Неточные совпадения
Во-первых, хотелось квартиру особенную,
не от жильцов, а во-вторых, хоть одну комнату, но непременно большую, разумеется вместе с
тем и как можно дешевую.
Я
не мистик; в предчувствия и гаданья почти
не верю; однако со мною, как, может быть, и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик: почему при тогдашней моей встрече с ним, я тотчас почувствовал, что в
тот же вечер со мной случится что-то
не совсем обыденное? Впрочем, я был болен; а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.
Лицо его до
того умерло, что уж решительно ничего
не выражает.
Казалось, эти два существа целый день лежат где-нибудь мертвые и, как зайдет солнце, вдруг оживают единственно для
того, чтоб дойти до кондитерской Миллера и
тем исполнить какую-то таинственную, никому
не известную обязанность.
Однако
не вытерпел и минуты через две подозрительно выглянул из-за газеты:
тот же упорный взгляд,
то же бессмысленное рассматривание.
Но когда
то же обстоятельство повторилось и в третий, он вспыхнул и почел своею обязанностию защитить свое благородство и
не уронить перед благородной публикой прекрасный город Ригу, которого, вероятно, считал себя представителем.
Я
не помню, что я еще говорил ему. Он было хотел приподняться, но, поднявшись немного, опять упал на землю и опять начал что-то бормотать
тем же хриплым, удушливым голосом.
Он, однакоже, жил
не на Васильевском острову, а в двух шагах от
того места, где умер, в доме Клугена, под самою кровлею, в пятом этаже, в отдельной квартире, состоящей из одной маленькой прихожей и одной большой, очень низкой комнаты с тремя щелями наподобие окон.
Управляющий домом, из благородных, тоже немного мог сказать о бывшем своем постояльце, кроме разве
того, что квартира ходила по шести рублей в месяц, что покойник жил в ней четыре месяца, но за два последних месяца
не заплатил ни копейки, так что приходилось его сгонять с квартиры.
Но, впрочем, я начал мой рассказ, неизвестно почему, из средины. Коли уж все записывать,
то надо начинать сначала. Ну, и начнем сначала. Впрочем,
не велика будет моя автобиография.
Еще и теперь я
не могу вспомнить эту повесть без какого-то странного сердечного движения, и когда я, год
тому назад, припомнил Наташе две первые строчки: «Альфонс, герой моей повести, родился в Португалии; дон Рамир, его отец» и т. д., я чуть
не заплакал.
Никогда в жизни он
не говорил потом о своем проигрыше и, несмотря на известное свое добродушие, непременно бы рассорился с
тем, кто бы решился ему об этом напомнить.
Князь, однакоже, был
не из любезных, особенно с
теми, в ком
не нуждался и кого считал хоть немного ниже себя.
Николай Сергеич с негодованием отвергал этот слух,
тем более что Алеша чрезвычайно любил своего отца, которого
не знал в продолжение всего своего детства и отрочества; он говорил об нем с восторгом, с увлечением; видно было, что он вполне подчинился его влиянию.
В этот раз все делалось обратно в сравнении с первым посещением Васильевского, четырнадцать лет
тому назад: в это раз князь перезнакомился со всеми соседями, разумеется из важнейших; к Николаю же Сергеичу он никогда
не ездил и обращался с ним как будто со своим подчиненным.
Конечно, всякий, кто знал хоть сколько-нибудь Николая Сергеича,
не мог бы, кажется, и одному слову поверить из всех взводимых на него обвинений; а между
тем, как водится, все суетились, все говорили, все оговаривались, все покачивали головами и… осуждали безвозвратно.
Мало
того: что три года
тому назад при продаже рощи Николай Сергеич утаил в свою пользу двенадцать тысяч серебром, что на это можно представить самые ясные, законные доказательства перед судом,
тем более что на продажу рощи он
не имел от князя никакой законной доверенности, а действовал по собственному соображению, убедив уже потом князя в необходимости продажи и предъявив за рощу сумму несравненно меньше действительно полученной.
Но оскорбление с обеих сторон было так сильно, что
не оставалось и слова на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть дело в свою пользу,
то есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Итак, Ихменевы переехали в Петербург.
Не стану описывать мою встречу с Наташей после такой долгой разлуки. Во все эти четыре года я
не забывал ее никогда. Конечно, я сам
не понимал вполне
того чувства, с которым вспоминал о ней; но когда мы вновь свиделись, я скоро догадался, что она суждена мне судьбою.
Вот в это-то время, незадолго до их приезда, я кончил мой первый роман,
тот самый, с которого началась моя литературная карьера, и, как новичок, сначала
не знал, куда его сунуть.
У Ихменевых я об этом ничего
не говорил; они же чуть со мной
не поссорились за
то, что я живу праздно,
то есть
не служу и
не стараюсь приискать себе места.
Если я был счастлив когда-нибудь,
то это даже и
не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я
не читал и
не показывал никому моей рукописи: в
те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Анна Андреевна, например, никак
не хотела поверить, что новый, прославляемый всеми писатель —
тот самый Ваня, который и т. д., и т. д., и все качала головою.
Он ожидал чего-то непостижимо высокого, такого, чего бы он, пожалуй, и сам
не мог понять, но только непременно высокого; а вместо
того вдруг такие будни и все такое известное — вот точь-в-точь как
то самое, что обыкновенно кругом совершается.
— Ваше превосходительство,
не хотите ли кушать? — закричала резвая Наташа, которая
тем временем собрала нам поужинать.
Ну, положим, хоть и писатель; а я вот что хотел сказать: камергером, конечно,
не сделают за
то, что роман сочинил; об этом и думать нечего; а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
А только все-таки, Ваня, у тебя какое-то эдак лицо…
то есть совсем как будто
не поэтическое…
Я ведь
не к
тому говорил…
Но
не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, —
не оттого, что
не удалась мне моя карьера и что
не было у меня еще ни славы, ни денег;
не оттого, что я еще
не какой-нибудь «атташе» и далеко было до
того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можно прожить десять лет в один год, и прожила в этот год десять лет и моя Наташа.
— Да, Ваня, — спросил вдруг старик, как будто опомнившись, — уж
не был ли болен? Что долго
не ходил? Я виноват перед тобой: давно хотел тебя навестить, да все как-то
того… — И он опять задумался.
— Гм! нездоров! — повторил он пять минут спустя. — То-то нездоров! Говорил я тогда, предостерегал, —
не послушался! Гм! Нет, брат Ваня: муза, видно, испокон веку сидела на чердаке голодная, да и будет сидеть. Так-то!
Но боже, как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после,
не видал я ее такою, как в этот роковой день.
Та ли,
та ли это Наташа,
та ли это девочка, которая, еще только год
тому назад,
не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в
тот вечер с отцом и со мною за ужином?
Та ли это Наташа, которая там, в
той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
— Воротись, воротись, пока
не поздно, — умолял я ее, и
тем горячее,
тем настойчивее умолял, чем больше сам сознавал всю бесполезность моих увещаний и всю нелепость их в настоящую минуту.
— Да разве князь, — прервал я ее с удивлением, — про вашу любовь знает? Ведь он только подозревал, да и
то не наверное.
А что он увлекся, так ведь стоит только мне неделю с ним
не видаться, он и забудет меня и полюбит другую, а потом как увидит меня,
то и опять у ног моих будет.
Это еще и хорошо, что я знаю, что
не скрыто от меня это; а
то бы я умерла от подозрений.
— Наташа, — сказал я, — одного только я
не понимаю: как ты можешь любить его после
того, что сама про него сейчас говорила?
Не уважаешь его,
не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком!
Не понимаю я такой любви.
— Обещал, все обещал. Он ведь для
того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он
не знает, что делает. Он, может быть, как и венчаются-то,
не знает. И какой он муж! Смешно, право. А женится, так несчастлив будет, попрекать начнет…
Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
— Он, может быть, и совсем
не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего дня он писал, что если я
не дам ему слова прийти,
то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал, как будто это и совсем ничего… Что если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Мне кажется, этот ребенок никогда, даже и в шутку,
не мог бы солгать, а если б и солгал,
то, право,
не подозревая в этом дурного.
Скажи им от меня, Ваня, что я знаю, простить меня уж нельзя теперь: они простят, бог
не простит; но что если они и проклянут меня,
то я все-таки буду благословлять их и молиться за них всю мою жизнь.
К
тому же отец непременно хотел меня везти сегодня к невесте (ведь мне сватают невесту; Наташа вам сказывала? да я
не хочу).
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом
не судить его строго и быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с
тем как будто и любовалась им, так же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
— Непременно; что ж ему останется делать?
То есть он, разумеется, проклянет меня сначала; я даже в этом уверен. Он уж такой; и такой со мной строгий. Пожалуй, еще будет кому-нибудь жаловаться, употребит, одним словом, отцовскую власть… Но ведь все это
не серьезно. Он меня любит без памяти; посердится и простит. Тогда все помирятся, и все мы будем счастливы. Ее отец тоже.
Ведь сделаться семейным человеком
не шутка; тогда уж я буду
не мальчик…
то есть я хотел сказать, что я буду такой же, как и другие… ну, там семейные люди.
Я, например, если
не удастся роман (я, по правде, еще и давеча подумал, что роман глупость, а теперь только так про него рассказал, чтоб выслушать ваше решение), — если
не удастся роман,
то я ведь в крайнем случае могу давать уроки музыки.
Боязнь эта возрастает обыкновенно все сильнее и сильнее, несмотря ни на какие доводы рассудка, так что наконец ум, несмотря на
то, что приобретает в эти минуты, может быть, еще большую ясность,
тем не менее лишается всякой возможности противодействовать ощущениям.
Все это привидение чрезвычайно ярко и отчетливо нарисовалось внезапно в моем воображении, а вместе с
тем вдруг установилась во мне самая полная, самая неотразимая уверенность, что все это непременно, неминуемо случится, что это уж и случилось, но только я
не вижу, потому что стою задом к двери, и что именно в это самое мгновение, может быть, уже отворяется дверь.
К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка, и если б это был даже сам Смит,
то и он бы, может быть,
не так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей комнате в такой час и в такое время.
К
тому же он и прежде почти никогда
не выходил в вечернее время, а с
тех пор, как ушла Наташа,
то есть почти уже с полгода, сделался настоящим домоседом.