Неточные совпадения
Он
умер неслышно, у ног своего господина, может
быть от старости, а может
быть и от голода.
«А кто знает, — думал я, — может
быть, кто-нибудь и наведается о старике!» Впрочем, прошло уже пять дней, как он
умер, а еще никто не приходил.
— Твой дедушка? да ведь он уже
умер! — сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но так сильно, как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился
было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей стало лучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая передо мною свое волнение.
— Послушай, чего ж ты боишься? — начал я. — Я так испугал тебя; я виноват. Дедушка, когда
умирал, говорил о тебе; это
были последние его слова… У меня и книги остались; верно, твои. Как тебя зовут? где ты живешь? Он говорил, что в Шестой линии…
—
Умер, гм…
умер! Да так и следовало. Что ж, оставил что-нибудь жене и детям? Ведь ты говорил, что у него там жена, что ль,
была… И на что эти люди женятся!
— Ты ведь говорил, Ваня, что он
был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм… да и умирать-то, я думаю, ему
было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
Старушка становилась больна, если долго не получала известий, а когда я приходил с ними, интересовалась самою малейшею подробностию, расспрашивала с судорожным любопытством, «отводила душу» на моих рассказах и чуть не
умерла от страха, когда Наташа однажды заболела, даже чуть
было не пошла к ней сама.
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у меня на руках
умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может
быть, на чужих руках; так или нет?
Любопытство мое
было возбуждено в последней степени. Я хоть и решил не входить за ней, но непременно хотел узнать тот дом, в который она войдет, на всякий случай. Я
был под влиянием тяжелого и странного впечатления, похожего на то, которое произвел во мне в кондитерской ее дедушка, когда
умер Азорка…
— Пусть погубит, пусть мучает, — с жаром подхватила Елена, — не я первая; другие и лучше меня, да мучаются. Это мне нищая на улице говорила. Я бедная и хочу
быть бедная. Всю жизнь
буду бедная; так мне мать велела, когда
умирала. Я работать
буду… Я не хочу это платье носить…
— А, так у него
была и внучка! Ну, братец, чудак же она! Как глядит, как глядит! Просто говорю: еще бы ты минут пять не пришел, я бы здесь не высидел. Насилу отперла и до сих пор ни слова; просто жутко с ней, на человеческое существо не похожа. Да как она здесь очутилась? А, понимаю, верно, к деду пришла, не зная, что он
умер.
— Да. Она
была очень несчастна. Старик, еще
умирая, об ней вспоминал.
— Да ведь с него нельзя
было и спрашивать, Нелли. Он, кажется, совсем уже выжил из ума. Он и
умер как безумный. Ведь я тебе рассказывал, как он
умер.
— Это все
было, когда мамаша
умерла, — прибавила она. — Тут он уж совсем стал как безумный.
— А ведь Азорка-то
был прежде маменькин, — сказала вдруг Нелли, улыбаясь какому-то воспоминанию. — Дедушка очень любил прежде маменьку, и когда мамаша ушла от него, у него и остался мамашин Азорка. Оттого-то он и любил так Азорку… Мамашу не простил, а когда собака
умерла, так сам
умер, — сурово прибавила Нелли, и улыбка исчезла с лица ее.
— Не знаю. А там нам так хорошо
было жить, — и глаза Нелли засверкали. — Мамаша жила одна, со мной. У ней
был один друг, добрый, как вы… Он ее еще здесь знал. Но он там
умер, мамаша и воротилась…
А она хоть и плюнула ему в его подлое лицо, да ведь у ней Володька на руках оставался:
умри она, что с ним
будет?
— Ровнешенько двести. Ну-с, она и воротилась в Краков. Отец-то не принял, проклял, она
умерла, а князь перекрестился от радости. Я там
был, мед
пил, по усам текло, а в рот не попало, дали мне шлык, а я в подворотню шмыг…
выпьем, брат Ваня!
— А видишь, она как воротилась в Мадрид-то после десятилетнего отсутствия, под чужим именем, то надо
было все это разузнать и о Брудершафте, и о старике, и действительно ли она воротилась, и о птенце, и
умерла ли она, и нет ли бумаг, и так далее до бесконечности.
— Да, она непременно весьма скоро
умрет. У пациентки органический порок в сердце, и при малейших неблагоприятных обстоятельствах она сляжет снова. Может
быть, снова выздоровеет, но потом опять сляжет снова и наконец
умрет.
— У меня
была дочь, я ее любил больше самого себя, — заключил старик, — но теперь ее нет со мной. Она
умерла. Хочешь ли ты заступить ее место в моем доме и… в моем сердце?
— Да, я
буду лучше ходить по улицам и милостыню просить, а здесь не останусь, — кричала она, рыдая. — И мать моя милостыню просила, а когда
умирала, сама сказала мне:
будь бедная и лучше милостыню проси, чем… Милостыню не стыдно просить: я не у одного человека прошу, я у всех прошу, а все не один человек; у одного стыдно, а у всех не стыдно; так мне одна нищенка говорила; ведь я маленькая, мне негде взять. Я у всех и прошу. А здесь я не хочу, не хочу, не хочу, я злая; я злее всех; вот какая я злая!
— Кончено дело! — вскричал он, — все недоумения разрешены. От вас я прямо пошел к Наташе: я
был расстроен, я не мог
быть без нее. Войдя, я упал перед ней на колени и целовал ее ноги: мне это нужно
было, мне хотелось этого; без этого я бы
умер с тоски. Она молча обняла меня и заплакала. Тут я прямо ей сказал, что Катю люблю больше ее…
— Ее мать
была дурным и подлым человеком обманута, — произнес он, вдруг обращаясь к Анне Андреевне. — Она уехала с ним от отца и передала отцовские деньги любовнику; а тот выманил их у нее обманом, завез за границу, обокрал и бросил. Один добрый человек ее не оставил и помогал ей до самой своей смерти. А когда он
умер, она, два года тому назад, воротилась назад к отцу. Так, что ли, ты рассказывал, Ваня? — спросил он отрывисто.
А мамаша все сама с собой говорила и мне все говорила: «
Будь бедная, Нелли, и когда я
умру, не слушай никого и ничего.
И скажи ему еще, что мне тяжело
умирать…» Я и пошла, постучалась к дедушке, он отворил и, как увидел меня, тотчас хотел
было передо мной дверь затворить, но я ухватилась за дверь обеими руками и закричала ему: «Мамаша
умирает, вас зовет, идите!..» Но он оттолкнул меня и захлопнул дверь.
— Вот в последний день, перед тем как ей
умереть, перед вечером, мамаша подозвала меня к себе, взяла меня за руку и сказала: «Я сегодня
умру, Нелли», хотела
было еще говорить, но уж не могла.
Я торопила его и говорила, чтоб он нанял извозчика, потому что мамаша сейчас
умрет; но у дедушки
было только семь копеек всех денег.
— Ничего еще неизвестно, — отвечал он, соображая, — я покамест догадываюсь, размышляю, наблюдаю, но… ничего неизвестно. Вообще выздоровление невозможно. Она
умрет. Я им не говорю, потому что вы так просили, но мне жаль, и я предложу завтра же консилиум. Может
быть, болезнь примет после консилиума другой оборот. Но мне очень жаль эту девочку, как дочь мою… Милая, милая девочка! И с таким игривым умом!
— В будущем году! Невесту он себе еще в прошлом году приглядел; ей
было тогда всего четырнадцать лет, теперь ей уж пятнадцать, кажется, еще в фартучке ходит, бедняжка. Родители рады! Понимаешь, как ему надо
было, чтоб жена
умерла? Генеральская дочка, денежная девочка — много денег! Мы, брат Ваня, с тобой никогда так не женимся… Только чего я себе во всю жизнь не прощу, — вскричал Маслобоев, крепко стукнув кулаком по столу, — это — что он оплел меня, две недели назад… подлец!
Она
умерла две недели спустя. В эти две недели своей агонии она уже ни разу не могла совершенно прийти в себя и избавиться от своих странных фантазий. Рассудок ее как будто помутился. Она твердо
была уверена, до самой смерти своей, что дедушка зовет ее к себе и сердится на нее, что она не приходит, стучит на нее палкою и велит ей идти просить у добрых людей на хлеб и на табак. Часто она начинала плакать во сне и, просыпаясь, рассказывала, что видела мамашу.
— Ваня, — сказала она едва слышным голосом, потому что
была уже очень слаба, — я скоро
умру.
Так вот, когда я
умру, ты и сними эту ладонку, возьми себе и прочти, что в ней
есть.
Ну, так я это читала, а еговсе-таки не простила, потому что когда мамаша
умирала и еще могла говорить, то последнее, что она сказала,
было: «Проклинаю его»,ну так и я егопроклинаю, не за себя, а за мамашу проклинаю…
Расскажи же ему, как
умирала мамаша, как я осталась одна у Бубновой; расскажи, как ты видел меня у Бубновой, все, все расскажи и скажи тут же, что я лучше хотела
быть у Бубновой, а к нему не пошла…