Неточные совпадения
В эту минуту жертвой старика был один маленький, кругленький и чрезвычайно опрятный немчик, со стоячими, туго накрахмаленными воротничками и с необыкновенно красным лицом, приезжий гость, купец из Риги, Адам Иваныч Шульц,
как узнал я после, короткий приятель Миллеру, но не знавший еще старика и
многих из посетителей.
Еще молодой, красавец собою, с состоянием, одаренный
многими блестящими качествами, несомненным остроумием, вкусом, неистощимою веселостью, он явился не
как искатель счастья и покровительства, а довольно самостоятельно.
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его
много раз до этой минуты; я смотрел в его глаза,
как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем,
как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы всем, что было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, —
как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем,
какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети!
Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
— От
каких людей? — вскричал он, переводя горячий взгляд с меня на нее и обратно, — от
каких людей? От грабителей, от клеветников, от предателей? Таких везде
много; не беспокойся, и в Сибири найдем. А не хочешь со мной ехать, так, пожалуй, и оставайся; я не насилую.
Воротясь домой, я тотчас же разделся и лег спать. В комнате у меня было сыро и темно,
как в погребе.
Много странных мыслей и ощущений бродило во мне, и я еще долго не мог заснуть.
Хоть я и не
много ходил в этот день, но устал ужасно и рассудил сам лечь
как можно раньше.
— Что ты, Елена! Сколько в тебе озлобления; и гордая ты
какая!
Много, знать, ты видала горя…
— Да
как случится. Иногда
много, а иногда и ничего нет, потому что работа не работается. Эта работа трудная, Леночка.
— Ну и хорошо… значит, простил,
как всегда, — сказала она, улыбаясь сквозь слезы и сжимая до боли мою руку. — Остальное после.
Много надо сказать тебе, Ваня. А теперь к нему…
— Да, я действительно не совсем знал до сих пор Катерину Федоровну, — заметил князь
как бы про себя, все с той же насмешливой улыбкой. — Я, впрочем,
многого от нее ожидал, но этого…
— Нет, нет, конечно, меньше. Вы с ними знакомы, и, может быть, даже сама Наталья Николаевна вам не раз передавала свои мысли на этот счет; а это для меня главное руководство. Вы можете мне
много помочь; дело же крайне затруднительное. Я готов уступить и даже непременно положил уступить,
как бы ни кончились все прочие дела; вы понимаете? Но
как, в
каком виде сделать эту уступку, вот в чем вопрос? Старик горд, упрям; пожалуй, меня же обидит за мое же добродушие и швырнет мне эти деньги назад.
Он говорил
много и долго, спокойно и
как власть имеющий.
— Ах, Алеша,
какой ты… мы сейчас, — отвечала Катя. — Нам ведь так
много надо переговорить вместе, Иван Петрович, что не знаю, с чего и начать. Мы очень поздно знакомимся; надо бы раньше, хоть я вас и давным-давно знаю. И так мне хотелось вас видеть. Я даже думала вам письмо написать…
Любопытно было бы заглянуть в эту рассуждающую головку и подсмотреть,
как смешивались там совершенно детские идеи и представления с серьезно выжитыми впечатлениями и наблюдениями жизни (потому что Катя уже жила), а вместе с тем и с идеями, еще ей не знакомыми, не выжитыми ею, но поразившими ее отвлеченно, книжно, которых уже должно было быть очень
много и которые она, вероятно, принимала за выжитые ею самою.
Она в иных случаях
как будто пренебрегала уменьем владеть собою, ставя прежде всего истину, а всякую жизненную выдержку считала за условный предрассудок и, кажется, тщеславилась таким убеждением, что случается со
многими пылкими людьми, даже и не в очень молодых годах.
— Он добрый, он благородный, — поспешно начала Катя, когда я уселся опять подле нее, — но мы об нем потом будем
много говорить; а теперь нам прежде всего нужно условиться: вы
как считаете князя?
— Разумеется, Алеша, и сам со слезами рассказывал: это было ведь хорошо с его стороны, и мне очень понравилось. Мне кажется, он вас больше любит, чем вы его, Иван Петрович. Вот эдакими-то вещами он мне и нравится. Ну, а во-вторых, я потому с вами так прямо говорю,
как сама с собою, что вы очень умный человек и
много можете мне дать советов и научить меня.
—
Много у меня проектов, — отвечала она серьезно, — а между тем я все путаюсь. Потому-то и ждала вас с таким нетерпением, чтоб вы мне все это разрешили. Вы все это гораздо лучше меня знаете. Ведь вы для меня теперь
как будто какой-то бог. Слушайте, я сначала так рассуждала: если они любят друг друга, то надобно, чтоб они были счастливы, и потому я должна собой пожертвовать и им помогать. Ведь так!
Я предчувствовал ей
много мук впереди и смутно заботился,
как бы их обойти,
как бы облегчить эти последние минуты перед окончательной развязкой всего дела.
Много прошло уже времени до теперешней минуты, когда я записываю все это прошлое, но до сих пор с такой тяжелой, пронзительной тоской вспоминается мне это бледное, худенькое личико, эти пронзительные долгие взгляды ее черных глаз, когда, бывало, мы оставались вдвоем, и она смотрит на меня с своей постели, смотрит, долго смотрит,
как бы вызывая меня угадать, что у ней на уме; но видя, что я не угадываю и все в прежнем недоумении, тихо и
как будто про себя улыбнется и вдруг ласково протянет мне свою горячую ручку с худенькими, высохшими пальчиками.
— Ого! ну да, принимать порошки. Добрая девица, — шепнул он мне снова, — в ней
много,
много… доброго и умного, но, однако ж… замуж…
какой странный каприз…
Она тотчас же подружилась с Нелли и
много помогала мне во все время ее болезни, навещала нас почти каждый день и всегда, бывало, приедет с таким видом,
как будто что-нибудь пропало или куда-то уехало и надо поскорее ловить.
Они полюбили одна другую,
как две сестры, и я думаю, что Александра Семеновна во
многом была такой же точно ребенок,
как и Нелли.
Но назавтра же Нелли проснулась грустная и угрюмая, нехотя отвечала мне. Сама же ничего со мной не заговаривала, точно сердилась на меня. Я заметил только несколько взглядов ее, брошенных на меня вскользь,
как бы украдкой; в этих взглядах было
много какой-то затаенной сердечной боли, но все-таки в них проглядывала нежность, которой не было, когда она прямо глядела на меня. В этот-то день и происходила сцена при приеме лекарства с доктором; я не знал, что подумать.
Воротился я все-таки поздно. Александра Семеновна рассказала мне, что Нелли опять,
как в тот вечер, очень
много плакала «и так и уснула в слезах»,
как тогда. «А уж теперь я уйду, Иван Петрович, так и Филипп Филиппыч приказал. Ждет он меня, бедный».
Я непременно решился быть в двенадцать часов (назначенный Катей час) у Наташи, несмотря ни на
какие задержки; а хлопот и задержек было
много. Не говоря уже о Нелли, в последнее время мне было
много хлопот у Ихменевых.
Меня же учила молиться за дедушку, и сама молилась и
много мне еще рассказывала,
как она прежде жила с дедушкой и
как дедушка ее очень любил, больше всех.
Она ему на фортепьяно играла и книги читала по вечерам, а дедушка ее целовал и
много ей дарил… все дарил, так что один раз они и поссорились, в мамашины именины; потому что дедушка думал, что мамаша еще не знает,
какой будет подарок, а мамаша уже давно узнала
какой.
Один раз
много говорит, а то вдруг замолчит и сидит,
как будто заснул, а глаза открыты.
Катя довольно кратко, в нескольких строках, уведомляла, что Алеша действительно очень грустит,
много плачет и
как будто в отчаянии, даже болен немного, но что она с ним и что он будет счастлив.
И плющ был и еще такие широкие листья, — уж не знаю,
как они называются, — и еще другие листья, которые за все цепляются, и белые цветы большие были, и нарциссы были, а я их больше всех цветов люблю, и розаны были, такие славные розаны, и много-много было цветов.
— В будущем году! Невесту он себе еще в прошлом году приглядел; ей было тогда всего четырнадцать лет, теперь ей уж пятнадцать, кажется, еще в фартучке ходит, бедняжка. Родители рады! Понимаешь,
как ему надо было, чтоб жена умерла? Генеральская дочка, денежная девочка —
много денег! Мы, брат Ваня, с тобой никогда так не женимся… Только чего я себе во всю жизнь не прощу, — вскричал Маслобоев, крепко стукнув кулаком по столу, — это — что он оплел меня, две недели назад… подлец!