Неточные совпадения
Кстати: мне всегда приятнее
было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право,
это было не от лености.
Я не мистик; в предчувствия и гаданья почти не верю; однако со мною, как, может
быть, и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть
этот старик: почему при тогдашней моей встрече с ним, я тотчас почувствовал, что в тот же вечер со мной случится что-то не совсем обыденное? Впрочем, я
был болен; а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.
Этой несчастной собаке, кажется, тоже
было лет восемьдесят; да,
это непременно должно
было быть.
Во-первых, с виду она
была так стара, как не бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего же мне, с первого раза, как я ее увидал, тотчас же пришло в голову, что
эта собака не может
быть такая, как все собаки; что она — собака необыкновенная; что в ней непременно должно
быть что-то фантастическое, заколдованное; что
это, может
быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде и что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою ее хозяина.
Случалось и мне попадаться под
этот взгляд, бессмысленно упорный и ничего не различающий: ощущение
было пренеприятное, даже невыносимое, и я обыкновенно как можно скорее переменял место.
В
эту минуту жертвой старика
был один маленький, кругленький и чрезвычайно опрятный немчик, со стоячими, туго накрахмаленными воротничками и с необыкновенно красным лицом, приезжий гость, купец из Риги, Адам Иваныч Шульц, как узнал я после, короткий приятель Миллеру, но не знавший еще старика и многих из посетителей.
В
этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика
было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце точно перевертывается в груди, что вся публика, начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на дело.
— Да, я отлично сделает шушель, — скромно подхватил сам гер Кригер, выступая на первый план.
Это был длинный, худощавый и добродетельный немец с рыжими клочковатыми волосами и очками на горбатом носу.
— Вы живете на Васильевском? Но вы не туда пошли;
это будет налево, а не направо. Я вас сейчас довезу…
Старик не двигался. Я взял его за руку; рука упала, как мертвая. Я взглянул ему в лицо, дотронулся до него — он
был уже мертвый. Мне казалось, что все
это происходит во сне.
Что за чудный
был сад и парк в Васильевском, где Николай Сергеич
был управляющим; в
этот сад мы с Наташей ходили гулять, а за садом
был большой, сырой лес, где мы, дети, оба раз заблудились…
Должно
быть,
это вышло ужасно глупо, и потому-то, вероятно, Наташа так странно улыбнулась тогда моему восторгу.
Это было года два тому назад.
Одним словом,
это был один из блестящих представителей высшего петербургского общества, которые редко появляются в губерниях и, появляясь, производят чрезвычайный эффект.
Иван Карлович
был наконец пойман и уличен на деле, очень обиделся, много говорил про немецкую честность; но, несмотря на все
это,
был прогнан и даже с некоторым бесславием.
В самом деле,
это был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый и нервный, как женщина, но вместе с тем веселый и простодушный, с душою отверстою и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым и признательным, — он сделался идолом в доме Ихменевых.
Николай Сергеич с негодованием отвергал
этот слух, тем более что Алеша чрезвычайно любил своего отца, которого не знал в продолжение всего своего детства и отрочества; он говорил об нем с восторгом, с увлечением; видно
было, что он вполне подчинился его влиянию.
Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерение употребить все недостатки его в свою пользу; что дочь его Наташа (которой уже
было тогда семнадцать лет) сумела влюбить в себя двадцатилетнего юношу; что и отец и мать
этой любви покровительствовали, хотя и делали вид, что ничего не замечают; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно молодого человека, не видавшего в целый год, ее стараниями, почти ни одной настоящей благородной девицы, которых так много зреет в почтенных домах соседних помещиков.
Сама же Наташа, так оклеветанная, даже еще целый год спустя, не знала почти ни одного слова из всех
этих наговоров и сплетней: от нее тщательно скрывали всю историю, и она
была весела и невинна, как двенадцатилетний ребенок.
Разумеется, все
это были одни клеветы, как и оказалось впоследствии, но князь поверил всему и при свидетелях назвал Николая Сергеича вором.
Сначала, в первые дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась в
эти годы, совсем как будто не переменилась и осталась такой же девочкой, как и
была до нашей разлуки.
У Ихменевых я об
этом ничего не говорил; они же чуть со мной не поссорились за то, что я живу праздно, то
есть не служу и не стараюсь приискать себе места.
Если я
был счастлив когда-нибудь, то
это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Каждый день создавал он для меня новые карьеры и планы, и чего-чего не
было в
этих планах!
— Знаю, братец, все знаю, — возражал старик, может
быть, слышавший первый раз в жизни все
эти истории.
И добро бы большой или интересный человек
был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и все
это таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы сами говорим…
Старушка вопросительно взглядывала на Николая Сергеича и даже немного надулась, точно чем-то обиделась: «Ну стоит, право, такой вздор печатать и слушать, да еще и деньги за
это дают», — написано
было на лице ее.
Разумеется, надо, чтобы все
это и с твоей стороны
было благородно; чтоб за дело, за настоящее дело деньги и почести брать, а не так, чтоб как-нибудь там, по протекции…
— А
эта все надо мной подсмеивается! — вскричал старик, с восторгом смотря на Наташу, у которой разгорелись щечки, а глазки весело сияли, как звездочки. — Я, детки, кажется, и вправду далеко зашел, в Альнаскары записался; и всегда-то я
был такой… а только знаешь, Ваня, смотрю я на тебя: какой-то ты у нас совсем простой…
А только
будь честен, Ваня,
будь честен,
это главное; живи честно, не возмечтай!
На
этом и остановились. А через год вот что
было.
Да,
это было почти ровно через год!
Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, — не оттого, что не удалась мне моя карьера и что не
было у меня еще ни славы, ни денег; не оттого, что я еще не какой-нибудь «атташе» и далеко
было до того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можно прожить десять лет в один год, и прожила в
этот год десять лет и моя Наташа.
Но я знал еще… нет! я тогда еще только предчувствовал, знал, да не верил, что кроме
этой истории
есть и у них теперь что-то, что должно беспокоить их больше всего на свете, и с мучительной тоской к ним приглядывался.
— А что? Ничего с ней, — отозвался Николай Сергеич неохотно и отрывисто, — здорова. Так, в лета входит девица, перестала младенцем
быть, вот и все. Кто их разберет,
эти девичьи печали да капризы?
Но боже, как она
была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в
этот роковой день. Та ли, та ли
это Наташа, та ли
это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли
это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
Сердце упало во мне. Все
это я предчувствовал, еще идя к ним; все
это уже представлялось мне, как в тумане, еще, может
быть, задолго до
этого дня; но теперь слова ее поразили меня как громом.
— Нет, но… но я не верю;
этого быть не может!.. — отвечал я, не помня, что говорю.
— Нет, Ваня,
это уж
есть! Я ушла от них и не знаю, что с ними
будет… не знаю, что
будет и со мною!
Она молчала; наконец, взглянула на меня как будто с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания
было в ее взгляде, что я понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце. Я понял, чего стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все
это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал говорить...
Она только горько улыбнулась в ответ. И к чему я
это спросил? Ведь я мог понять, что все уже
было решено невозвратно. Но я тоже
был вне себя.
Он и дурной поступок, пожалуй, сделает; да обвинить-то его за
этот дурной поступок нельзя
будет, а разве что пожалеть.
— Ах, Наташа, да, может
быть,
это все неправда, только слухи одни. Ну, где ему, такому еще мальчику, жениться!
Я вот теперь защищаю его перед тобой; а он, может
быть, в
эту же минуту с другою и смеется про себя… а я, я, низкая, бросила все и хожу по улицам, ищу его…
Кажется, пусть бы он и другую любил, только бы при мне
это было, чтоб и я тут подле
была…
Вот ты уговариваешь теперь меня воротиться, — а что
будет из
этого?
— Он, может
быть, и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего дня он писал, что если я не дам ему слова прийти, то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал, как будто
это и совсем ничего… Что если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до
этой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как
этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы всем, что
было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
Одевался он неизысканно, но всегда изящно; видно
было, что ему не стоило ни малейшего труда
это изящество во всем, что оно ему прирожденно.
Но он
был слишком ясен и прост душою и сам, первый, обличал в себе
эти привычки, каялся в них и смеялся над ними.