Неточные совпадения
Они собираются сюда со всего Вознесенского проспекта — всё хозяева различных заведений: слесаря, булочники, красильщики, шляпные мастера, седельники — всё
люди патриархальные
в немецком смысле слова.
Дом большой: мало ли
людей ходит
в такой Ноев ковчег, всех не запомнишь.
Должно полагать, что родители мои были хорошие
люди, но оставили меня сиротой еще
в детстве, и вырос я
в доме Николая Сергеича Ихменева, мелкопоместного помещика, который принял меня из жалости.
Ихменевы не могли надивиться: как можно было про такого дорогого, милейшего
человека говорить, что он гордый, спесивый, сухой эгоист, о чем
в один голос кричали все соседи?
Князь приехал
в Васильевское, чтоб прогнать своего управляющего, одного блудного немца,
человека амбиционного, агронома, одаренного почтенной сединой, очками и горбатым носом, но, при всех этих преимуществах, кравшего без стыда и цензуры и сверх того замучившего нескольких мужиков.
Князю нужен был управитель, и выбор его пал на Николая Сергеича, отличнейшего хозяина и честнейшего
человека,
в чем, конечно, не могло быть и малейшего сомнения.
Говорили, что молодой
человек в Петербурге жил праздно и ветрено, служить не хотел и огорчал этим отца.
Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерение употребить все недостатки его
в свою пользу; что дочь его Наташа (которой уже было тогда семнадцать лет) сумела влюбить
в себя двадцатилетнего юношу; что и отец и мать этой любви покровительствовали, хотя и делали вид, что ничего не замечают; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно молодого
человека, не видавшего
в целый год, ее стараниями, почти ни одной настоящей благородной девицы, которых так много зреет
в почтенных домах соседних помещиков.
Вон у меня там «Освобождение Москвы» лежит,
в Москве же и сочинили, — ну так оно с первой строки, братец, видно, что так сказать, орлом воспарил
человек…
Тут у меня недалеко,
в деревне, есть товарищ, лицейский, очень хороший
человек; я вас, может быть, познакомлю.
Ах, Наташа! тебя все полюбят, все; нет такого
человека, который бы мог тебя не любить, — прибавил он
в восторге.
— Ты ведь говорил, Ваня, что он был
человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм… да и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть
в Сибирь!.. Что ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
Но Николай Сергеич не только теперь, но даже и прежде,
в самые счастливые времена, был как-то несообщителен с своей Анной Андреевной, даже иногда суров, особливо при
людях.
В иных натурах, нежно и тонко чувствующих, бывает иногда какое-то упорство, какое-то целомудренное нежелание высказываться и выказывать даже милому себе существу свою нежность не только при
людях, но даже и наедине; наедине еще больше; только изредка прорывается
в них ласка, и прорывается тем горячее, тем порывистее, чем дольше она была сдержана.
— От каких
людей? — вскричал он, переводя горячий взгляд с меня на нее и обратно, — от каких
людей? От грабителей, от клеветников, от предателей? Таких везде много; не беспокойся, и
в Сибири найдем. А не хочешь со мной ехать, так, пожалуй, и оставайся; я не насилую.
Граф мне руку жмет, глаза у него стали масленые; а отец, хоть он и добрейший, и честнейший, и благороднейший
человек, но верьте или не верьте, а чуть не плакал от радости, когда мы вдвоем домой приехали; обнимал меня,
в откровенности пустился,
в какие-то таинственные откровенности, насчет карьеры, связей, денег, браков, так что я многого и не понял.
— Что я говорил тебе, Наташа! — вскричал он. — Ты не верила мне! Ты не верила, что это благороднейший
человек в мире! Видишь, видишь сама!..
Но как, должно быть, смеялся
в эту минуту один
человек, засыпая
в комфортной своей постели, — если, впрочем, он еще удостоил усмехнуться над нами! Должно быть, не удостоил!
— А ты бы лучше язык-то на привязи подержала! — раздался позади нас мужской голос. Это был пожилых лет
человек в халате и
в кафтане сверх халата, с виду мещанин — мастеровой, муж моей собеседницы.
Я шел, потупив голову и размышляя, как вдруг резкий голос окликнул меня по фамилии. Гляжу — передо мной стоит хмельной
человек, чуть не покачиваясь, одетый довольно чисто, но
в скверной шинели и
в засаленном картузе. Лицо очень знакомое. Я стал всматриваться. Он подмигнул мне и иронически улыбнулся.
Маслобоев был всегда славный малый, но всегда себе на уме и развит как-то не по силам; хитрый, пронырливый, пролаз и крючок еще с самой школы, но
в сущности
человек не без сердца; погибший
человек.
Но у меня остались прежние сношения; могу кой о чем разведать, с разными тонкими
людьми перенюхаться; этим и беру; правда,
в свободное, то есть трезвое, время и сам кой-что делаю, тоже через знакомых… больше по разведкам…
— Разумеется, не лгал. Мне кажется, и думать об этом нечего. Нельзя даже предлога приискать к какой-нибудь хитрости. И, наконец, что ж я такое
в глазах его, чтоб до такой степени смеяться надо мной? Неужели
человек может быть способен на такую обиду?
Происходило отчасти и от слишком малого знания света, от непривычки к
людям, от замкнутости
в своем угле.
И, наконец, свойство самых добродушных
людей, может быть перешедшее к ней от отца, — захвалить
человека, упорно считать его лучше, чем он
в самом деле, сгоряча преувеличивать
в нем все доброе, — было
в ней развито
в сильной степени.
— Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече, другою сжимая мне руку, а глазками заискивая
в моих глазах, — мне показалось, что он был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой
человек.
Пустой перемены
в лице
человеку не простим, а у него еще бог знает отчего переменилось лицо!
— Да не слушайте его! Вечно-то застыдит при хороших
людях, бесстыдник. Хоть бы
в театр когда свез.
Мы приехали и остановились у ресторации; но
человека, называвшегося Митрошкой, там не было. Приказав извозчику нас дожидаться у крыльца ресторации, мы пошли к Бубновой. Митрошка поджидал нас у ворот.
В окнах разливался яркий свет, и слышался пьяный, раскатистый смех Сизобрюхова.
Я положил, не откладывая, сегодня же утром купить ей новое платье. На это дикое, ожесточенное существо нужно было действовать добротой. Она смотрела так, как будто никогда и не видывала добрых
людей. Если она уж раз, несмотря на жестокое наказание, изорвала
в клочки свое первое, такое же платье, то с каким же ожесточением она должна была смотреть на него теперь, когда оно напоминало ей такую ужасную недавнюю минуту.
Следственно, теперь уж этот подлый
человек обеспечен
в своих деньгах, а я, предоставив Ихменевку, заплатил и делаюсь
человеком посторонним.
— А плевать на все светские мнения, вот как она должна думать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее
в этом браке, именно
в связи с этими подлыми
людьми, с этим жалким светом. Благородная гордость — вот ответ ее свету. Тогда, может быть, и я соглашусь протянуть ей руку, и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!
— И Алеша мог поместить Наталью Николаевну
в такой квартире! — сказал он, покачивая головою. — Вот эти-то так называемые мелочии обозначают
человека. Я боюсь за него. Он добр, у него благородное сердце, но вот вам пример: любит без памяти, а помещает ту, которую любит,
в такой конуре. Я даже слышал, что иногда хлеба не было, — прибавил он шепотом, отыскивая ручку колокольчика. — У меня голова трещит, когда подумаю о его будущности, а главное, о будущности АнныНиколаевны, когда она будет его женой…
Ты встречаешь меня с восторгом, ты вся проникнута новым положением нашим, ты хочешь говорить со мной обо всем этом; ты грустна и
в то же время шалишь и играешь со мной, а я — такого солидного
человека из себя корчу!
Там было
человек двенадцать разного народу — студентов, офицеров, художников; был один писатель… они все вас знают, Иван Петрович, то есть читали ваши сочинения и много ждут от вас
в будущем.
Вот ты говорил теперь целый час о любви к человечеству, о благородстве убеждений, о благородных
людях, с которыми познакомился; а спроси Ивана Петровича, что говорил я ему давеча, когда мы поднялись
в четвертый этаж, по здешней отвратительной лестнице, и оставались здесь у дверей, благодаря бога за спасение наших жизней и ног?
Никто-то, никто-то, никто-то не ходит к нам
в гости; а только по утрам, по делам какие-то
люди ходят; меня и прогонят.
Целый год думала: вот придет гость, настоящий гость, мы все это и покажем, и угостим: и
люди похвалят, и самим любо будет; а что его, дурака, напомадила, так он и не стоит того; ему бы все
в грязном ходить.
У старика была дочь, и дочь-то была красавица, а у этой красавицы был влюбленный
в нее идеальный
человек, братец Шиллеру, поэт,
в то же время купец, молодой мечтатель, одним словом — вполне немец, Феферкухен какой-то.
Она
в иных случаях как будто пренебрегала уменьем владеть собою, ставя прежде всего истину, а всякую жизненную выдержку считала за условный предрассудок и, кажется, тщеславилась таким убеждением, что случается со многими пылкими
людьми, даже и не
в очень молодых годах.
— Так я и всегда делаю, — перебила она, очевидно спеша как можно больше наговориться со мною, — как только я
в чем смущаюсь, сейчас спрошу свое сердце, и коль оно спокойно, то и я спокойна. Так и всегда надо поступать. И я потому с вами говорю так совершенно откровенно, как будто сама с собою, что, во-первых, вы прекрасный
человек, и я знаю вашу прежнюю историю с Наташей до Алеши, и я плакала, когда слушала.
— Вы не ошиблись, — прервал я с нетерпением (я видел, что он был из тех, которые, видя
человека хоть капельку
в своей власти, сейчас же дают ему это почувствовать. Я же был
в его власти; я не мог уйти, не выслушав всего, что он намерен был сказать, и он знал это очень хорошо. Его тон вдруг изменился и все больше и больше переходил
в нагло фамильярный и насмешливый). — Вы не ошиблись, князь: я именно за этим и приехал, иначе, право, не стал бы сидеть… так поздно.
Ну как
в самом деле сказать
человеку грубость прямо
в глаза, хотя он и стоил того и хотя я именно и хотел сказать ему грубость?
Конечно, один ваш писатель даже, помнится, сказал где-то: что, может быть, самый великий подвиг
человека в том, если он сумеет ограничиться
в жизни ролью второго лица…
— О нет, мой друг, нет, я
в эту минуту просто-запросто деловой
человек и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело. Но оставим на время все дело,а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь не горячиться, хоть две какие-нибудь минутки. Ну, как вы думаете, что если б вам жениться? Видите, я ведь теперь совершенно говорю о постороннем;что ж вы на меня с таким удивлением смотрите?
Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет
людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то,
в чем боится подчас признаться самому себе, — то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться.
Есть особое сладострастие
в этом внезапном срыве маски,
в этом цинизме, с которым
человек вдруг выказывается перед другим
в таком виде, что даже не удостоивает и постыдиться перед ним.
Ну, сбоку посмотреть —
человек, как и все, прогуливается себе
в широком плаще для своего удовольствия.
— И вы достигли вашей цели, — сказал я, дрожа от волнения. — Я согласен, что ничем вы не могли так выразить передо мной всей вашей злобы и всего презрения вашего ко мне и ко всем нам, как этими откровенностями. Вы не только не опасались, что ваши откровенности могут вас передо мнойкомпрометировать, но даже и не стыдились меня… Вы действительно походили на того сумасшедшего
в плаще. Вы меня за
человека не считали.
Тем страннее шел к ее лицу шаловливый вид и задорные блестящие взгляды, очень удивлявшие доктора, самого добрейшего из всех немецких
людей в Петербурге.