Неточные совпадения
Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Увидав эту улыбку, Долли вздрогнула,
как от физической боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. С тех пор она не хотела
видеть мужа.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но
как? Я не
вижу даже возможности. Ах, ах,
какой ужас! И
как тривиально она кричала, — говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
— Мы тебя давно ждали, — сказал Степан Аркадьич, войдя в кабинет и выпустив руку Левина,
как бы этим показывая, что тут опасности кончились. — Очень, очень рад тебя
видеть, — продолжал он. — Ну, что ты?
Как? Когда приехал?
—
Как же ты говорил, что никогда больше не наденешь европейского платья? — сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. — Так! я
вижу: новая фаза.
Левин вдруг покраснел, но не так,
как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того не замечая, но так,
как краснеют мальчики, — чувствуя, что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И так странно было
видеть это умное, мужественное лицо в таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность
видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же права,
как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
Он сошел вниз, избегая подолгу смотреть на нее,
как на солнце, но он
видел ее,
как солнце, и не глядя.
— Очень рада вас
видеть, — сказала княгиня. — Четверги,
как всегда, мы принимаем.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно
видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на того,
каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
— Я? Да, я озабочен; но, кроме того, меня это всё стесняет, — сказал он. — Ты не можешь представить себе,
как для меня, деревенского жителя, всё это дико,
как ногти того господина, которого я
видел у тебя…
— Ты пойми, — сказал он, — что это не любовь. Я был влюблен, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь,
как счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и
вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
— Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не
увижу, а такие,
как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие же.
Как ни горько было теперь княгине
видеть несчастие старшей дочери Долли, сбиравшейся оставить мужа, волнение о решавшейся судьбе меньшой дочери поглощало все ее чувства.
И она стала говорить с Кити.
Как ни неловко было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче было сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер и
видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он хотел встать, но княгиня, заметив, что он молчит, обратилась к нему.
— И бабы рассказывают,
как они сами
видели домовых.
— Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем, что это за сила, но сила есть, и вот при
каких условиях она действует. А ученые пускай раскроют, в чем состоит эта сила. Нет, я не
вижу, почему это не может быть новая сила, если она….
Кити чувствовала,
как после того, что произошло, любезность отца была тяжела Левину. Она
видела также,
как холодно отец ее наконец ответил на поклон Вронского и
как Вронский с дружелюбным недоумением посмотрел на ее отца, стараясь понять и не понимая,
как и за что можно было быть к нему недружелюбно расположенным, и она покраснела.
— Я не думаю, а знаю; на это глаза есть у нас, а не у баб. Я
вижу человека, который имеет намерения серьезные, это Левин; и
вижу перепела,
как этот щелкопер, которому только повеселиться.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он
видел,
как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
— Ах,
какой ужас! Ах, Анна, если бы ты
видела! Ах,
какой ужас! — приговаривал он.
— Долли,
как я рада тебя
видеть!
Я
видела только его и то, что семья расстроена; мне его жалко было, но, поговорив с тобой, я,
как женщина,
вижу другое; я
вижу твои страдания, и мне, не могу тебе сказать,
как жаль тебя!
— Долли, постой, душенька. Я
видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и
какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
Оттого ли, что дети
видели, что мама любила эту тетю, или оттого, что они сами чувствовали в ней особенную прелесть; но старшие два, а за ними и меньшие,
как это часто бывает с детьми, еще до обеда прилипли к новой тете и не отходили от нее.
Константин Левин заглянул в дверь и
увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде
каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Он был совсем не такой,
каким воображал его Константин. Самое тяжелое и дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним, было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда
увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил всё это.
— Ну, будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя
видеть. Что там ни толкуй, а всё не чужие. Ну, выпей же. Расскажи, что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. —
Как ты живешь?
И в это же время,
как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей еще более прекрасен теперь. Он сказал то самое, чего желала ее душа, но чего она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее он
видел борьбу.
Какое-то неприятное чувство щемило ей сердце, когда она встретила его упорный и усталый взгляд,
как будто она ожидала
увидеть его другим.
Он знал, что у ней есть муж, но не верил в существование его и поверил в него вполне, только когда
увидел его, с его головой, плечами и ногами в черных панталонах; в особенности когда он увидал,
как этот муж с чувством собственности спокойно взял ее руку.
Увидев Алексея Александровича с его петербургски-свежим лицом и строго самоуверенною фигурой, в круглой шляпе, с немного-выдающеюся спиной, он поверил в него и испытал неприятное чувство, подобное тому,
какое испытал бы человек, мучимый жаждою и добравшийся до источника и находящий в этом источнике собаку, овцу или свинью, которая и выпила и взмутила воду.
Еще Анна не успела напиться кофе,
как доложили про графиню Лидию Ивановну. Графиня Лидия Ивановна была высокая полная женщина с нездорово-желтым цветом лица и прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна любила ее, но нынче она
как будто в первый раз
увидела ее со всеми ее недостатками.
— Он всё не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать.
Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы
видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
И, сказав эти слова, она взглянула на сестру и,
увидев, что Долли молчит, грустно опустив голову, Кити, вместо того чтобы выйти из комнаты,
как намеревалась, села у двери и, закрыв лицо платком, опустила голову.
Ну,
как тебе сказать? — продолжала она,
видя недоуменье в глазах сестры.
Кити замялась; она хотела далее сказать, что с тех пор,
как с ней сделалась эта перемена, Степан Аркадьич ей стал невыносимо неприятен и что она не может
видеть его без представлений самых грубых и безобразных.
— Я удивляюсь,
как с ее умом, — она ведь не глупа, — не
видеть,
как она смешна.
— И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы
видели то, что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли,
как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я сама глупа, не
видя его ума; а
как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало, не правда ли?
— Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не
вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я
вижу возможность отчаяния, несчастия… или я
вижу возможность счастья,
какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
— Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться,
как теперь; но, если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы не будете
видеть меня, если мое присутствие тяжело вам.
«Итак, — сказал себе Алексей Александрович, — вопросы о ее чувствах и так далее — суть вопросы ее совести, до которой мне не может быть дела. Моя же обязанность ясно определяется.
Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать опасность, которую я
вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей высказать».
Мало того, по тону ее он
видел, что она и не смущалась этим, а прямо
как бы говорила ему: да, закрыта, и это так должно быть и будет вперед.
Она думала о другом, она
видела его и чувствовала,
как ее сердце при этой мысли наполнялось волнением и преступною радостью.
Ты скажешь опять, что я ретроград, или еще
какое страшное слово; но всё-таки мне досадно и обидно
видеть это со всех сторон совершающееся обеднение дворянства, к которому я принадлежу и, несмотря на слияние сословий, очень рад, что принадлежу…
Вронский не говорил с ним о своей любви, но знал, что он всё знает, всё понимает
как должно, и ему приятно было
видеть это по его глазам.
— Нет, право забыл. Или я во сне
видел? Постой, постой! Да что ж сердиться! Если бы ты,
как я вчера, выпил четыре бутылки на брата, ты бы забыл, где ты лежишь. Постой, сейчас вспомню!
— Ну, вот
видите,
как она взволнована, — сказал Англичанин.
Он думал об одном, что сейчас
увидит ее не в одном воображении, но живую, всю,
какая она есть в действительности.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно
видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него
как на лучшего друга.
Листок в ее руке задрожал еще сильнее, но она не спускала с него глаз, чтобы
видеть,
как он примет это. Он побледнел, хотел что-то сказать, но остановился, выпустил ее руку и опустил голову. «Да, он понял всё значение этого события», подумала она и благодарно пожала ему руку.