднял глаза и, заикаясь, пробормотал:

— Это ж не шутка, товарищ Гройсман! Д-дело ж уже, вот, з-заведено! Если н-начальство узнает, я сам под т-т-т-трибунал пойду.

— Понимаю… — сказал Гройсман. — Только не надо так переживать. Вы думаете, я не волнуюсь? Между прочим, за вас даже больше, чем за себя! Но есть тут у меня одна идея. Разрешите изложить?

В итоге «Дело» Гройсмана Лейба Сендеровича под номером таким-то с датой такой-то было по всем правилам оформлено и со штампом «Подозревается в сотрудничестве с оккупационными властями» направлено «вверх по начальству». А гражданин Гройсман Лев Александрович, потерявший документы в период оккупации, на второй день после допроса отправился в паспортный стол оформлять новые документы. Лев Александрович к Лейбу Сендеровичу никакого отношения не имеет. И отвечать за него, соответственно, не может! Как говорится, нет человека, нет проблемы.

Глава 11. Заготовитель

После войны Райгород-Подольский стал районным центром. Дом, который Гройсман когда-то купил под магазин и где в годы войны была больница, к нему уже не вернулся. Там недолго размещалась районная прокуратура, а потом в дом въехала новая организация — контора Райпотребсоюза.

Роль Потребсоюзов была диковинной. Созданные для заготовки, переработки и продажи сельхозпродукции, они владели складами, магазинами, транспортом и даже перерабатывающими заводами. Собственность эта была не частная и не государственная, а кооперативная. То есть коллективная. Что в советской реальности означало — ничья.

Но ничьей собственности, как известно, не бывает. Всегда есть хозяин. Кто? Как правило, кто распоряжается, управляет, тот и хозяин. Пусть не формальный, но фактический. На управление Потребсоюзами пришли люди энергичные и предприимчивые. Способные, не нарушая законов, совмещать интересы общественные и личные.

Неудивительно, что именно сюда, в Потребсоюз, Гройсман и устроился на работу после войны. Шутил, что ходит на работу, как домой. Должность его называлась «заготовитель».

— Что это значит? — с тревогой поинтересовалась Рива, когда Лейб сообщил о новом назначении. — Как это называется по-еврейски?

Как по-еврейски, Гройсман не знал, но суть объяснил. Берешь в конторе под отчет деньги, например, сто рублей. Едешь в села непосредственно к колхозникам или на базары и покупаешь на эти деньги фрукты, овощи, молоко, мясо, мало ли… Что поручили, то и покупаешь. Платишь крестьянам не сто, а как сторгуешься. Скажем, девяносто или даже восемьдесят. Товар привозишь, сдаешь в контору и отчитываешься за все сто. В итоге — десять-двадцать рублей — чистый заработок.

Рива пожала плечами и сказала, что по-еврейски такого слова действительно нет. И через мгновение заметила:

— «Передовик», «ударник», «заготовитель»… Какая власть, такие профессии!

Тем не менее при кажущейся простоте в работе заготовителя было много сложностей и тонкостей: поиск товара, оценка качества, особенности учета. Ну и, конечно, нюансы человеческих отношений. Гройсман быстро, буквально за год-два, достиг в своем новом деле высочайшего мастерства. О его профессионализме ходили легенды. Жирность молока он определял по цвету. Возраст бычка — по форме рогов. Вес коровы — на глаз. Качество фуража — по оттенкам запаха. Начинающие заготовители из других районов ездили к нему учиться. Колхозные агрономы не утверждали планы посева и график сбора урожая, не поинтересовавшись мнением Гройсмана. Районный зоотехник формально подчинялся начальнику сельхозуправления, но за советом приходил к Гройсману. Случалось, что без его одобрения акт о выбраковке скота считался недействительным.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Бизнес, дело (идиш).

4

Брачный договор (иврит).

5

Еврейский праздник, установленный в память о спасении евреев, проживавших на территории Древней Персии, от истребления Аманом-амалекитянином; приходится на конец февраля — начало марта.

6

Обрезание (иврит).

7

Начальная школа для мальчиков.

8

Учитель.

9

Высшая школа для подготовки раввинов.

10

Так с 1795 по 1954 год назывался город Хмельницкий.

11

Совершеннолетие.

12

Он ко мне руку протянул, а я — хрясь! — и отрубил. А он мне в глаза смотрит и смеется и прыгает, как бы танцует. Никогда такого не видел. — Не может быть! Врешь! — Вот тебе крест святой! У Васыля спроси! Я сам удивился. — А потом что? — А потом он в лужу упал и что-то кричал на своем языке, я не понял. — Удивительные они люди, эти жиды! Их убивают, а они танцуют. — Так жид — это же не человек! Где ты видел человека, который сала не ест? — Жид — он и есть жид. Так, парни? (укр.)

13

Картофельные оладьи, драники (идиш).

14

Польское ругательство.

15

Спасите (идиш).

16

Боженька (идиш).

17

Поминальная молитва.

18

Небольшой футляр, в котором на свитке пергамента написана молитва. Прикрепляется к дверному косяку. Используется как оберег в еврейском доме.

19

Неделя траура в еврейской традиции.

20

Поговорка: «Пока толстый похудеет, худой сдохнет» (укр.).

21

Молитвенное покрывало.

22

Что ты привез? (идиш)

23

Новая экономическая политика. Осуществлялась с 1921 по 1928 г. Имела целью временное введение частного предпринимательства и возрождение рыночных отношений.

24

Молитвенник.

25

Профессиональный сват (иврит).

26

Резник птицы и скота в еврейской общине.

27

Треугольные пирожки с маком.

28

Что слышно? (идиш)

29

Бисквит (идиш).

30

Балдахин, под которым стоят жених и невеста во время свадебной церемонии.

31

Музыканты, играющие на свадьбах.

32

«Мелодии радости», исполняемые на еврейских свадьбах.

33

Традиционный еврейский свадебный танец (идиш).

34

Чепуха, ерунда (идиш).

35

Евреи (идиш). Мн. число от «ид» — еврей.

36

Тройки НКВД СССР — органы административной (внесудебной) репрессии при территориальных управлениях НКВД, созданные для проведения операций по репрессированию «антисоветских элементов» и действовавшие в СССР в 1937 и 1938 гг.

37

Кворум из десяти взрослых мужчин, необходимый для богослужения или религиозных церемоний. В данном случае — для молитв в дни скорби.

38

Здравица: «Счастья вам!» (иврит)

39

В таком случае один фунт золота (рум.).

40

Набожный благочестивый человек (иврит).

41

Господин еврей (рум.).