Неточные совпадения
Поровнявшись с кондитерской Миллера, я вдруг остановился
как вкопанный и стал смотреть на ту сторону улицы,
как будто предчувствуя, что вот сейчас со мной случится что-то необыкновенное, и в это-то самое мгновение на противоположной стороне я
увидел старика и его собаку.
Войдя в кондитерскую, я
увидел, что старик уже сидит у окна, а собака лежит,
как и прежде, растянувшись у ног его.
Когда же он
увидел, что я вдруг очутился с деньгами, и узнал,
какую плату можно получать за литературный труд, то и последние сомнения его рассеялись.
И
как теперь
вижу: говорит она мне, а в глазах ее видна и другая забота, та же самая забота, от которой затуманился и ее старик и с которой он сидел теперь над простывающей чашкой и думал свою думу.
Видишь, я
какая: в такую минуту тебе же напоминаю о нашем прошлом счастии, а ты и без того страдаешь!
— Ах,
как мне хотелось тебя
видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. —
Как ты похудел,
какой ты больной, бледный; ты в самом деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу! Все о себе говорю; ну,
как же теперь твои дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
Я жадно в него всматривался, хоть и
видел его много раз до этой минуты; я смотрел в его глаза,
как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем,
как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы всем, что было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
Вот
видите: я хочу писать повести и продавать в журналы, так же
как и вы.
А вот
как он
увидит, что женитьба принесла мне пользу, остепенила меня и что я действительно начал служить, — обрадуется и простит меня…
По мере того
как наступала темнота, комната моя становилась
как будто просторнее,
как будто она все более и более расширялась. Мне вообразилось, что я каждую ночь в каждом углу буду
видеть Смита: он будет сидеть и неподвижно глядеть на меня,
как в кондитерской на Адама Ивановича, а у ног его будет Азорка. И вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня.
К величайшему моему ужасу, я
увидел, что это ребенок, девочка, и если б это был даже сам Смит, то и он бы, может быть, не так испугал меня,
как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей комнате в такой час и в такое время.
— Твой дедушка? да ведь он уже умер! — сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но так сильно,
как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей стало лучше, и я ясно
видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая передо мною свое волнение.
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге,
как будто оттого, что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась вниз по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на улицу, ее уже не было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я
увидел, что все мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила с лестницы».
— Да, это хорошо! — машинально повторил он минут через пять,
как бы очнувшись после глубокой задумчивости. — Гм…
видишь, Ваня, ты для нас был всегда
как бы родным сыном; бог не благословил нас с Анной Андреевной… сыном… и послал нам тебя; я так всегда думал. Старуха тоже… да! и ты всегда вел себя с нами почтительно, нежно,
как родной, благодарный сын. Да благословит тебя бог за это, Ваня,
как и мы оба, старики, благословляем и любим тебя… да!
— Это я,
видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, —
как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем,
какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
—
Видишь, Ваня, — сказал он вдруг, — мне жаль, мне не хотелось бы говорить, но пришло такое время, и я должен объясниться откровенно, без закорючек,
как следует всякому прямому человеку… понимаешь, Ваня?
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не мог насмотреться, что, может быть, он так же,
как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не хотел
видеть и проклинал перед всеми.
—
Как это хорошо!
Какие это мучительные стихи, Ваня, и
какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна, и только намечен узор, — вышивай что хочешь. Два ощущения: прежнее и последнее. Этот самовар, этот ситцевый занавес, — так это все родное… Это
как в мещанских домиках в уездном нашем городке; я и дом этот
как будто
вижу: новый, из бревен, еще досками не обшитый… А потом другая картина...
— Ты думаешь, Ваня? Боже, если б я это знала наверное! О,
как бы я желала его
видеть в эту минуту, только взглянуть на него. Я бы по лицу его все узнала! И нет его! Нет его!
— Нет, он у ней;я знаю; я посылала узнавать.
Как бы я желала взглянуть и на нее… Послушай, Ваня, я скажу вздор, но неужели же мне никак нельзя ее
увидеть, нигде нельзя с нею встретиться?
Как ты думаешь?
— И пойду! А! И вы здесь! — сказал он,
увидев меня, —
как это хорошо, что и вы здесь! Ну вот и я;
видите;
как же мне теперь…
Я
вижу, ты
как будто недовольна, Наташа.
Если б ты могла
видеть,
как она была тронута; сначала даже испугалась.
— Да, он наш искренний друг, и мы должны быть все вместе! — отвечала с глубоким чувством Наташа. Бедненькая! Она так и засияла от радости, когда
увидела, что князь не забыл подойти ко мне.
Как она любила меня!
— А может быть, ей и тяжело будет тебя
видеть…
как сделать?
— И
какой он деликатный.
Видел,
какая у тебя бедная квартира, и ни слова…
— Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, — прервал я его. — Во-первых, генералы, хоть бы и литературные, и с виду не такие бывают,
как я, а второе, позволь тебе сказать, я действительно припоминаю, что раза два тебя на улице встретил, да ты сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить, коли
вижу, человек избегает. И знаешь, что и думаю? Не будь ты теперь хмелен, ты бы и теперь меня не окликнул. Не правда ли? Ну, здравствуй! Я, брат, очень, очень рад, что тебя встретил.
— Нет,
видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече, другою сжимая мне руку, а глазками заискивая в моих глазах, — мне показалось, что он был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь,
как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой человек.
«И старик хмурится,
как письмо твое
увидит, — говорила она, — узнать-то ему очень хочется, сердечному, что в письме, да и спросить-то нельзя, не решается.
— Прошу тебя только, говори тише. Она хоть и больна, но совершенно в памяти, и
как тебя
увидела, я заметил,
как будто вздрогнула. Значит, вчерашнее вспомнила…
Я поспешил ее обнадежить. Она замолчала, взяла было своими горячими пальчиками мою руку, но тотчас же отбросила ее,
как будто опомнившись. «Не может быть, чтоб она в самом деле чувствовала ко мне такое отвращение, — подумал я. — Это ее манера, или… или просто бедняжка
видела столько горя, что уж не доверяет никому на свете».
Дав ей лекарство, я сел за свою работу. Я думал, что она спит, но, нечаянно взглянув на нее, вдруг
увидел, что она приподняла голову и пристально следила,
как я пишу. Я притворился, что не заметил ее.
Я
видел, что она хочет зачем-то замять наш разговор и свернуть на другое. Я оглядел ее пристальнее: она была видимо расстроена. Впрочем, заметив, что я пристально слежу за ней и в нее вглядываюсь, она вдруг быстро и как-то гневно взглянула на меня и с такою силою, что
как будто обожгла меня взглядом. «У нее опять горе, — подумал я, — только она говорить мне не хочет».
— Да уж так… Куда ж это он опять пошел? В тот раз вы думали, что он ко мне ходил.
Видишь, Ваня, если можешь, зайди ко мне завтра. Может быть, я кой-что и скажу тебе… Совестно мне только тебя беспокоить; а теперь шел бы ты домой к своей гостье. Небось часа два прошло,
как ты вышел из дома?
— Вот
видишь, Елена, вот
видишь,
какая ты гордая, — сказал я, подходя к ней и садясь с ней на диван рядом. — Я с тобой поступаю,
как мне велит мое сердце. Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу. Так же бы и ты мне помогла, когда бы мне было худо. Но ты не хочешь так рассудить, и вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь за него заплатить, заработать,
как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
— Там
увидим, — отвечал я с дороги. — Я, может, только к тебе забегу и спрошу: что и
как? Если только сам жив буду.
—
Видишь, Ваня, пришел я к тебе с величайшей просьбой. Но прежде… так
как я сам теперь соображаю, надо бы тебе объяснить некоторые обстоятельства… чрезвычайно щекотливые обстоятельства…
— А плевать на все светские мнения, вот
как она должна думать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее в этом браке, именно в связи с этими подлыми людьми, с этим жалким светом. Благородная гордость — вот ответ ее свету. Тогда, может быть, и я соглашусь протянуть ей руку, и
увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!
— Ваня, ты,
как я
вижу, меня совсем не понимаешь! Могут быть экстренные надобности,пойми это. В иных случаях деньги способствуют независимости положения, независимости решения. Может быть, тебе теперь и не нужно, но не надо ль на что-нибудь в будущем? Во всяком случае, я у тебя их оставлю. Это все, что я мог собрать. Не истратишь, так воротишь. А теперь прощай! Боже мой,
какой ты бледный! Да ты весь больной…
— Вот и я! — дружески и весело заговорил князь, — только несколько часов
как воротился. Все это время вы не выходили из моего ума (он нежно поцеловал ее руку), — и сколько, сколько я передумал о вас! Сколько выдумал вам сказать, передать… Ну, да мы наговоримся! Во-первых, мой ветрогон, которого, я
вижу, еще здесь нет…
— Я начал о моем ветренике, — продолжал князь, — я
видел его только одну минуту и то на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать, чтоб войти со мной в комнаты после четырех дней разлуки. И, кажется, я в том виноват, Наталья Николаевна, что он теперь не у вас и что мы пришли прежде него; я воспользовался случаем, и так
как сам не мог быть сегодня у графини, то дал ему одно поручение. Но он явится сию минуту.
— Знал! Я? Но уверяю же вас, Наталья Николаевна, что
видел его только одну минуту сегодня и больше никого об нем не расспрашивал; и мне странно, что вы мне
как будто не верите, — продолжал он, оглядывая нас обоих.
— Но так увлекаться невозможно, тут что-нибудь да есть, и только что он приедет, я заставлю его объяснить это дело. Но более всего меня удивляет, что вы
как будто и меня в чем-то обвиняете, тогда
как меня даже здесь и не было. А впрочем, Наталья Николаевна, я
вижу, вы на него очень сердитесь, — и это понятно! Вы имеете на то все права, и… и… разумеется, я первый виноват, ну хоть потому только, что я первый подвернулся; не правда ли? — продолжал он, обращаясь ко мне с раздражительною усмешкою.
Что я
видел, что делал,
каких людей узнал!
Она закрыла лицо руками, упала в кресла и зарыдала
как ребенок. Алеша с криком бросился к ней. Он никогда не мог
видеть без слез ее слезы.
Несколько минут мы все не говорили ни слова. Наташа сидела задумавшись, грустная и убитая. Вся ее энергия вдруг ее оставила. Она смотрела прямо перед собой, ничего не
видя,
как бы забывшись и держа руку Алеши в своей руке. Тот тихо доплакивал свое горе, изредка взглядывая на нее с боязливым любопытством.
— Это я,
видишь, Ваня, вот
какая, — сказала Наташа, подходя к столу и конфузясь даже передо мной. — Ведь предчувствовала, что все это сегодня так выйдет,
как вышло, а все-таки думала, что авось, может быть, и не так кончится. Алеша приедет, начнет мириться, мы помиримся; все мои подозрения окажутся несправедливыми, меня разуверят, и… на всякий случай и приготовила закуску. Что ж, думала, мы заговоримся, засидимся…
Князь
как будто смешался,
увидев меня.
Рад, рад, чрезвычайно рад, что вас встретил; я именно желал вас
видеть и надеюсь
как можно скорее заехать к вам, вы позволите?
— Вовсе не ослышалась, а так было. Я никогда не лгу. А почему ж гостя не встретить? Живем-живем, никто-то к нам не ходит, а все-то у нас есть. Пусть же хорошие люди
видят, что и мы умеем,
как люди, жить.