Неточные совпадения
Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать,
как они у меня напишутся, чем в самом
деле писать их, и, право, это было не от лености.
Казалось, эти два существа целый
день лежат где-нибудь мертвые и,
как зайдет солнце, вдруг оживают единственно для того, чтоб дойти до кондитерской Миллера и тем исполнить какую-то таинственную, никому не известную обязанность.
«А кто знает, — думал я, — может быть, кто-нибудь и наведается о старике!» Впрочем, прошло уже пять
дней,
как он умер, а еще никто не приходил.
Тогда за каждым кустом, за каждым деревом
как будто еще кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным; и, когда, бывало, в глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего
дна и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой.
Николай Сергеич был в восторге; успехи князя, слухи об его удачах, о его возвышении он принимал к сердцу,
как будто
дело шло о родном его брате.
В самом
деле, это был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый и нервный,
как женщина, но вместе с тем веселый и простодушный, с душою отверстою и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым и признательным, — он сделался идолом в доме Ихменевых.
Сначала, в первые
дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем
как будто не переменилась и осталась такой же девочкой,
как и была до нашей разлуки.
Но потом каждый
день я угадывал в ней что-нибудь новое, до тех пор мне совсем незнакомое,
как будто нарочно скрытое от меня,
как будто девушка нарочно от меня пряталась, — и что за наслаждение было это отгадывание!
Ну
как в самом
деле объявить прямо, что не хочу служить, а хочу сочинять романы, а потому до времени их обманывал, говорил, что места мне не дают, а что я ищу из всех сил.
Старик, любивший своего милого Алешу
как родного сына, почти каждый
день вспоминавший о нем, принял его с радостию.
Но боже,
как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою,
как в этот роковой
день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
Сердце упало во мне. Все это я предчувствовал, еще идя к ним; все это уже представлялось мне,
как в тумане, еще, может быть, задолго до этого
дня; но теперь слова ее поразили меня
как громом.
— Ах,
как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. —
Как ты похудел,
какой ты больной, бледный; ты в самом
деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу! Все о себе говорю; ну,
как же теперь твои
дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
— Он, может быть, и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего
дня он писал, что если я не дам ему слова прийти, то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал,
как будто это и совсем ничего… Что если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Он как-то не по-обыкновенному мне обрадовался,
как человек, нашедший наконец друга, с которым он может
разделить свои мысли, схватил меня за руку, крепко сжал ее и, не спросив, куда я иду, потащил меня за собою.
— Ну, так и есть! — вскричал он с таким увлечением,
как будто это
дело близко, родственно до него касалось и
как будто умерший Б. был его брат родной.
— А что ж! — подхватил он вдруг,
как будто раздраженный нашим молчанием, — чем скорей, тем лучше. Подлецом меня не сделают, хоть и решат, что я должен заплатить. Со мной моя совесть, и пусть решают. По крайней мере
дело кончено; развяжут, разорят… Брошу все и уеду в Сибирь.
— Нет, в самом
деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, —
как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он в самом
деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в его намерении, —
как и должно было случиться, — и вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, на ком сорвать сердце за свою же слабость,и выбирая именно тех, кого наиболее подозревал в таких же желаниях и чувствах.
Алеша проговорился мне тайком, что отец
как будто немножко и рад был всей этой истории: ему нравилось во всем этом
деле унижение Ихменева.
— Без условий! Это невозможно; и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об этом
дни и ночи думала и думаю. После того
как я их покинула, может быть, не было
дня, чтоб я об этом не думала. Да и сколько раз мы с тобой же об этом говорили! Ведь ты знаешь сам, что это невозможно!
За три
дня до моего ухода он приметил, что я грустна, тотчас же и сам загрустил до болезни, и —
как ты думаешь? — чтоб развеселить меня, он придумал взять билет в театр!..
—
Как ты меня любишь, Ваня! — отвечала она, ласково взглянув на меня. — Ну, а ты, что ты теперь делаешь?
Как твои-то
дела?
— Пусть мы вместе, все вместе расстанемся! — перебила она с сверкающим взглядом. — Я сама его благословлю на это. Но тяжело, Ваня, когда он сам, первый, забудет меня? Ах, Ваня,
какая это мука! Я сама не понимаю себя: умом выходит так, а на
деле не так! Что со мною будет!
— Да дайте же, дайте мне рассказать, — покрывал нас всех Алеша своим звонким голосом. — Они думают, что все это,
как и прежде… что я с пустяками приехал… Я вам говорю, что у меня самое интересное
дело. Да замолчите ли вы когда-нибудь!
Мавра, вышедшая из кухни, стояла в дверях и с серьезным негодованием смотрела на нас, досадуя, что не досталось Алеше хорошей головомойки от Наташи,
как ожидала она с наслаждением все эти пять
дней, и что вместо того все так веселы.
— Ну,
как не знать! — отозвалась Мавра, просунув к нам свою голову, — все в три же первые
дня рассказал. Не тебе бы хитрить!
Напротив, показывал такой вид,
как будто уже все
дело решено и между нами уже не может быть никакого спора и недоумения.
— А господь его знает, совсем и не разберешь,
как он решил; а я вовсе не болтун, я
дело говорю: он даже и не решал, а только на все мои рассуждения улыбался, но такой улыбкой,
как будто ему жалко меня.
— Послушай, Алеша, ты бы лучше рассказывал о
деле! — вскричала нетерпеливая Наташа. — Я думала, ты что-нибудь про наше расскажешь, а тебе только хочется рассказать,
как ты там отличился у графа Наинского.
Какое мне
дело до твоего графа!
Катя только слушается ее беспрекословно и
как будто уговорилась с ней в этом; четыре
дня тому назад, после всех моих наблюдений, я решился исполнить мое намерение и сегодня вечером исполнил его.
— Что же, что же?
Как было
дело? Рассказывай поскорее!
Потом о тебе стала расспрашивать, говорила, что очень хочет познакомиться с тобой, просила передать, что уже любит тебя
как сестру и чтоб и ты ее любила
как сестру, а когда узнала, что я уже пятый
день тебя не видал, тотчас же стала гнать меня к тебе…
Но теперешняя поспешность моя, может быть, покажет вам,
как горячо и, главное,
как искренно я берусь за это
дело.
— То-то я и говорю, что он такой деликатный. А
как хвалил тебя! Я ведь говорил тебе… говорил! Нет, он может все понимать и чувствовать! А про меня
как про ребенка говорил; все-то они меня так почитают! Да что ж, я ведь и в самом
деле такой.
— Поезжай, поезжай, голубчик. Это ты хорошо придумал. И непременно покажись ему, слышишь? А завтра приезжай
как можно раньше. Теперь уж не будешь от меня по пяти
дней бегать? — лукаво прибавила она, лаская его взглядом. Все мы были в какой-то тихой, в какой-то полной радости.
— То-то; он и без того узнает. А ты замечай, что он скажет?
Как примет? Господи, Ваня! Что, неужели ж он в самом
деле проклянет меня за этот брак? Нет, не может быть!
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего
дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит,
как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
— Нехорошие за ней
дела, — отвечала женщина,
как бы в раздумье и колеблясь: говорить или нет? — Нам что, мы посторонние…
Я даже знаю
какая и предугадываю, что Митрошка, а не кто другой, известил меня, что Архипов с Сизобрюховым будут здесь и шныряют по этим местам за каким-то скверным
делом.
Сизобрюхова, очевидно, сюда привели, и привел его пузан, а так
как я знаю, по
какого рода
делам пузан особенно промышляет, то и заключаю…
— Ах,
как бы я желала, чтоб он поскорее воротился! — сказала она. — Целый вечер хотел просидеть у меня, и тогда… Должно быть, важные
дела, коль все бросил да уехал. Не знаешь ли,
какие, Ваня? Не слыхал ли чего-нибудь?
— Ну вот,
какое там
дело?
И вчера и третьего
дня,
как приходила ко мне, она на иные мои вопросы не проговаривала ни слова, а только начинала вдруг смотреть мне в глаза своим длинным, упорным взглядом, в котором вместе с недоумением и диким любопытством была еще какая-то странная гордость.
Я решился на весь
день остаться с Еленой и, по возможности, до самого выздоровления оставлять ее
как можно реже одну.
Я поспешил ее обнадежить. Она замолчала, взяла было своими горячими пальчиками мою руку, но тотчас же отбросила ее,
как будто опомнившись. «Не может быть, чтоб она в самом
деле чувствовала ко мне такое отвращение, — подумал я. — Это ее манера, или… или просто бедняжка видела столько горя, что уж не доверяет никому на свете».
Наконец она и в самом
деле заснула и, к величайшему моему удовольствию, спокойно, без бреду и без стонов. На меня напало раздумье; Наташа не только могла, не зная, в чем
дело, рассердиться на меня за то, что я не приходил к ней сегодня, но даже, думал я, наверно будет огорчена моим невниманием именно в такое время, когда, может быть, я ей наиболее нужен. У нее даже наверно могли случиться теперь какие-нибудь хлопоты, какое-нибудь
дело препоручить мне, а меня,
как нарочно, и нет.
Наташу, против ожидания, я застал опять одну, и — странное
дело, мне показалось, что она вовсе не так была мне в этот раз рада,
как вчера и вообще в другие разы.
Как будто я ей в чем-нибудь досадил или помешал. На мой вопрос: был ли сегодня Алеша? — она отвечала: разумеется, был, но недолго. Обещался сегодня вечером быть, — прибавила она,
как бы в раздумье.
— Н-нет. Его задержали, — прибавила она скороговоркой. — Ну, что, Ваня,
как твои
дела?
Хоть я и не много ходил в этот
день, но устал ужасно и рассудил сам лечь
как можно раньше.