Неточные совпадения
Я почувствовал, что мог ошибаться в заключениях
моих на его счет уж
по тому одному, что он был враг
мой.
Ты спасение
мое: я тотчас же на тебя понадеялась, что ты сумеешь им так передать, что
по крайней мере этот первый-то ужас смягчишь для них.
По мере того как наступала темнота, комната
моя становилась как будто просторнее, как будто она все более и более расширялась. Мне вообразилось, что я каждую ночь в каждом углу буду видеть Смита: он будет сидеть и неподвижно глядеть на меня, как в кондитерской на Адама Ивановича, а у ног его будет Азорка. И вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня.
Впрочем, надо сознаться во всем откровенно: от расстройства ли нерв, от новых ли впечатлений в новой квартире, от недавней ли хандры, но я мало-помалу и постепенно, с самого наступления сумерек, стал впадать в то состояние души, которое так часто приходит ко мне теперь, в
моей болезни,
по ночам, и которое я называю мистическим ужасом.
Холод пробежал
по всем
моим членам.
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого, что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась вниз
по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на улицу, ее уже не было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел, что все
мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила с лестницы».
— А ты не верь! — перебила старушка. — Что за очаровательная? Для вас, щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбка болталась. А что Наташа ее хвалит, так это она
по благородству души делает. Не умеет она удержать его, все ему прощает, а сама страдает. Сколько уж раз он ей изменял! Злодеи жестокосердые! А на меня, Иван Петрович, просто ужас находит. Гордость всех обуяла. Смирил бы хоть мой-то себя, простил бы ее,
мою голубку, да и привел бы сюда. Обняла б ее, посмотрела б на нее! Похудела она?
(Я ведь согрешила, да ее раз на кофей и позвала, когда
мой на все утро
по делам уезжал.)
— А что ж! — подхватил он вдруг, как будто раздраженный нашим молчанием, — чем скорей, тем лучше. Подлецом меня не сделают, хоть и решат, что я должен заплатить. Со мной
моя совесть, и пусть решают.
По крайней мере дело кончено; развяжут, разорят… Брошу все и уеду в Сибирь.
По этому делу выходит теперь, что я вор, что я обманщик, что я обокрал
моего благодетеля!..
Ей не нравилась скорость
моих вопросов. Мы замолчали, продолжая ходить
по комнате.
Он любовался
моим детским простодушием; лаская, он еще гладил меня
по голове, так же как когда я была еще семилетней девочкой и, сидя у него на коленях, пела ему
мои детские песенки.
—
Мой приход к вам в такой час и без доклада — странен и вне принятых правил; но я надеюсь, вы поверите, что,
по крайней мере, я в состоянии сознать всю эксцентричность
моего поступка. Я знаю тоже, с кем имею дело; знаю, что вы проницательны и великодушны. Подарите мне только десять минут, и я надеюсь, вы сами меня поймете и оправдаете.
На дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за
мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках. В другой руке она крепко держала свои книги; видно было
по всему, что книги эти ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему удивлению
моему, я увидел, что она была в одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.
Дело же
мое больше
по подноготной части… понимаешь?
Она тихо, все еще продолжая ходить, спросила, почему я так поздно? Я рассказал ей вкратце все
мои похождения, но она меня почти и не слушала. Заметно было, что она чем-то очень озабочена. «Что нового?» — спросил я. «Нового ничего», — отвечала она, но с таким видом,
по которому я тотчас догадался, что новое у ней есть и что она для того и ждала меня, чтоб рассказать это новое, но,
по обыкновению своему, расскажет не сейчас, а когда я буду уходить. Так всегда у нас было. Я уж применился к ней и ждал.
— Конечно, конечно! — подтверждал я, а про себя подумал: «Ты, верно, об этом только и думаешь теперь, ходя
по комнате,
моя бедняжка, и, может, еще больше сомневаешься, чем я».
Мне ужасно хотелось зайти
по дороге к Маслобоеву, но я раздумал: он, верно, еще спал со вчерашнего, да к тому же Елена могла проснуться и, пожалуй, без меня испугалась бы, увидя себя в
моей квартире.
Я ведь, брат,
по натуре
моей и
по социальному
моему положению принадлежу к тем людям, которые сами путного ничего не делают, а другим наставления читают, чтоб делали.
Она, впрочем, мне почти что призналась в этом сама, говоря, что не могла утерпеть, чтоб не поделиться с ним такою радостью, но что Николай Сергеич стал,
по ее собственному выражению, чернее тучи, ничего не сказал, «все молчал, даже на вопросы
мои не отвечал», и вдруг после обеда собрался и был таков.
В то же время из правой
моей комнатки долетали до меня какие-то звуки, как будто кто-то шуршал
по полу веником.
Она осмотрелась и вдруг, к величайшему
моему удивлению, отставила чашку, ущипнула обеими руками, по-видимому хладнокровно и тихо, кисейное полотнище юбки и одним взмахом разорвала его сверху донизу. Сделав это, она молча подняла на меня свой упорный, сверкающий взгляд. Лицо ее было бледно.
Елена замолчала и потупилась. Ее, видимо, огорчило
мое замечание. Прошло
по крайней мере минут десять; мы оба молчали.
Все это, по-видимому, противоречит
моей теперешней выходке.
Если меня убьют или прольют
мою кровь, неужели она перешагнет через наш барьер, а может быть, через
мой труп и пойдет с сыном
моего убийцы к венцу, как дочь того царя (помнишь, у нас была книжка,
по которой ты учился читать), которая переехала через труп своего отца в колеснице?
— Гм… хорошо, друг
мой, пусть будет по-твоему! Я пережду, до известного времени, разумеется. Посмотрим, что сделает время. Но вот что, друг
мой: дай мне честное слово, что ни там, ни Анне Андреевне ты не объявишь нашего разговора?
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так и скажу, в каком ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу тебя;
по крайней мере всеми силами постараюсь, если только сам буду ноги таскать. А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай, друг
мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей не говори, что я дал, а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай, друг
мой…
Наташа, голубчик, здравствуй, ангел ты
мой! — говорил он, усаживаясь подле нее и жадно целуя ее руку, — тосковал-то я
по тебе в эти дни!
Сначала я пошел к старикам. Оба они хворали. Анна Андреевна была совсем больная; Николай Сергеич сидел у себя в кабинете. Он слышал, что я пришел, но я знал, что
по обыкновению своему он выйдет не раньше, как через четверть часа, чтоб дать нам наговориться. Я не хотел очень расстраивать Анну Андреевну и потому смягчал
по возможности
мой рассказ о вчерашнем вечере, но высказал правду; к удивлению
моему, старушка хоть и огорчилась, но как-то без удивления приняла известие о возможности разрыва.
И долго еще она меня расспрашивала и
по обыкновению своему охала и сетовала с каждым
моим ответом. Вообще я заметил, что она в последнее время как-то совсем потерялась. Всякое известие потрясало ее. Скорбь об Наташе убивала ее сердце и здоровье.
— Ну, Ваня, таково-то житье
мое!
По этой причине непременно водочки! — решил Маслобоев, оправляя волосы и чуть не бегом направляясь к графину. Но Александра Семеновна предупредила его: подскочила к столу, налила сама, подала и даже ласково потрепала его
по щеке. Маслобоев с гордостью подмигнул мне глазом, щелкнул языком и торжественно выпил свою рюмку.
Я рассудил, что в
моих делах мне решительно нечего было скрывать от Маслобоева. Дело Наташи было не секретное; к тому же я мог ожидать для нее некоторой пользы от Маслобоева. Разумеется, в
моем рассказе я,
по возможности, обошел некоторые пункты. Маслобоев в особенности внимательно слушал все, что касалось князя; во многих местах меня останавливал, многое вновь переспрашивал, так что я рассказал ему довольно подробно. Рассказ
мой продолжался с полчаса.
Мне хотелось сказать: иначе ни за что бы не остался с вами, но я не сказал и перевернул по-другому, не из боязни, а из проклятой
моей слабости и деликатности.
— Вот что, молодой
мой друг, — начал он, серьезно смотря на меня, — нам с вами эдак продолжать нельзя, а потому лучше уговоримся. Я, видите ли, намерен был вам кое-что высказать, ну, а вы уж должны быть так любезны, чтобы согласиться выслушать, что бы я ни сказал. Я желаю говорить, как хочу и как мне нравится, да по-настоящему так и надо. Ну, так как же, молодой
мой друг, будете вы терпеливы?
Жизнь — коммерческая сделка; даром не бросайте денег, но, пожалуй, платите за угождение, и вы исполните все свои обязанности к ближнему, — вот
моя нравственность, если уж вам ее непременно нужно, хотя, признаюсь вам, по-моему, лучше и не платить своему ближнему, а суметь заставить его делать даром.
Первое же ее появление у нас удивило
мою больную, но она тотчас же догадалась, зачем приехала незваная гостья, и,
по обыкновению своему, даже нахмурилась, сделалась молчалива и нелюбезна.
— Да, я буду лучше ходить
по улицам и милостыню просить, а здесь не останусь, — кричала она, рыдая. — И мать
моя милостыню просила, а когда умирала, сама сказала мне: будь бедная и лучше милостыню проси, чем… Милостыню не стыдно просить: я не у одного человека прошу, я у всех прошу, а все не один человек; у одного стыдно, а у всех не стыдно; так мне одна нищенка говорила; ведь я маленькая, мне негде взять. Я у всех и прошу. А здесь я не хочу, не хочу, не хочу, я злая; я злее всех; вот какая я злая!
Я думал, что она еще не знает, что Алеша,
по непременному распоряжению князя, должен был сопровождать графиню и Катю в деревню, и затруднялся, как открыть ей это, чтоб
по возможности смягчить удар. Но каково же было
мое изумление, когда Наташа с первых же слов остановила меня и сказала, что нечего ее утешать,что она уже пять дней, как знает про это.
Да, Ваня, дня не проживу без нее, я это чувствую, да! и потому мы решили немедленно с ней обвенчаться; а так как до отъезда нельзя этого сделать, потому что теперь великий пост и венчать не станут, то уж
по приезде
моем, а это будет к первому июня.
Но я не мог оставить
мою мысль. Я слишком верил в нее. Я схватил за руку Нелли, и мы вышли. Был уже третий час пополудни.. Находила туча. Все последнее время погода стояла жаркая и удушливая, но теперь послышался где-то далеко первый, ранний весенний гром. Ветер пронесся
по пыльным улицам.
— Голубчик ты
мой, сироточка, — продолжала старушка, жалостливо на нее поглядывая. Николай Сергеич в нетерпении барабанил
по столу пальцами.
— Мамаша, где мамаша? — проговорила она, как в беспамятстве, — где, где
моя мамаша? — вскрикнула она еще раз, протягивая свои дрожащие руки к нам, и вдруг страшный, ужасный крик вырвался из ее груди; судороги пробежали
по лицу ее, и она в страшном припадке упала на пол…
— Поедем, поедем, друзья
мои, поедем! — заговорил он, обрадовавшись. — Вот только ты, Ваня, только с тобой расставаться больно… (Замечу, что он ни разу не предложил мне ехать с ними вместе, что, судя
по его характеру, непременно бы сделал… при других обстоятельствах, то есть если б не знал
моей любви к Наташе.)
— Боже
мой! Да ведь он
по крайней мере должен бы хоть обеспечить Нелли!
— Да тебе-то какое дело, для чьей выгоды я буду стараться, блаженный ты человек? Только бы сделать — вот что главное! Конечно, главное для сиротки, это и человеколюбие велит. Но ты, Ванюша, не осуждай меня безвозвратно, если я и об себе позабочусь. Я человек бедный, а он бедных людей не смей обижать. Он у меня
мое отнимает, да еще и надул, подлец, вдобавок. Так я, по-твоему, такому мошеннику должен в зубы смотреть? Морген-фри!