Он схватил ее и, подняв как ребенка, отнес в свои кресла, посадил ее, а сам упал перед ней на колена. Он целовал ее руки, ноги; он торопился целовать ее, торопился наглядеться на нее, как будто еще не веря, что она опять вместе с ним, что он опять ее видит и слышит, — ее, свою дочь, свою Наташу! Анна Андреевна, рыдая, охватила ее, прижала голову ее к своей груди и так и замерла в этом объятии,
не в силах произнесть слова.
Неточные совпадения
Ну как
в самом деле объявить прямо, что
не хочу служить, а хочу сочинять романы, а потому до времени их обманывал, говорил, что места мне
не дают, а что я ищу из всех
сил.
Он рыдал как дитя, как женщина. Рыдания теснили грудь его, как будто хотели ее разорвать. Грозный старик
в одну минуту стал слабее ребенка. О, теперь уж он
не мог проклинать; он уже
не стыдился никого из нас и,
в судорожном порыве любви, опять покрывал, при нас, бесчисленными поцелуями портрет, который за минуту назад топтал ногами. Казалось, вся нежность, вся любовь его к дочери, так долго
в нем сдержанная, стремилась теперь вырваться наружу с неудержимою
силою и
силою порыва разбивала все существо его.
Она благодарила меня, что я
не усомнился
в ней, и дала слово помогать нам всеми
силами.
Маслобоев был всегда славный малый, но всегда себе на уме и развит как-то
не по
силам; хитрый, пронырливый, пролаз и крючок еще с самой школы, но
в сущности человек
не без сердца; погибший человек.
Я видел, что она хочет зачем-то замять наш разговор и свернуть на другое. Я оглядел ее пристальнее: она была видимо расстроена. Впрочем, заметив, что я пристально слежу за ней и
в нее вглядываюсь, она вдруг быстро и как-то гневно взглянула на меня и с такою
силою, что как будто обожгла меня взглядом. «У нее опять горе, — подумал я, — только она говорить мне
не хочет».
Попреки, унижения, подруга мальчишки, который уж и теперь тяготится ее любовью, а как женится — тотчас же начнет ее
не уважать, обижать, унижать;
в то же время
сила страсти с ее стороны, по мере охлаждения с другой; ревность, муки, ад, развод, может быть, само преступление… нет, Ваня!
—
Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик,
не пренебрегай! Сегодня никуда
не ходи. Анне Андреевне так и скажу,
в каком ты положении.
Не надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми
силами постараюсь, если только сам буду ноги таскать. А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай, друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей
не говори, что я дал, а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай, друг мой…
Я решился до времени
не говорить Наташе об этой встрече, но непременно сказать ей тотчас же, когда она останется одна, по отъезде Алеши.
В настоящее же время она была так расстроена, что хотя бы и поняла и осмыслила вполне всю
силу этого факта, но
не могла бы его так принять и прочувствовать, как впоследствии,
в минуту подавляющей последней тоски и отчаяния. Теперь же минута была
не та.
Я плюнул ему
в лицо и изо всей
силы ударил его по щеке. Он хотел было броситься на меня, но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив сначала со стола свою пачку с деньгами. Да, он сделал это; я сам видел. Я бросил ему вдогонку скалкой, которую схватил
в кухне, на столе… Вбежав опять
в комнату, я увидел, что доктор удерживал Наташу, которая билась и рвалась у него из рук, как
в припадке. Долго мы
не могли успокоить ее; наконец нам удалось уложить ее
в постель; она была как
в горячечном бреду.
Видно было, что ее мамашане раз говорила с своей маленькой Нелли о своих прежних счастливых днях, сидя
в своем угле,
в подвале, обнимая и целуя свою девочку (все, что у ней осталось отрадного
в жизни) и плача над ней, а
в то же время и
не подозревая, с какою
силою отзовутся эти рассказы ее
в болезненно впечатлительном и рано развившемся сердце больного ребенка.
Припадки, правда, повторялись с ней несколько чаще прежнего; но, главное, какое-то изнурение и упадок всех
сил, беспрерывное лихорадочное и напряженное состояние — все это довело ее
в последние дни до того, что она уже
не вставала с постели.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная
сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет, так вот и тянет!
В одном ухе так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а
в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
И тут настала каторга // Корёжскому крестьянину — // До нитки разорил! // А драл… как сам Шалашников! // Да тот был прост; накинется // Со всей воинской
силою, // Подумаешь: убьет! // А деньги сунь, отвалится, // Ни дать ни взять раздувшийся //
В собачьем ухе клещ. // У немца — хватка мертвая: // Пока
не пустит по миру, //
Не отойдя сосет!
Пастух уж со скотиною // Угнался; за малиною // Ушли подружки
в бор, //
В полях трудятся пахари, //
В лесу стучит топор!» // Управится с горшочками, // Все вымоет, все выскребет, // Посадит хлебы
в печь — // Идет родная матушка, //
Не будит — пуще кутает: // «Спи, милая, касатушка, // Спи,
силу запасай!
Молиться
в ночь морозную // Под звездным небом Божиим // Люблю я с той поры. // Беда пристигнет — вспомните // И женам посоветуйте: // Усердней
не помолишься // Нигде и никогда. // Чем больше я молилася, // Тем легче становилося, // И
силы прибавлялося, // Чем чаще я касалася // До белой, снежной скатерти // Горящей головой…
—
Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да
в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его //
Не слезы — кровь течет! //
Не знаю,
не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты,
сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!