Неточные совпадения
В эту минуту жертвой старика
был один маленький, кругленький и чрезвычайно опрятный немчик, со стоячими, туго накрахмаленными воротничками и с необыкновенно красным
лицом, приезжий гость, купец из Риги, Адам Иваныч Шульц, как узнал я после, короткий приятель Миллеру, но не знавший еще старика и многих из посетителей.
Старик не двигался. Я взял его за руку; рука упала, как мертвая. Я взглянул ему
в лицо, дотронулся до него — он
был уже мертвый. Мне казалось, что все это происходит во сне.
Если я
был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи:
в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с
лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Костюм мой
был жалок и худо на мне сидел;
лицом я осунулся, похудел, пожелтел, — а все-таки далеко не похож
был я на поэта, и
в глазах моих все-таки не
было ничего великого, о чем так хлопотал когда-то добрый Николай Сергеич.
Да, не
в духе
был старик. Не
было б у него своей раны на сердце, не заговорил бы он со мной о голодной музе. Я всматривался
в его
лицо: оно пожелтело,
в глазах его выражалось какое-то недоумение, какая-то мысль
в форме вопроса, которого он не
в силах
был разрешить.
Был он как-то порывист и непривычно желчен. Жена взглядывала на него с беспокойством и покачивала головою. Когда он раз отвернулся, она кивнула мне на него украдкой.
Он
был высок, строен, тонок;
лицо его
было продолговатое, всегда бледное; белокурые волосы, большие голубые глаза, кроткие и задумчивые,
в которых вдруг, порывами, блистала иногда самая простодушная, самая детская веселость.
Я стал ощупывать руками; девочка
была тут,
в самом углу, и, оборотившись к стене
лицом, тихо и неслышно плакала.
Я оглядел его искоса:
лицо у него
было больное;
в последнее время он очень похудел; борода его
была с неделю небритая.
Анна Андреевна тотчас же подмигнула мне на него. Он терпеть не мог этих таинственных подмигиваний и хоть
в эту минуту и старался не смотреть на нас, но по
лицу его можно
было заметить, что Анна Андреевна именно теперь мне на него подмигнула и что он вполне это знает.
Я застал Наташу одну. Она тихо ходила взад и вперед по комнате, сложа руки на груди,
в глубокой задумчивости. Потухавший самовар стоял на столе и уже давно ожидал меня. Молча и с улыбкою протянула она мне руку.
Лицо ее
было бледно, с болезненным выражением.
В улыбке ее
было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее стали как будто больше, чем прежде, волосы как будто гуще, — все это так казалось от худобы и болезни.
Это
лицо именно отвращало от себя тем, что выражение его
было как будто не свое, а всегда напускное, обдуманное, заимствованное, и какое-то слепое убеждение зарождалось
в вас, что вы никогда и не добьетесь до настоящего его выражения.
Она
была сильно взволнована. Рассказывая, я нагибался к ней и заглядывал
в ее
лицо. Я заметил, что она употребляла ужасные усилия подавить свое волнение, точно из гордости передо мной. Она все больше и больше бледнела и крепко закусила свою нижнюю губу. Но особенно поразил меня странный стук ее сердца. Оно стучало все сильнее и сильнее, так что, наконец, можно
было слышать его за два, за три шага, как
в аневризме. Я думал, что она вдруг разразится слезами, как и вчера; но она преодолела себя.
И она бросилась на меня с кулаками. Но
в эту минуту вдруг раздался пронзительный, нечеловеческий крик. Я взглянул, — Елена, стоявшая как без чувств, вдруг с страшным, неестественным криком ударилась оземь и билась
в страшных судорогах.
Лицо ее исказилось. С ней
был припадок пахучей болезни. Растрепанная девка и женщина снизу подбежали, подняли ее и поспешно понесли наверх.
Товарищ его
был уже лет пятидесяти, толстый, пузатый, одетый довольно небрежно, тоже с большой булавкой
в галстуке, лысый и плешивый, с обрюзглым, пьяным и рябым
лицом и
в очках на носу, похожем на пуговку.
Когда я появился, она приняла
было меня с недовольной и холодной складкой
в лице, едва цедила сквозь зубы и не показывала ни малейшего любопытства, как будто чуть не проговорила: «Зачем пришел?
— Вот, брат, целый час жду тебя и, признаюсь, никак не ожидал… тебя так найти, — продолжал он, осматриваясь
в комнате и неприметно мигая мне на Елену.
В глазах его изображалось изумление. Но, вглядевшись
в него ближе, я заметил
в нем тревогу и грусть.
Лицо его
было бледнее обыкновенного.
Мало-помалу она утихла, но все еще не подымала ко мне своего
лица. Раза два, мельком, ее глаза скользнули по моему
лицу, и
в них
было столько мягкости и какого-то пугливого и снова прятавшегося чувства. Наконец она покраснела и улыбнулась.
Мы вошли к Наташе.
В ее комнате не
было никаких особенных приготовлений; все
было по-старому. Впрочем, у нее всегда
было все так чисто и мило, что нечего
было и прибирать. Наташа встретила нас, стоя перед дверью. Я поражен
был болезненной худобой и чрезвычайной бледностью ее
лица, хотя румянец и блеснул на одно мгновение на ее помертвевших щеках. Глаза
были лихорадочные. Она молча и торопливо протянула князю руку, приметно суетясь и теряясь. На меня же она и не взглянула. Я стоял и ждал молча.
Я не понял, но спросить
было некогда. Наташа вышла к князю с светлым
лицом. Он все еще стоял со шляпой
в руках. Она весело перед ним извинилась, взяла у него шляпу, сама придвинула ему стул, и мы втроем уселись кругом ее столика.
Он
в восторге покрывал ее руки поцелуями, жадно смотрел на нее своими прекрасными глазами, как будто не мог наглядеться. Я взглянул на Наташу и по
лицу ее угадал, что у нас
были одни мысли: он
был вполне невинен. Да и когда, как этот невинныймог бы сделаться виноватым? Яркий румянец прилил вдруг к бледным щекам Наташи, точно вся кровь, собравшаяся
в ее сердце, отхлынула вдруг
в голову. Глаза ее засверкали, и она гордо взглянула на князя.
Я остолбенел от изумления. Я и ожидал, что
в этот вечер случится какая-нибудь катастрофа. Но слишком резкая откровенность Наташи и нескрываемый презрительный тон ее слов изумили меня до последней крайности. Стало
быть, она действительно что-то знала, думал я, и безотлагательно решилась на разрыв. Может
быть, даже с нетерпением ждала князя, чтобы разом все прямо
в глаза ему высказать. Князь слегка побледнел.
Лицо Алеши изображало наивный страх и томительное ожидание.
Это вам и надо
было сказать прямо
в лицо!..
Ровно
в двенадцать часов я
был у Маслобоева. К величайшему моему изумлению, первое
лицо, которое я встретил, войдя к нему,
был князь. Он
в передней надевал свое пальто, а Маслобоев суетливо помогал ему и подавал ему его трость. Он уж говорил мне о своем знакомстве с князем, но все-таки эта встреча чрезвычайно изумила меня.
А она хоть и плюнула ему
в его подлое
лицо, да ведь у ней Володька на руках оставался: умри она, что с ним
будет?
Мы вышли. Но я оставил его на лестнице, вошел
в комнату, куда уже проскользнула Нелли, и еще раз простился с нею. Она
была ужасно взволнована.
Лицо ее посинело. Я боялся за нее; мне тяжко
было ее оставить.
Я с нетерпеливым вниманием
в нее вглядывался: это
была нежная блондиночка, одетая
в белое платье, невысокого роста, с тихим и спокойным выражением
лица, с совершенно голубыми глазами, как говорил Алеша, с красотой юности и только.
Правильный, нежно очерченный овал
лица, довольно правильные черты, густые и действительно прекрасные волосы, обыденная домашняя их прическа, тихий, пристальный взгляд; при встрече с ней где-нибудь я бы прошел мимо нее, не обратив на нее никакого особенного внимания; но это
было только с первого взгляда, и я успел несколько лучше разглядеть ее потом
в этот вечер.
Лицо ее
было еще свежо и когда-то,
в первой молодости, должно
быть,
было очень красиво.
Конечно, один ваш писатель даже, помнится, сказал где-то: что, может
быть, самый великий подвиг человека
в том, если он сумеет ограничиться
в жизни ролью второго
лица…
А между прочим, я хотел объяснить вам, что у меня именно
есть черта
в характере, которую вы еще не знали, — это ненависть ко всем этим пошлым, ничего не стоящим наивностям и пасторалям, и одно из самых пикантных для меня наслаждений всегда
было прикинуться сначала самому на этот лад, войти
в этот тон, обласкать, ободрить какого-нибудь вечно юного Шиллера и потом вдруг сразу огорошить его; вдруг поднять перед ним маску и из восторженного
лица сделать ему гримасу, показать ему язык именно
в ту минуту, когда он менее всего ожидает этого сюрприза.
Князь вздрогнул, переменился
в лице и уставился на меня своими воспаленными глазами;
в его взгляде
было недоумение и бешенство.
Я и не заметил, как дошел домой, хотя дождь мочил меня всю дорогу.
Было уже часа три утра. Не успел я стукнуть
в дверь моей квартиры, как послышался стон, и дверь торопливо начала отпираться, как будто Нелли и не ложилась спать, а все время сторожила меня у самого порога. Свечка горела. Я взглянул
в лицо Нелли и испугался: оно все изменилось; глаза горели, как
в горячке, и смотрели как-то дико, точно она не узнавала меня. С ней
был сильный жар.
И он снова поднес ей лекарство. Но
в этот раз она даже и не схитрила, а просто снизу вверх подтолкнула рукой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и на
лицо бедному старичку. Нелли громко засмеялась, но не прежним простодушным и веселым смехом.
В лице ее промелькнуло что-то жестокое, злое. Во все это время она как будто избегала моего взгляда, смотрела на одного доктора и с насмешкою, сквозь которую проглядывало, однако же, беспокойство, ждала, что-то
будет теперь делать «смешной» старичок.
Но вдруг пораженная ангельской добротою обиженного ею старичка и терпением, с которым он снова разводил ей третий порошок, не сказав ей ни одного слова упрека, Нелли вдруг притихла. Насмешка слетела с ее губок, краска ударила ей
в лицо, глаза повлажнели; она мельком взглянула на меня и тотчас же отворотилась. Доктор поднес ей лекарство. Она смирно и робко
выпила его, схватив красную пухлую руку старика, и медленно поглядела ему
в глаза.
Она залилась слезами. Эту речь она, кажется, давно уже сообразила и вытвердила, на случай если старик еще раз
будет ее приглашать к себе. Старик
был поражен и побледнел. Болезненное ощущение выразилось
в лице его.
— И не пожалела ты его, Нелли! — вскричал я, когда мы остались одни, — и не стыдно, не стыдно тебе! Нет, ты не добрая, ты и вправду злая! — и как
был без шляпы, так и побежал я вслед за стариком. Мне хотелось проводить его до ворот и хоть два слова сказать ему
в утешение. Сбегая с лестницы, я как будто еще видел перед собой
лицо Нелли, страшно побледневшее от моих упреков.
Выслушав, она тоже ничего не сказала и о ней, но краска покрыла ее бледное
лицо, и весь почти этот день она
была в особенном волнении.
Наконец, часы пробили одиннадцать. Я насилу мог уговорить его ехать. Московский поезд отправлялся ровно
в двенадцать. Оставался один час. Наташа мне сама потом говорила, что не помнит, как последний раз взглянула на него. Помню, что она перекрестила его, поцеловала и, закрыв руками
лицо, бросилась назад
в комнату. Мне же надо
было проводить Алешу до самого экипажа, иначе он непременно бы воротился и никогда бы не сошел с лестницы.
Я плюнул ему
в лицо и изо всей силы ударил его по щеке. Он хотел
было броситься на меня, но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив сначала со стола свою пачку с деньгами. Да, он сделал это; я сам видел. Я бросил ему вдогонку скалкой, которую схватил
в кухне, на столе… Вбежав опять
в комнату, я увидел, что доктор удерживал Наташу, которая билась и рвалась у него из рук, как
в припадке. Долго мы не могли успокоить ее; наконец нам удалось уложить ее
в постель; она
была как
в горячечном бреду.
Лицо ее
было в жару (она ужасно похудела), глаза сверкали огнем.