Неточные совпадения
Старик не
отвечал. Я не знал, на что решиться. Прохожих не
было. Вдруг он начал хватать меня за руку.
— Я
был нездоров, —
отвечал я.
— Нет, но… но я не верю; этого
быть не может!.. —
отвечал я, не помня, что говорю.
— Твой дедушка? да ведь он уже умер! — сказал я вдруг, совершенно не приготовившись
отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но так сильно, как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился
было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей стало лучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая передо мною свое волнение.
Девочка не
отвечала на мои скорые и беспорядочные вопросы. Молча отвернулась она и тихо пошла из комнаты. Я
был так поражен, что уж и не удерживал и не расспрашивал ее более. Она остановилась еще раз на пороге и, полуоборотившись ко мне, спросила...
— Да, и Азорка тоже умер, —
отвечал я, и мне показался странным ее вопрос: точно и она
была уверена, что Азорка непременно должен
был умереть вместе с стариком. Выслушав мой ответ, девочка неслышно вышла из комнаты, осторожно притворив за собою дверь.
— Вы-то здоровы ли? —
отвечал я, — так еще недавно
были больны, а выходите.
— Глупый слух, —
отвечал я, невольно заинтересованный устойчивостью этого слуха. Но известие о Николае Сергеиче, разбиравшем свои грамоты,
было любопытно. Прежде он никогда не хвалился своею родословною.
Что
было ей
отвечать? Старушка заплакала. Я спросил, какая у ней еще случилась беда, про которую она мне давеча собиралась рассказать?
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может
быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не мог насмотреться, что, может
быть, он так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы,
отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не хотел видеть и проклинал перед всеми.
— Ничего, она сейчас там
была, —
отвечал я, — разве что-нибудь…
— Ну что ж, ну… ничего!.. —
отвечала она в ужасном смущении, как будто она же и
была виновата. — Ты… хочешь чаю?
— Ступай, Мавра, ступай, —
отвечал он, махая на нее руками и торопясь прогнать ее. — Я
буду рассказывать все, что
было, все, что
есть, и все, что
будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите знать, где я
был эти пять дней, — это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно уж обманывал, и это-то и
есть самое главное.
— Все, решительно все, —
отвечал Алеша, — и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре дня тому назад я решил так: удалиться от вас и кончить все самому. Если б я
был с вами, я бы все колебался, я бы слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив именно себя в такое положение, что каждую минуту должен
был твердить себе, что надо кончить и что я долженкончить, я собрался с духом и — кончил! Я положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!
— Да, он наш искренний друг, и мы должны
быть все вместе! —
отвечала с глубоким чувством Наташа. Бедненькая! Она так и засияла от радости, когда увидела, что князь не забыл подойти ко мне. Как она любила меня!
— И мне тоже кажется, —
отвечал я. «Стало
быть, у ней мелькает какая-то мысль, — подумал я про себя. — Странно!»
— Нет, батюшка, теперь нельзя, —
отвечал Маслобоев. — Дело
есть.
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу теперь
отвечать, а почему — долго рассказывать.
Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к тебе и приду много раз. Но вот в чем дело: ты со мной откровенен, а потому и я решаюсь спросить у тебя совета, тем более что ты в этих делах мастак.
Она тихо, все еще продолжая ходить, спросила, почему я так поздно? Я рассказал ей вкратце все мои похождения, но она меня почти и не слушала. Заметно
было, что она чем-то очень озабочена. «Что нового?» — спросил я. «Нового ничего», —
отвечала она, но с таким видом, по которому я тотчас догадался, что новое у ней
есть и что она для того и ждала меня, чтоб рассказать это новое, но, по обыкновению своему, расскажет не сейчас, а когда я
буду уходить. Так всегда у нас
было. Я уж применился к ней и ждал.
Наташа пристально и пытливо взглянула на меня. Ей, может
быть, самой хотелось бы
ответить мне: «Немного-то
было у него горестей и забот и прежде»; но ей показалось, что в моих словах та же мысль, она и надулась.
Не
отвечала же она мне, может
быть, по своей всегдашней привычке.
У меня
был большой медный чайник. Я уже давно употреблял его вместо самовара и кипятил в нем воду. Дрова у меня
были, дворник разом носил мне их дней на пять. Я затопил печь, сходил за водой и наставил чайник. На столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела на все с любопытством. Я спросил ее, не хочет ли и она чего? Но она опять от меня отвернулась и ничего не
ответила.
Она, впрочем, мне почти что призналась в этом сама, говоря, что не могла утерпеть, чтоб не поделиться с ним такою радостью, но что Николай Сергеич стал, по ее собственному выражению, чернее тучи, ничего не сказал, «все молчал, даже на вопросы мои не
отвечал», и вдруг после обеда собрался и
был таков.
Наташу, против ожидания, я застал опять одну, и — странное дело, мне показалось, что она вовсе не так
была мне в этот раз рада, как вчера и вообще в другие разы. Как будто я ей в чем-нибудь досадил или помешал. На мой вопрос:
был ли сегодня Алеша? — она
отвечала: разумеется,
был, но недолго. Обещался сегодня вечером
быть, — прибавила она, как бы в раздумье.
— Кто ж
будет здесь пол мести? —
отвечала она, выпрямляясь и прямо смотря на меня. — Теперь я не больна.
Она не
отвечала, губы ее вздрагивали. Кажется, ей хотелось что-то сказать мне; но она скрепилась и смолчала. Я встал, чтоб идти к Наташе. В этот раз я оставил Елене ключ, прося ее, если кто придет и
будет стучаться, окликнуть и спросить: кто такой? Я совершенно
был уверен, что с Наташей случилось что-нибудь очень нехорошее, а что она до времени таит от меня, как это и не раз бывало между нами. Во всяком случае, я решился зайти к ней только на одну минутку, иначе я мог раздражить ее моею назойливостью.
— Не знаю, что тебе посоветовать, Ваня, —
отвечала она. — По всему видно, что это престранное существо. Может
быть, она
была очень обижена, очень напугана. Дай ей по крайней мере выздороветь. Ты ее хочешь к нашим?
— Там увидим, —
отвечал я с дороги. — Я, может, только к тебе забегу и спрошу: что и как? Если только сам жив
буду.
— Послушайте, Николай Сергеич, —
отвечал я наконец, решившись сказать главное слово, без которого мы бы не понимали друг друга. — Можете ли вы
быть со мною совершенно откровенны?
— Ваня, —
отвечал он, — ты знаешь, что я не позволяю никому в разговорах со мною касаться некоторых пунктов; но для теперешнего раза делаю исключение, потому что ты своим ясным умом тотчас же догадался, что обойти этот пункт невозможно. Да, у меня
есть другая цель. Эта цель: спасти мою погибшую дочь и избавить ее от пагубного пути, на который ставят ее теперь последние обстоятельства.
— Ко всякому мужику, — нетерпеливо
отвечала она, все злее и более потупляясь. Она
была приметно вспыльчива.
— Он
был прежде богатый… Я не знаю, кто он
был, —
отвечала она. — У него
был какой-то завод… Так мамаша мне говорила. Она сначала думала, что я маленькая, и всего мне не говорила. Все, бывало, целует меня, а сама говорит: все узнаешь; придет время, узнаешь, бедная, несчастная! И все меня бедной и несчастной звала. И когда ночью, бывало, думает, что я сплю (а я нарочно, не сплю, притворюсь, что сплю), она все плачет надо мной, целует меня и говорит: бедная, несчастная!
Нелли взглянула на меня и ничего не
отвечала. Она, очевидно, знала, с кем ушла ее мамаша и кто, вероятно,
был и ее отец. Ей
было тяжело даже и мне назвать его имя…
— Я стараюсь как можно меньше употреблять намеков, с кем бы я ни говорила, —
отвечала Наташа, — напротив, всегда стараюсь говорить как можно прямее, и вы, может
быть, сегодня же убедитесь в этом.
— Я вовсе не хотел оскорбить тебя, друг мой, —
отвечал он, — напротив, я о тебе сожалею. Ты приготовляешься к такому шагу в жизни, при котором пора бы уже перестать
быть таким легкомысленным мальчиком. Вот моя мысль. Я смеялся невольно и совсем не хотел оскорблять тебя.
— Могу ль я винить, —
отвечал он с горьким чувством, — когда сам всему причиной и во всем виноват? Это я довел тебя до такого гнева, а ты в гневе и его обвинила, потому что хотела меня оправдать; ты меня всегда оправдываешь, а я не стою того. Надо
было сыскать виноватого, вот ты и подумала, что он. А он, право, право, не виноват! — воскликнул Алеша, одушевляясь. — И с тем ли он приезжал сюда! Того ли ожидал!
— Странная девочка. Я уверен, что она сумасшедшая. Представьте себе, сначала
отвечала мне хорошо, но потом, когда разглядела меня, бросилась ко мне, вскрикнула, задрожала, вцепилась в меня… что-то хочет сказать — не может. Признаюсь, я струсил, хотел уж бежать от нее, но она, слава богу, сама от меня убежала. Я
был в изумлении. Как это вы уживаетесь?
— Не знаю, князь, —
отвечал я как можно простодушнее, — в чем другом, то
есть что касается Натальи Николаевны, я готов сообщить вам необходимые для вас и для нас всех сведения, но в этом деле вы, конечно, знаете больше моего.
— Да я, пожалуй, поеду, — жалобно
отвечал Алеша, — только мне бы очень хотелось
побыть с вами…
— Много у меня проектов, —
отвечала она серьезно, — а между тем я все путаюсь. Потому-то и ждала вас с таким нетерпением, чтоб вы мне все это разрешили. Вы все это гораздо лучше меня знаете. Ведь вы для меня теперь как будто какой-то бог. Слушайте, я сначала так рассуждала: если они любят друг друга, то надобно, чтоб они
были счастливы, и потому я должна собой пожертвовать и им помогать. Ведь так!
— Это естественно, —
отвечал я, — так должно
быть… и вы не виноваты.
— Да, скоро, может
быть через месяц, —
отвечала она, — и я знаю, что на этом настаивает князь.
Однажды
было он мне проговорился, но тотчас же замял разговор и не
отвечал на мои расспросы.
— Вы бы не
были молодым моим другом, если б
отвечали иначе! Я так и знал, что вы это скажете. Ха, ха, ха! Подождите, mon ami, поживете и поймете, а теперь вам еще нужно пряничка. Нет, вы не поэт после этого: эта женщина понимала жизнь и умела ею воспользоваться.
— Ну да, —
отвечал он, улыбаясь невольно этому новому капризу, — ну да, если вы
будете добрая и благовоспитанная девица,
будете послушны и
будете…
Но назавтра же Нелли проснулась грустная и угрюмая, нехотя
отвечала мне. Сама же ничего со мной не заговаривала, точно сердилась на меня. Я заметил только несколько взглядов ее, брошенных на меня вскользь, как бы украдкой; в этих взглядах
было много какой-то затаенной сердечной боли, но все-таки в них проглядывала нежность, которой не
было, когда она прямо глядела на меня. В этот-то день и происходила сцена при приеме лекарства с доктором; я не знал, что подумать.
Она поссорилась даже раз с Александрой Семеновной, сказала ей, что ничего не хочет от нее. Когда же я стал пенять ей, при Александре же Семеновне, она разгорячилась,
отвечала с какой-то порывчатой, накопившейся злобой, но вдруг замолчала и ровно два дня ни одного слова не говорила со мной, не хотела принять ни одного лекарства, даже не хотела
пить и
есть, и только старичок доктор сумел уговорить и усовестить ее.
— Ведь вы ее любите же очень, —
отвечала Нелли, не подымая на меня глаз. — А коли любите, стало
быть, замуж ее возьмете, когда тот уедет.
Наташа
была больна, — бледная, с воспаленным взглядом, с запекшимися губами, изредка разговаривала сама с собою, изредка быстро и пронзительно взглядывала на меня, не плакала, не
отвечала на мои вопросы и вздрагивала, как листок на дереве, когда раздавался звонкий голос входившего Алеши.
— Просто на себя не похож, — говорила она, — в лихорадке, по ночам, тихонько от меня, на коленках перед образом молится, во сне бредит, а наяву как полуумный: стали вчера
есть щи, а он ложку подле себя отыскать не может, спросишь его про одно, а он
отвечает про другое.