Неточные совпадения
Старик не двигался. Я взял его за руку; рука упала, как мертвая. Я взглянул ему в лицо, дотронулся
до него — он был уже мертвый. Мне казалось, что
все это происходит во сне.
Все эти прошедшие впечатления волнуют иногда меня
до боли,
до муки.
Николай Сергеич был один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которые так хороши у нас на Руси, что бы ни говорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за что), то отдаются ему
всей душой, простирая иногда свою привязанность
до комического.
Все решения и увлечения Алеши происходили от его чрезвычайной, слабонервной восприимчивости, от горячего сердца, от легкомыслия, доходившего иногда
до бессмыслицы; от чрезвычайной способности подчиняться всякому внешнему влиянию и от совершенного отсутствия воли.
Уверяли, наконец, что между любовниками уже было условлено обвенчаться, в пятнадцати верстах от Васильевского, в селе Григорьеве, по-видимому тихонько от родителей Наташи, но которые, однако же, знали
все до малейшей подробности и руководили дочь гнусными своими советами.
Сначала, в первые дни после их приезда, мне
все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто не переменилась и осталась такой же девочкой, как и была
до нашей разлуки.
Ну как в самом деле объявить прямо, что не хочу служить, а хочу сочинять романы, а потому
до времени их обманывал, говорил, что места мне не дают, а что я ищу из
всех сил.
Прежде чем я дочел
до половины, у
всех моих слушателей текли из глаз слезы.
Старик уже отбросил
все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику
до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Вся история дошла
до меня в подробности, хотя я, больной и убитый,
все это последнее время, недели три, у них не показывался и лежал у себя на квартире.
Сердце упало во мне.
Все это я предчувствовал, еще идя к ним;
все это уже представлялось мне, как в тумане, еще, может быть, задолго
до этого дня; но теперь слова ее поразили меня как громом.
— Я ведь знаю, Ваня, как ты любил меня, как
до сих пор еще любишь, и ни одним-то упреком, ни одним горьким словом ты не упрекнул меня во
все это время!
Да только
до какого-нибудь нового впечатления: тут уж он опять
все забудет.
Этот стон с такою болью вырвался из ее сердца, что
вся душа моя заныла в тоске. Я понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только слепая, безумная ревность в последней степени могла довести ее
до такого сумасбродного решения. Но во мне самом разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз
до этой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить
все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь
до забвения самого первого долга,
до безрассудной жертвы
всем, что было для Наташи
до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
— Не вините и меня. Как давно хотел я вас обнять как родного брата; как много она мне про вас говорила! Мы с вами
до сих пор едва познакомились и как-то не сошлись. Будем друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой, что я не мог не отозваться
всем моим сердцем на его приветствие.
Появившись, она стала на пороге и долго смотрела на меня с изумлением, доходившим
до столбняка; наконец тихо, медленно ступила два шага вперед и остановилась передо мною,
все еще не говоря ни слова.
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого, что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась вниз по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на улицу, ее уже не было. Пробежав вплоть
до Вознесенского проспекта, я увидел, что
все мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила с лестницы».
— Гм… это
все твоя литература, Ваня! — вскричал он почти со злобою, — довела
до чердака, доведет и
до кладбища! Говорил я тебе тогда, предрекал!.. А что Б.
все еще критику пишет?
Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенно согласовался со
всем тем, что я сам недавно слышал от самого Алеши. Рассказывая, он храбрился, что ни за что не женится на деньгах. Но Катерина Федоровна поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши, что отец его сам, может быть, женится, хоть и отвергает эти слухи, чтоб не раздражить
до времени графини. Я сказал уже, что Алеша очень любил отца, любовался и хвалился им и верил в него, как в оракула.
Так бывает иногда с добрейшими, но слабонервными людьми, которые, несмотря на
всю свою доброту, увлекаются
до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во что бы то ни стало, даже
до обиды другому, невиноватому и преимущественно всегда самому ближнему к себе человеку.
За месяц
до нашего несчастья он купил мне серьги, тихонько от меня (а я
все узнала), и радовался как ребенок, воображая, как я буду рада подарку, и ужасно рассердился на
всех и на меня первую, когда узнал от меня же, что мне давно уже известно о покупке серег.
— Надо кончить с этой жизнью. Я и звала тебя, чтоб выразить
все,
все, что накопилось теперь и что я скрывала от тебя
до сих пор. — Она всегда так начинала со мной, поверяя мне свои тайные намерения, и всегда почти выходило, что
все эти тайны я знал от нее же.
Он хмелел
все больше и больше и начал крепко умиляться, чуть не
до слез.
Всего лучше, если они спокойно сидят в своих углах и не выходят на свет; я даже заметил, что они действительно любят свои углы
до того, что даже дичают в них.
Трюма такая была, во
всю стену
до потолка простиралась; а уж Карп Васильич так пьян, что уж с мадам Жубер-с по-русски заговорил.
Я решился на
весь день остаться с Еленой и, по возможности,
до самого выздоровления оставлять ее как можно реже одну.
Что же касается
до Анны Андреевны, то я совершенно не знал, как завтра отговорюсь перед нею. Я думал-думал и вдруг решился сбегать и туда и сюда.
Все мое отсутствие могло продолжаться
всего только два часа. Елена же спит и не услышит, как я схожу. Я вскочил, накинул пальто, взял фуражку, но только было хотел уйти, как вдруг Елена позвала меня. Я удивился: неужели ж она притворялась, что спит?
Но
все это я оставил
до тех пор, пока поближе с ней познакомлюсь.
Я отправился прямо к Алеше. Он жил у отца в Малой Морской. У князя была довольно большая квартира, несмотря на то что он жил один. Алеша занимал в этой квартире две прекрасные комнаты. Я очень редко бывал у него,
до этого раза
всего, кажется, однажды. Он же заходил ко мне чаще, особенно сначала, в первое время его связи с Наташей.
Она судорожно сжимала мои колени своими руками.
Все чувство ее, сдерживаемое столько времени, вдруг разом вырвалось наружу в неудержимом порыве, и мне стало понятно это странное упорство сердца, целомудренно таящего себя
до времени и тем упорнее, тем суровее, чем сильнее потребность излить себя, высказаться, и
все это
до того неизбежного порыва, когда
все существо вдруг
до самозабвения отдается этой потребности любви, благодарности, ласкам, слезам…
Это история женщины, доведенной
до отчаяния; ходившей с своею девочкой, которую она считала еще ребенком, по холодным, грязным петербургским улицам и просившей милостыню; женщины, умиравшей потом целые месяцы в сыром подвале и которой отец отказывал в прощении
до последней минуты ее жизни и только в последнюю минуту опомнившийся и прибежавший простить ее, но уже заставший один холодный труп вместо той, которую любил больше
всего на свете.
— Ах, боже мой! Да ведь он сейчас же будет здесь! Но то, что вы мне сказали, меня
до того поразило, что я… признаюсь, я
всего ожидал от него, но этого… этого!
Последние же слова ее князю о том, что он не может смотреть на их отношения серьезно, фраза об извинении по обязанности гостеприимства, ее обещание, в виде угрозы, доказать ему в этот же вечер, что она умеет говорить прямо, —
все это было
до такой степени язвительно и немаскировано, что не было возможности, чтоб князь не понял
всего этого.
— Знаю, знаю, что ты скажешь, — перебил Алеша: — «Если мог быть у Кати, то у тебя должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с тобой согласен и даже прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые
все перемешивают и ставят вверх дном. Ну, вот и со мной случились такие события. Говорю же я, что в эти дни я совершенно изменился,
весь до конца ногтей; стало быть, были же важные обстоятельства!
— Да, я действительно не совсем знал
до сих пор Катерину Федоровну, — заметил князь как бы про себя,
все с той же насмешливой улыбкой. — Я, впрочем, многого от нее ожидал, но этого…
Я остолбенел от изумления. Я и ожидал, что в этот вечер случится какая-нибудь катастрофа. Но слишком резкая откровенность Наташи и нескрываемый презрительный тон ее слов изумили меня
до последней крайности. Стало быть, она действительно что-то знала, думал я, и безотлагательно решилась на разрыв. Может быть, даже с нетерпением ждала князя, чтобы разом
все прямо в глаза ему высказать. Князь слегка побледнел. Лицо Алеши изображало наивный страх и томительное ожидание.
— Могу ль я винить, — отвечал он с горьким чувством, — когда сам
всему причиной и во
всем виноват? Это я довел тебя
до такого гнева, а ты в гневе и его обвинила, потому что хотела меня оправдать; ты меня всегда оправдываешь, а я не стою того. Надо было сыскать виноватого, вот ты и подумала, что он. А он, право, право, не виноват! — воскликнул Алеша, одушевляясь. — И с тем ли он приезжал сюда! Того ли ожидал!
— А видишь, она как воротилась в Мадрид-то после десятилетнего отсутствия, под чужим именем, то надо было
все это разузнать и о Брудершафте, и о старике, и действительно ли она воротилась, и о птенце, и умерла ли она, и нет ли бумаг, и так далее
до бесконечности.
— Да вы, может быть, побрезгаете, что он вот такой… пьяный. Не брезгайте, Иван Петрович, он добрый, очень добрый, а уж вас как любит! Он про вас мне и день и ночь теперь говорит,
все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я еще не прочла; завтра начну. А уж мне-то как хорошо будет, когда вы придете! Никого-то не вижу, никто-то не ходит к нам посидеть.
Все у нас есть, а сидим одни. Теперь вот я сидела,
все слушала,
все слушала, как вы говорили, и как это хорошо… Так
до пятницы…
Я
до ненависти не любил этого великосветского маневра и
всеми силами еще прежде отучал от него Алешу.
Она очень любила мыслить и добиваться истины, но была
до того не педант,
до того с ребяческими, детскими выходками, что вы с первого взгляда начинали любить в ней
все ее оригинальности и мириться с ними.
Не могу удержаться от странного и, может быть, совершенно не идущего к делу замечания. Из трехчасового моего разговора с Катей я вынес, между прочим, какое-то странное, но вместе с тем глубокое убеждение, что она
до того еще вполне ребенок, что совершенно не знает
всей тайны отношений мужчины и женщины. Это придавало необыкновенную комичность некоторым ее рассуждениям и вообще серьезному тону, с которым она говорила о многих очень важных вещах…
— О нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запросто деловой человек и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить
все дело. Но оставим на время
все дело,а вы меня дослушайте
до конца, постарайтесь не горячиться, хоть две какие-нибудь минутки. Ну, как вы думаете, что если б вам жениться? Видите, я ведь теперь совершенно говорю о постороннем;что ж вы на меня с таким удивлением смотрите?
А на меня не дивитесь: мне
до того, наконец, надоели
все эти невинности,
все эти Алешины пасторали,
вся эта шиллеровщина,
все эти возвышенности в этой проклятой связи с этой Наташей (впрочем, очень миленькой девочкой), что я, так сказать, поневоле рад случаю над
всем этим погримасничать.
Сношения были устроены
до того ловко,
до того мастерски, что даже никто из ее домашних не мог иметь ни малейшего подозрения; только одна ее прехорошенькая камеристка, француженка, была посвящена во
все ее тайны, но на эту камеристку можно было вполне положиться; она тоже брала участие в деле, — каким образом?
Эта насмешка над
всем, о чем графиня проповедовала в обществе как о высоком, недоступном и ненарушимом, и, наконец, этот внутренний дьявольский хохот и сознательное попирание
всего, чего нельзя попирать, — и
все это без пределов, доведенное
до самой последней степени,
до такой степени, о которой самое горячечное воображение не смело бы и помыслить, — вот в этом-то, главное, и заключалась самая яркая черта этого наслаждения.
Он зафилософствовался
до того, что разрушил
все,
все, даже законность
всех нормальных и естественных обязанностей человеческих, и дошел
до того, что ничего у него не осталось; остался в итоге нуль, вот он и провозгласил, что в жизни самое лучшее — синильная кислота.
Не беспокойтесь: каждую минуту, за каждым движением их присматривали зоркие глаза
все эти полгода, и я знал
все до последней мелочи.
Что же касается
до моего тогдашнего к ней приезда, то
все это было единственно для того, что уж пора было кончить их связь.