Неточные совпадения
Я не мистик;
в предчувствия и гаданья почти не верю; однако со мною, как, может
быть, и со всеми, случилось
в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик: почему при тогдашней моей встрече с ним, я тотчас почувствовал, что
в тот же вечер со мной случится что-то не совсем обыденное? Впрочем, я
был болен; а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.
Славный
был этот вечер; мы все перебрали: и
то, когда меня отсылали
в губернский город
в пансион, — господи, как она тогда плакала! — и нашу последнюю разлуку, когда я уже навсегда расставался с Васильевским.
Князь, однакоже,
был не из любезных, особенно с
теми,
в ком не нуждался и кого считал хоть немного ниже себя.
Очарование, которое он произвел
в Ихменеве,
было так сильно, что
тот искренно поверил
в его дружбу.
В самом деле, это
был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый и нервный, как женщина, но вместе с
тем веселый и простодушный, с душою отверстою и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым и признательным, — он сделался идолом
в доме Ихменевых.
Николай Сергеич с негодованием отвергал этот слух,
тем более что Алеша чрезвычайно любил своего отца, которого не знал
в продолжение всего своего детства и отрочества; он говорил об нем с восторгом, с увлечением; видно
было, что он вполне подчинился его влиянию.
Ихменев же
был слишком горд, чтоб оправдывать дочь свою пред кумушками, и настрого запретил своей Анне Андреевне вступать
в какие бы
то ни
было объяснения с соседями.
Но оскорбление с обеих сторон
было так сильно, что не оставалось и слова на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть дело
в свою пользу,
то есть,
в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Но потом каждый день я угадывал
в ней что-нибудь новое, до
тех пор мне совсем незнакомое, как будто нарочно скрытое от меня, как будто девушка нарочно от меня пряталась, — и что за наслаждение
было это отгадывание!
Если я
был счастлив когда-нибудь,
то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи:
в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Но Анна Андреевна, несмотря на
то что во время чтения сама
была в некотором волнении и тронута, смотрела теперь так, как будто хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» и т. д.
Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, — не оттого, что не удалась мне моя карьера и что не
было у меня еще ни славы, ни денег; не оттого, что я еще не какой-нибудь «атташе» и далеко
было до
того, чтоб меня послали для поправления здоровья
в Италию; а оттого, что можно прожить десять лет
в один год, и прожила
в этот год десять лет и моя Наташа.
Но боже, как она
была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как
в этот роковой день.
Та ли,
та ли это Наташа,
та ли это девочка, которая, еще только год
тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила
в тот вечер с отцом и со мною за ужином?
Та ли это Наташа, которая там,
в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
— Обещал, все обещал. Он ведь для
того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может
быть, как и венчаются-то, не знает. И какой он муж! Смешно, право. А женится, так несчастлив
будет, попрекать начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь
в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив
будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
Я почувствовал, что мог ошибаться
в заключениях моих на его счет уж по
тому одному, что он
был враг мой.
Полные небольшие пунцовые губы его, превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную складку;
тем неожиданнее и
тем очаровательнее
была вдруг появлявшаяся на них улыбка, до
того наивная и простодушная, что вы сами, вслед за ним,
в каком бы вы ни
были настроении духа, ощущали немедленную потребность,
в ответ ему, точно так же как и он, улыбнуться.
Она предвкушала наслаждение любить без памяти и мучить до боли
того, кого любишь, именно за
то, что любишь, и потому-то, может
быть, и поспешила отдаться ему
в жертву первая.
— Непременно; что ж ему останется делать?
То есть он, разумеется, проклянет меня сначала; я даже
в этом уверен. Он уж такой; и такой со мной строгий. Пожалуй, еще
будет кому-нибудь жаловаться, употребит, одним словом, отцовскую власть… Но ведь все это не серьезно. Он меня любит без памяти; посердится и простит. Тогда все помирятся, и все мы
будем счастливы. Ее отец тоже.
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их и приводя
в порядок. За неимением портфеля я перевез их
в подушечной наволочке; все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я все еще писал тогда мой большой роман; но дело опять повалилось из рук; не
тем была полна голова…
Так я мечтал и горевал, а между
тем время уходило. Наступала ночь.
В этот вечер у меня
было условлено свидание с Наташей; она убедительно звала меня к себе запиской еще накануне. Я вскочил и стал собираться. Мне и без
того хотелось вырваться поскорей из квартиры хоть куда-нибудь, хоть на дождь, на слякоть.
По мере
того как наступала темнота, комната моя становилась как будто просторнее, как будто она все более и более расширялась. Мне вообразилось, что я каждую ночь
в каждом углу
буду видеть Смита: он
будет сидеть и неподвижно глядеть на меня, как
в кондитерской на Адама Ивановича, а у ног его
будет Азорка. И вот
в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня.
Боязнь эта возрастает обыкновенно все сильнее и сильнее, несмотря ни на какие доводы рассудка, так что наконец ум, несмотря на
то, что приобретает
в эти минуты, может
быть, еще большую ясность,
тем не менее лишается всякой возможности противодействовать ощущениям.
Помню, я стоял спиной к дверям и брал со стола шляпу, и вдруг
в это самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад,
то непременно увижу Смита: сначала он тихо растворит дверь, станет на пороге и оглядит комнату; потом тихо, склонив голову, войдет, станет передо мной, уставится на меня своими мутными глазами и вдруг засмеется мне прямо
в глаза долгим, беззубым и неслышным смехом, и все тело его заколышется и долго
будет колыхаться от этого смеха.
Все это привидение чрезвычайно ярко и отчетливо нарисовалось внезапно
в моем воображении, а вместе с
тем вдруг установилась во мне самая полная, самая неотразимая уверенность, что все это непременно, неминуемо случится, что это уж и случилось, но только я не вижу, потому что стою задом к двери, и что именно
в это самое мгновение, может
быть, уже отворяется дверь.
К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка, и если б это
был даже сам Смит,
то и он бы, может
быть, не так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка
в моей комнате
в такой час и
в такое время.
Это
была грязная, черная и всегда темная лестница, из
тех, какие обыкновенно бывают
в капитальных домах с мелкими квартирами.
В ту минуту на ней уже
было совершенно темно.
К
тому же он и прежде почти никогда не выходил
в вечернее время, а с
тех пор, как ушла Наташа,
то есть почти уже с полгода, сделался настоящим домоседом.
Я рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь, что смитовское дело меня задержало, что, кроме
того, я чуть не заболел и что за всеми этими хлопотами к ним, на Васильевский (они жили тогда на Васильевском),
было далеко идти. Я чуть
было не проговорился, что все-таки нашел случай
быть у Наташи и
в это время, но вовремя замолчал.
История Смита очень заинтересовала старика. Он сделался внимательнее. Узнав, что новая моя квартира сыра и, может
быть, еще хуже прежней, а стоит шесть рублей
в месяц, он даже разгорячился. Вообще он сделался чрезвычайно порывист и нетерпелив. Только Анна Андреевна умела еще ладить с ним
в такие минуты, да и
то не всегда.
— Я, видишь, Ваня, обещал Анне Андреевне, — начал он, немного путаясь и сбиваясь, — обещал ей…
то есть, мы согласились вместе с Анной Андреевной сиротку какую-нибудь на воспитание взять… так, какую-нибудь; бедную
то есть и маленькую,
в дом, совсем; понимаешь?
В иных натурах, нежно и тонко чувствующих, бывает иногда какое-то упорство, какое-то целомудренное нежелание высказываться и выказывать даже милому себе существу свою нежность не только при людях, но даже и наедине; наедине еще больше; только изредка прорывается
в них ласка, и прорывается
тем горячее,
тем порывистее, чем дольше она
была сдержана.
Он уважал ее и любил беспредельно, несмотря на
то, что это
была женщина только добрая и ничего больше не умевшая, как только любить его, и ужасно досадовал на
то, что она
в свою очередь
была с ним, по простоте своей, даже иногда слишком и неосторожно наружу.
Так полгода
тому назад
было, графиня не решалась, а теперь, говорят,
в Варшаву ездили, там и согласились.
Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенно согласовался со всем
тем, что я сам недавно слышал от самого Алеши. Рассказывая, он храбрился, что ни за что не женится на деньгах. Но Катерина Федоровна поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши, что отец его сам, может
быть, женится, хоть и отвергает эти слухи, чтоб не раздражить до времени графини. Я сказал уже, что Алеша очень любил отца, любовался и хвалился им и верил
в него, как
в оракула.
— Полноте, Анна Андреевна, — сказал я, —
в Сибири совсем не так дурно, как кажется. Если случится несчастье и вам надо
будет продать Ихменевку,
то намерение Николая Сергеевича даже и очень хорошо.
В Сибири можно найти порядочное частное место, и тогда…
Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он
в самом деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось
в его намерении, — как и должно
было случиться, — и вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, на ком сорвать сердце за свою же слабость,и выбирая именно
тех, кого наиболее подозревал
в таких же желаниях и чувствах.
То, что я вырвал из сердца моего, может
быть с кровью и болью, никогда опять не воротится
в мое сердце.
И он начал выбрасывать из бокового кармана своего сюртука разные бумаги, одну за другою, на стол, нетерпеливо отыскивая между ними
ту, которую хотел мне показать; но нужная бумага, как нарочно, не отыскивалась.
В нетерпении он рванул из кармана все, что захватил
в нем рукой, и вдруг — что-то звонко и тяжело упало на стол… Анна Андреевна вскрикнула. Это
был потерянный медальон.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может
быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не мог насмотреться, что, может
быть, он так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью,
в мучительной тоске, с подавленными
в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на
ту, которую не хотел видеть и проклинал перед всеми.
Для формы же он продолжал изъявлять свое неудовольствие сыну: уменьшил и без
того небогатое содержание его (он
был чрезвычайно с ним скуп), грозил отнять все; но вскоре уехал
в Польшу, за графиней, у которой
были там дела, все еще без устали преследуя свой проект сватовства.
Между нами уже давно
было условлено, чтоб она ставила свечку на окно, если ей очень и непременно надо меня видеть, так что если мне случалось проходить близко (а это случалось почти каждый вечер),
то я все-таки, по необыкновенному свету
в окне, мог догадаться, что меня ждут и что я ей нужен.
— Прежнее детское простодушие, правда,
в ней еще
есть… Но когда ты улыбаешься, точно
в то же время у тебя как-нибудь сильно заболит на сердце. Вот ты похудела, Наташа, а волосы твои стали как будто гуще… Что это у тебя за платье? Это еще у них
было сделано?
Она хотела
было удержать меня, но я вышел
в прихожую к Мавре. Так и
есть! Это
был Алеша. Он об чем-то расспрашивал Мавру;
та сначала не пускала его.
— Половина одиннадцатого! Я и
был там… Но я сказался больным и уехал и — это первый, первый раз
в эти пять дней, что я свободен, что я
был в состоянии урваться от них, и приехал к тебе, Наташа.
То есть я мог и прежде приехать, но я нарочно не ехал! А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу,
в этот раз я ни
в чем перед тобой не виноват, ни
в чем! Ни
в чем!
— Нет, нет, я не про
то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег не
было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное, позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы не знаете, а ведь
в письме главное тон. Про это я и говорю.
Последний
был дядя, Семен Валковский, да
тот только
в Москве
был известен, да и
то тем, что последние триста душ прожил, и если б отец не нажил сам денег,
то его внуки, может
быть, сами бы землю пахали, как и
есть такие князья.
Мало
того, хоть я
в эти две недели и очень сошелся с Катей, но до самого сегодняшнего вечера мы ни слова не говорили с ней о будущем,
то есть о браке и… ну, и о любви.
— Все, решительно все, — отвечал Алеша, — и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре дня
тому назад я решил так: удалиться от вас и кончить все самому. Если б я
был с вами, я бы все колебался, я бы слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив именно себя
в такое положение, что каждую минуту должен
был твердить себе, что надо кончить и что я долженкончить, я собрался с духом и — кончил! Я положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!
Он до
того был поражен этим письмом, что говорил сам с собою, восклицал что-то, вне себя ходил по комнате и наконец вдруг захохотал, а
в руках письмо держит.