Неточные совпадения
— Нет, учусь… —
отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни
было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
— Лихорадка, —
отвечал он отрывисто. — Поневоле станешь бледный… коли
есть нечего, — прибавил он, едва выговаривая слова. Силы опять покидали его. Но ответ показался правдоподобным; старуха взяла заклад.
— То-то и
есть, что никто не видал, —
отвечал Разумихин с досадой, — то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и не очень много бы теперь значило. «Видели, говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно
быть, работали, но, проходя, внимания не обратили и не помним точно,
были ли там в ту минуту работники, или нет».
Зосимов медленно шевельнулся и, может
быть, и
ответил бы, если бы Разумихин, к которому вовсе не относились, не предупредил его тотчас же...
— А что
отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное
есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит…
— Это я знаю, что вы
были, —
отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять — дело ясное… а?
— То-то и
есть, что они все так делают, —
отвечал Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят. Не все же такие, как вы, хитрецы. Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
— А то значит, что вы все надоели мне смертельно, и я хочу
быть один, — спокойно
отвечал Раскольников.
— Умер, —
отвечал Раскольников. —
Был доктор,
был священник, все в порядке. Не беспокойте очень бедную женщину, она и без того в чахотке. Ободрите ее, если чем можете… Ведь вы добрый человек, я знаю… — прибавил он с усмешкой, смотря ему прямо в глаза.
На тревожный же и робкий вопрос Пульхерии Александровны, насчет «будто бы некоторых подозрений в помешательстве», он
отвечал с спокойною и откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, — так как он, Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, — но ведь надо же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной
был в бреду, и… и, конечно, приезд родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, — «если только можно
будет избегнуть новых особенных потрясений», прибавил он значительно.
— Те, я думаю, —
отвечал Разумихин, поняв цель вопроса, — и
будут, конечно, про свои семейные дела говорить. Я уйду. Ты, как доктор, разумеется, больше меня прав имеешь.
— О будущем муже вашей дочери я и не могу
быть другого мнения, — твердо и с жаром
отвечал Разумихин, — и не из одной пошлой вежливости это говорю, а потому… потому… ну хоть по тому одному, что Авдотья Романовна сама, добровольно, удостоила выбрать этого человека.
— Очень может
быть, — холодно
ответил Раскольников.
— Ах, Родя, ты не поверишь, — подхватила она вдруг, спеша
ответить на его замечание, — как мы с Дунечкой вчера
были… несчастны!
— Не
будьте уверены, —
ответил он, скривив рот в улыбке. Последовало молчание. Что-то
было напряженное во всем этом разговоре, и в молчании, и в примирении, и в прощении, и все это чувствовали.
— Брат, — твердо и тоже сухо
отвечала Дуня, — во всем этом
есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не так. Я просто для себя выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно,
буду рада, если удастся
быть полезною родным, но в моей решимости это не самое главное побуждение…
— Н-нет, —
отвечала Дунечка, оживляясь, — я очень поняла, что это слишком наивно выражено и что он, может
быть, только не мастер писать… Это ты хорошо рассудил, брат. Я даже не ожидала…
Дунечка не
отвечала; решение ее
было еще давеча сделано, она ждала только вечера.
— Постараюсь непременно… непременно, —
отвечал Раскольников, привстав тоже и тоже запинаясь и не договаривая… — Сделайте одолжение, садитесь, — сказал он вдруг, — мне надо с вами поговорить. Пожалуйста, — вы, может
быть, торопитесь, — сделайте одолжение, подарите мне две минуты…
— Так чего ж он
будет стоить после того! — резко и презрительно
ответила Дунечка.
— Вам следует подать объявление в полицию, — с самым деловым видом
отвечал Порфирий, — о том-с, что, известившись о таком-то происшествии, то
есть об этом убийстве, — вы просите, в свою очередь, уведомить следователя, которому поручено дело, что такие-то вещи принадлежат вам и что вы желаете их выкупить… или там… да вам, впрочем, напишут.
— Я должен согласиться, — спокойно
отвечал он, — что такие случаи действительно должны
быть. Глупенькие и тщеславные особенно на эту удочку попадаются; молодежь в особенности.
— Очень может
быть, — презрительно
ответил Раскольников.
— Позвольте вам заметить, —
отвечал он сухо, — что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни
было из подобных лиц, следственно, и не могу, не
быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил.
Порфирий мог именно рассчитывать, что я непременно
буду так
отвечать и непременно скажу, что видел, для правдоподобия, и при этом вверну что-нибудь в объяснение…
— Да на это-то он и рассчитывал, что я не успею сообразить и именно поспешу
отвечать правдоподобнее, да и забуду, что за два дня работников
быть не могло.
— Это вы правду сказали, что у меня
есть знакомые, — подхватил Свидригайлов, не
отвечая на главный пункт, — я уж встречал; третий ведь день слоняюсь; и сам узнаю, и меня, кажется, узнают.
— Справедливее? А почем знать, может
быть, это и
есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! —
ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь.
— Разумеется, так! —
ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» — подумал он про себя. Странное дело, до сих пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного
был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..
— Я-то молода и сильна, не устану, а мамаше так очень тяжело
было, —
ответила Дунечка.
— Я не знаю этого, — сухо
ответила Дуня, — я слышала только какую-то очень странную историю, что этот Филипп
был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили, «зачитался», и что удавился он более от насмешек, а не от побой господина Свидригайлова. А он при мне хорошо обходился с людьми, и люди его даже любили, хотя и действительно тоже винили его в смерти Филиппа.
— Извините, сударь, — дрожа со злости,
ответил Лужин, — в письме моем я распространился о ваших качествах и поступках единственно в исполнении тем самым просьбы вашей сестрицы и мамаши описать им: как я вас нашел и какое вы на меня произвели впечатление? Что же касается до означенного в письме моем, то найдите хоть строчку несправедливую, то
есть что вы не истратили денег и что в семействе том, хотя бы и несчастном, не находилось недостойных лиц?
— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, —
ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем,
будет еще время вам сговориться…
— Так, мне очень надо, —
ответил он смутно, как бы колеблясь в том, что хотел сказать. Но в бледном лице его
была какая-то резкая решимость.
И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего дня под воротами; он сообразил, что, кроме дворников, там стояло тогда еще несколько человек, стояли и женщины. Он припомнил один голос, предлагавший вести его прямо в квартал. Лицо говорившего не мог он вспомнить и даже теперь не признавал, но ему памятно
было, что он даже что-то
ответил ему тогда, обернулся к нему…
— К тому-с, что в вашем гражданском браке я не хочу рогов носить и чужих детей разводить, вот к чему-с мне законный брак надобен, — чтобы что-нибудь
ответить, сказал Лужин. Он
был чем-то особенно занят и задумчив.
— Петр Петрович! — закричала она, — защитите хоть вы! Внушите этой глупой твари, что не смеет она так обращаться с благородной дамой в несчастии, что на это
есть суд… я к самому генерал-губернатору… Она
ответит… Помня хлеб-соль моего отца, защитите сирот.
Извольте видеть-с: если б я не
был так уверен, то уж, разумеется, при моей опытности, не рискнул бы так прямо вас обвинить; ибо за подобное, прямое и гласное, но ложное или даже только ошибочное обвинение я, в некотором смысле, сам
отвечаю.
— Позвольте, господа, позвольте; не теснитесь, дайте пройти! — говорил он, пробираясь сквозь толпу, — и сделайте одолжение, не угрожайте; уверяю вас, что ничего не
будет, ничего не сделаете, не робкого десятка-с, а, напротив, вы же, господа,
ответите, что насилием прикрыли уголовное дело.
— Слишком легко тогда
было бы жить, —
ответил Раскольников.
— В разврате! Ну вот вы куда! А впрочем, по порядку прежде
отвечу вам насчет женщины вообще; знаете, я расположен болтать. Скажите, для чего я
буду себя сдерживать? Зачем же бросать женщин, коли я хоть до них охотник? По крайней мере, занятие.
Мне досадно, что все эти глупые, зверские хари обступят меня сейчас,
будут пялить прямо на меня свои буркалы, задавать мне свои глупые вопросы, на которые надобно
отвечать, —
будут указывать пальцами…
К величайшей досаде защищавших это мнение, сам преступник почти не пробовал защищать себя; на окончательные вопросы: что именно могло склонить его к смертоубийству и что побудило его совершить грабеж, он
отвечал весьма ясно, с самою грубою точностью, что причиной всему
было его скверное положение, его нищета и беспомощность, желание упрочить первые шаги своей жизненной карьеры с помощью по крайней мере трех тысяч рублей, которые он рассчитывал найти у убитой.
Раза два, впрочем, случилось, что она сама так навела разговор, что невозможно
было,
отвечая ей, не упомянуть о том, где именно находится теперь Родя; когда же ответы поневоле должны
были выйти неудовлетворительными и подозрительными, она стала вдруг чрезвычайно печальна, угрюма и молчалива, что продолжалось весьма долгое время.
Вечером того же дня, когда уже заперли казармы, Раскольников лежал на нарах и думал о ней. В этот день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже сам заговаривал с ними, и ему
отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно
было быть: разве не должно теперь все измениться?