Неточные совпадения
Никогда он не взял в руки ни одной газеты, не произнес ни одного слова, ни одного звука; а только
сидел, смотря перед собою во все глаза, но таким тупым, безжизненным взглядом, что можно
было побиться об заклад, что он ничего не видит из всего окружающего и ничего не слышит.
Костюм мой
был жалок и худо на мне
сидел; лицом я осунулся, похудел, пожелтел, — а все-таки далеко не похож
был я на поэта, и в глазах моих все-таки не
было ничего великого, о чем так хлопотал когда-то добрый Николай Сергеич.
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем, какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно
быть, там в углу у ней еще
сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
Он любовался моим детским простодушием; лаская, он еще гладил меня по голове, так же как когда я
была еще семилетней девочкой и,
сидя у него на коленях,
пела ему мои детские песенки.
На дрожках ей
было очень неловко
сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках. В другой руке она крепко держала свои книги; видно
было по всему, что книги эти ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она
была в одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился
было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.
Но я спешил и встал уходить. Она изумилась и чуть не заплакала, что я ухожу, хотя все время, как я
сидел, не показывала мне никакой особенной нежности, напротив, даже
была со мной как будто холоднее обыкновенного. Она горячо поцеловала меня и как-то долго посмотрела мне в глаза.
— Послушай, — сказала она, — Алеша
был пресмешной сегодня и даже удивил меня. Он
был очень мил, очень счастлив с виду, но влетел таким мотыльком, таким фатом, все перед зеркалом вертелся. Уж он слишком как-то без церемонии теперь… да и сидел-то недолго. Представь: мне конфет привез.
А Жуберта-то и кричит ему, по-свойски то
есть: «Трюма семьсот франков стоит (по-нашему четвертаков), разобьешь!» Он ухмыляется да на меня смотрит; а я супротив
сижу на канапе, и красота со мной, да не такое рыло, как вот ефта-с, а с киксом, словом сказать-с.
Возвратился я домой грустный и
был страшно поражен, только что вошел в дверь.
Было уже темно. Я разглядел, что Елена
сидела на диване, опустив на грудь голову, как будто в глубокой задумчивости. На меня она и не взглянула, точно
была в забытьи. Я подошел к ней; она что-то шептала про себя. «Уж не в бреду ли?» — подумал я.
Она
была чрезвычайно удивлена, и вместе с тем мне показалось, ей
было чего-то ужасно стыдно. Но что-то мягкое, нежное засветилось в глазах ее. Видя, что она молчит, я отвернулся к столу. Поступок мой, видимо, поразил ее. Но она с усилием превозмогала себя и
сидела, опустив глаза в землю.
Я едва дошел домой. Голова моя кружилась, ноги слабели и дрожали. Дверь ко мне
была отворена. У меня
сидел Николай Сергеич Ихменев и дожидался меня. Он
сидел у стола и молча, с удивлением смотрел на Елену, которая тоже с неменьшим удивлением его рассматривала, хотя упорно молчала. «То-то, — думал я, — она должна ему показаться странною».
И старик в изумлении посмотрел на нее еще раз. Елена, чувствуя, что про нее говорят,
сидела молча, потупив голову и щипала пальчиками покромку дивана. Она уже успела надеть на себя новое платьице, которое вышло ей совершенно впору. Волосы ее
были приглажены тщательнее обыкновенного, может
быть, по поводу нового платья. Вообще если б не странная дикость ее взгляда, то она
была бы премиловидная девочка.
Он
сидел потупившись, с важным и соображающим видом и, несмотря на свою торопливость и на «коротко и ясно», не находил слов для начала речи. «Что-то
будет?» — подумал я.
Но все это я помню как сквозь сон, как в тумане, и милый образ бедной девочки мелькал передо мной среди забытья, как виденье, как картинка; она подносила мне
пить, оправляла меня на постели или
сидела передо мной, грустная, испуганная, и приглаживала своими пальчиками мои волосы.
Был уже почти полдень. Первое, что я увидел, это протянутые в углу, на снурке, занавесы, купленные мною вчера. Распорядилась Елена и отмежевала себе в комнате особый уголок. Она
сидела перед печкой и кипятила чайник. Заметив, что я проснулся, она весело улыбнулась и тотчас же подошла ко мне.
— Да; но он только в последний месяц стал совсем забываться.
Сидит, бывало, здесь целый день, и, если б я не приходила к нему, он бы и другой, и третий день так
сидел, не
пивши, не
евши. А прежде он
был гораздо лучше.
Действительно, в передней послышался шум. Наташа вздрогнула и как будто к чему-то приготовилась. Князь
сидел с серьезною миною и ожидал, что-то
будет; он пристально следил за Наташей. Но дверь отворилась, и к нам влетел Алеша.
Князь
сидел молча и с какой-то торжествующе иронической улыбкой смотрел на Алешу. Точно он рад
был, что сын выказывает себя с такой легкомысленной и даже смешной точки зрения. Весь этот вечер я прилежно наблюдал его и совершенно убедился, что он вовсе не любит сына, хотя и говорили про слишком горячую отцовскую любовь его.
Сначала я пошел к старикам. Оба они хворали. Анна Андреевна
была совсем больная; Николай Сергеич
сидел у себя в кабинете. Он слышал, что я пришел, но я знал, что по обыкновению своему он выйдет не раньше, как через четверть часа, чтоб дать нам наговориться. Я не хотел очень расстраивать Анну Андреевну и потому смягчал по возможности мой рассказ о вчерашнем вечере, но высказал правду; к удивлению моему, старушка хоть и огорчилась, но как-то без удивления приняла известие о возможности разрыва.
— По-моему, лучше поезжайте. Вы знаете, как она вас любит; ей все
будет казаться, что вам с ней скучно и что вы с ней
сидите насильно. Непринужденнее лучше. Впрочем, пойдемте, я вам помогу.
— Да вы, может
быть, побрезгаете, что он вот такой… пьяный. Не брезгайте, Иван Петрович, он добрый, очень добрый, а уж вас как любит! Он про вас мне и день и ночь теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я еще не прочла; завтра начну. А уж мне-то как хорошо
будет, когда вы придете! Никого-то не вижу, никто-то не ходит к нам посидеть. Все у нас
есть, а
сидим одни. Теперь вот я
сидела, все слушала, все слушала, как вы говорили, и как это хорошо… Так до пятницы…
Я поднялся к себе с каким-то странным предчувствием, отворил дверь и — увидел князя. Он
сидел у стола и читал роман. По крайней мере, книга
была раскрыта.
— Вы не ошиблись, — прервал я с нетерпением (я видел, что он
был из тех, которые, видя человека хоть капельку в своей власти, сейчас же дают ему это почувствовать. Я же
был в его власти; я не мог уйти, не выслушав всего, что он намерен
был сказать, и он знал это очень хорошо. Его тон вдруг изменился и все больше и больше переходил в нагло фамильярный и насмешливый). — Вы не ошиблись, князь: я именно за этим и приехал, иначе, право, не стал бы
сидеть… так поздно.
На четвертый день ее болезни я весь вечер и даже далеко за полночь просидел у Наташи. Нам
было тогда о чем говорить. Уходя же из дому, я сказал моей больной, что ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал. Оставшись у Наташи почти нечаянно, я
был спокоен насчет Нелли: она оставалась не одна. С ней
сидела Александра Семеновна, узнавшая от Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту, что Нелли больна и я в больших хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как захлопотала добренькая Александра Семеновна...
Старый немец
был так ошеломлен, что
сидел все время, разинув рот, подняв свою руку, в которой держал сигару, и забыв о сигаре, так что она и потухла.
Я поблагодарил ее и сел у изголовья Нелли. Мне самому
было тяжело, что я мог оставить ее в такую минуту. Долго, до глубокой ночи
сидел я над нею, задумавшись… Роковое это
было время.
Каково
было ей утешать этого мальчика,
сидеть над ним, выслушать его признание и выдумать ему, наивному эгоисту, для спокойствия его, сказку о скором браке.
— Я ужасно любила его прощать, Ваня, — продолжала она, — знаешь что, когда он оставлял меня одну, я хожу, бывало, по комнате, мучаюсь, плачу, а сама иногда подумаю: чем виноватее он передо мной, тем ведь лучше… да! И знаешь: мне всегда представлялось, что он как будто такой маленький мальчик: я
сижу, а он положил ко мне на колени голову, заснул, а я его тихонько по голове глажу, ласкаю… Всегда так воображала о нем, когда его со мной не
было… Послушай, Ваня, — прибавила она вдруг, — какая это прелесть Катя!
Я решился бежать к доктору; надо
было захватить болезнь. Съездить же можно
было скоро; до двух часов мой старик немец обыкновенно
сидел дома. Я побежал к нему, умоляя Мавру ни на минуту, ни на секунду не уходить от Наташи и не пускать ее никуда. Бог мне помог: еще бы немного, и я бы не застал моего старика дома. Он встретился уже мне на улице, когда выходил из квартиры. Мигом я посадил его на моего извозчика, так что он еще не успел удивиться, и мы пустились обратно к Наташе.
«Я
сидела и слушала, — рассказывала мне Наташа, — но я сначала, право, как будто не понимала его. Помню только, что пристально, пристально глядела на него. Он взял мою руку и начал пожимать ее в своей. Это ему, кажется,
было очень приятно. Я же до того
была не в себе, что и не подумала вырвать у него руку».
Нелли
сидела в углу, угрюмая и встревоженная, и странно поглядывала на меня. Должно
быть, я и сам
был странен.
Мы все еще
сидели и молчали; я обдумывал, что начать. В комнате
было сумрачно; надвигалась черная туча, и вновь послышался отдаленный раскат грома.
Видно
было, что ее мамашане раз говорила с своей маленькой Нелли о своих прежних счастливых днях,
сидя в своем угле, в подвале, обнимая и целуя свою девочку (все, что у ней осталось отрадного в жизни) и плача над ней, а в то же время и не подозревая, с какою силою отзовутся эти рассказы ее в болезненно впечатлительном и рано развившемся сердце больного ребенка.
Дедушка
сидел за столом и кушал хлеб с картофелем, а Азорка стоял перед ним, смотрел, как он
ест, и хвостом махал.
Он
сидел у себя дома и ждал меня, и
был такой страшный, худой, и сказал, что он два дня ничего не
ел и Азорка тоже, и очень на меня сердился и упрекал меня.
Решили, что я останусь ночевать. Старик обделал дело. Доктор и Маслобоев простились и ушли. У Ихменевых ложились спать рано, в одиннадцать часов. Уходя, Маслобоев
был в задумчивости и хотел мне что-то сказать, но отложил до другого раза. Когда же я, простясь с стариками, поднялся в свою светелку, то, к удивлению моему, увидел его опять. Он
сидел в ожидании меня за столиком и перелистывал какую-то книгу.