Неточные совпадения
Но дядя был
такого характера, что наконец и сам поверил, что он эгоист, а потому, в наказание себе и
чтоб не быть эгоистом, все более и более присылал денег.
Уступал он из какого-то застенчивого добродушия, из какой-то стыдливой деликатности, «
чтоб уж
так», говорил он скороговоркою, отдаляя от себя все посторонние упреки в потворстве и слабости — «
чтоб уж
так…
чтоб уж все были довольны и счастливы!».
— Его-то выгонят? Да вы сдурели аль нет? Да ведь Егор-то Ильич перед ним на цыпочках ходит! Да Фома велел раз быть вместо четверга середе,
так они там, все до единого, четверг середой почитали. «Не хочу,
чтоб был четверг, а будь середа!»
Так две середы на одной неделе и было. Вы думаете, я приврал что-нибудь? Вот на столечко не приврал! Просто, батюшка, штука капитана Кука выходит!
А Фомке скажите,
чтоб и не встречался со мной; не то я
такую чувствительную встречу ему сочиню, что он…
— Давеча уроку не знал; Фома Фомич на коленки ставил, а я и не стал. Стар я стал, батюшка, Сергей Александрыч,
чтоб надо мной
такие шутки шутить! Барин осерчать изволил, зачем Фому Фомича не послушался. «Он, говорит, старый ты хрыч, о твоем же образовании заботится, произношению тебя хочет учить». Вот и хожу, твержу вокабул. Обещал Фома Фомич к вечеру опять экзаментик сделать.
Они и подумали, что я соглашаюсь, и непременно хотят,
чтоб завтра, для семейного праздника, я объяснился… и потому завтра
такие хлопоты, что я даже не знаю, что предпринять!
Я уж
так заране велел,
чтоб тебя, как приедешь, прямо вели в мезонин,
чтоб никто не видал.
Этого нельзя было не заметить с первого взгляда: как ни был я сам в ту минуту смущен и расстроен, однако я видел, что дядя, например, расстроен чуть ли не
так же, как я, хотя он и употреблял все усилия,
чтоб скрыть свою заботу под видимою непринужденностью.
— Вы уж изволите знать мою главную черту, благодетель: подлец, настоящий подлец! Ведь я, как вхожу,
так уж тотчас же главную особу в доме ищу, к ней первой и стопы направляю,
чтоб таким образом, с первого шагу милости и протекцию приобрести. Подлец, батюшка, подлец, благодетель! Позвольте, матушка барыня, ваше превосходительство, платьице ваше поцеловать, а то я губами-то ручку вашу, золотую, генеральскую замараю.
Ложась спать, Фалалей со слезами молил об этом Бога и долго думал, как бы сделать
так,
чтоб не видеть проклятого белого быка.
Не то
чтоб ему уж
так очень нравились легкомысленные и во всяком случае необъяснимые поступки этого ветреного мужика — нет, ему нравилось плясать комаринского единственно потому, что слушать комаринского и не плясать под эту музыку было для него решительно невозможно.
Не знаю, грустная ли фигура Гаврилы при произношении французской фразы была причиною, или предугадывалось всеми желание Фомы,
чтоб все засмеялись, но только все
так и покатились со смеху, лишь только Гаврила пошевелил языком. Даже генеральша изволила засмеяться. Анфиса Петровна, упав на спинку дивана, взвизгивала, закрываясь веером. Смешнее всего показалось то, что Гаврила, видя, во что превратился экзамен, не выдержал, плюнул и с укоризною произнес: «Вот до какого сраму дожил на старости лет!»
— Ох, ради бога, не извиняйтесь! Поверьте, что мне и без того тяжело это слушать, а между тем судите: я и сама хотела заговорить с вами,
чтоб узнать что-нибудь… Ах, какая досада!
так он-таки вам написал! Вот этого-то я пуще всего боялась! Боже мой, какой это человек! А вы и поверили и прискакали сюда сломя голову? Вот надо было!
— Но ведь не может же быть,
чтоб мы с вами сказали последнее слово, Настасья Евграфовна! Ради бога, назначьте мне свиданье, хоть сегодня же. Впрочем, теперь уж смеркается. Ну
так, если только можно, завтра утром, пораньше; я нарочно велю себя разбудить пораньше. Знаете, там, у пруда, есть беседка. Я ведь помню; я знаю дорогу. Я ведь здесь жил маленький.
— Да, конечно, Фома Фомич; но теперь из-за меня идет дело, потому что они то же говорят, что и вы, ту же бессмыслицу; тоже подозревают, что он влюблен в меня. А
так как я бедная, ничтожная, а
так как замарать меня ничего не стоит, а они хотят женить его на другой,
так вот и требуют,
чтоб он меня выгнал домой, к отцу, для безопасности. А ему когда скажут про это, то он тотчас же из себя выходит; даже Фому Фомича разорвать готов. Вон они теперь и кричат об этом; уж я предчувствую, что об этом.
Он и приехал,
чтоб взять меня, и, если крайность до того дойдет,
так хоть завтра же, потому что уж дело почти до всего дошло: они меня съесть хотят, и я знаю наверно, что они там теперь кричат обо мне.
— Отказался от пятнадцати тысяч,
чтоб взять потом тридцать. Впрочем, знаете что? — прибавил он, подумав. — Я сомневаюсь,
чтоб у Фомы был какой-нибудь расчет. Это человек непрактический; это тоже в своем роде какой-то поэт. Пятнадцать тысяч… гм! Видите ли: он и взял бы деньги, да не устоял перед соблазном погримасничать, порисоваться. Это, я вам скажу,
такая кислятина,
такая слезливая размазня, и все это при самом неограниченном самолюбии!
— Конечно, и я согласен с вами, что она дура… Гм! Это хорошо, что вы
так любите дядюшку; я сам сочувствую… хотя на ее деньги можно бы славно округлить имение! Впрочем, у них и другие резоны: они боятся,
чтоб Егор Ильич не женился на той гувернантке… помните, еще
такая интересная девушка?
— Согласен; но можно и увлечься, с тем
чтоб непременно потом завершить законным браком.
Так часто увлекаются. Впрочем, повторяю, я нисколько не стою за совершенную достоверность этих известий, тем более что ее здесь очень уж размарали; говорил даже, что она была в связи с Видоплясовым.
— О, не беспокойтесь! в этом я совершенно уверен. В том-то и состоит основная мысль, что Татьяна Ивановна способна завести амурное дело решительно со всяким встречным, словом, со всяким, кому только придет в голову ей отвечать. Вот почему я и взял с вас предварительно честное слово,
чтоб вы тоже не воспользовались этой идеей. Вы же, конечно, поймете, что мне бы даже грешно было не воспользоваться
таким случаем, особенно при моих обстоятельствах.
— Натурально, поздно! Но тут-то и надо работать,
чтоб этого не было. Для чего ж я и прошу вашего содействия? Одному мне трудно, а вдвоем мы уладим дело и настоим,
чтоб Егор Ильич не делал предложения. Надобно помешать всеми силами, пожалуй, в крайнем случае, поколотить Фому Фомича и тем отвлечь всеобщее внимание,
так что им будет не до свадьбы. Разумеется, это только в крайнем случае; я говорю для примера. В этом-то я на вас и надеюсь.
— Ну, да уж ты молчи, Григорий! Фома тоже одобрил… то есть не то
чтоб одобрил, а, видишь, какое соображение: что если, на случай, придется стихи печатать,
так как Фома прожектирует, то
такая фамилия, пожалуй, и повредит, — не правда ли?
Так только, братец, — прибавил дядя, обращаясь ко мне, —
чтоб уж только отвязаться.
Они, видишь ли, — уж признаюсь тебе во всем, — думали, что я сам в нее влюблен и жениться хочу; словом, стремлюсь к погибели: они это мне
так объяснили…
так вот,
чтоб спасти меня, и решились было ее изгнать.
— Я видел только, дядюшка, что вы ее любите
так, как больше любить нельзя: любите и между тем сами про это не знаете. Помилуйте! выписываете меня, хотите женить меня на ней, единственно для того, чтобы она вам стала племянницей и
чтоб иметь ее всегда при себе…
— А нельзя ли не выгонять? Я, брат,
так решил: завтра же пойду к нему рано, чем свет, все расскажу, вот как с тобой говорил: не может быть,
чтоб он не понял меня; он благороден, он благороднейший из людей! Но вот что меня беспокоит: что, если маменька предуведомила сегодня Татьяну Ивановну о завтрашнем предложении? Ведь это уж худо!
— Ночью; а утром, чем свет, и письмо отослал с Видоплясовым. Я, братец, все изобразил, на двух листах, все рассказал, правдиво и откровенно, — словом, что я должен, то есть непременно должен, — понимаешь? — сделать предложение Настеньке. Я умолял его не разглашать о свидании в саду и обращался ко всему благородству его души,
чтоб помочь мне у маменьки. Я, брат, конечно, худо написал, но я написал от всего моего сердца и,
так сказать, облил моими слезами…
Саша и Настенька тихонько ото всех выучили его каким-то стихам,
чтоб обрадовать отца в
такой день успехами в науках.
— Вот и он! — радостно вскричал дядя, увидев меня. — Илюша, брат, стихи приготовил — вот неожиданность, настоящий сюрприз! Я, брат, поражен и нарочно за тобой послал и стихи остановил до прихода… Садись-ка возле! Послушаем. Фома Фомич, да ты уж признайся, братец, ведь, уж верно, ты их всех надоумил,
чтоб меня, старика, обрадовать? Присягну, что
так!
— Это, папочка, шуточные стихи, — вскричала она, ужасно радуясь своей детской затее, — это уж нарочно
так сам сочинитель сочинил,
чтоб всем смешно было, папочка.
Вам нужно
такую невесту, Егор Ильич-с,
чтоб была и богатая, и знатная-с, и раскрасавица-с, и с голосом тоже была бы-с, и
чтоб вся в брильянтах да в страусовых перьях по комнатам вашим ходила-с…
— Ты у нас, Фома, ты в кругу своих! — вскричал дядя. — Ободрись, успокойся! И, право, переменил бы ты теперь костюм, Фома, а то заболеешь… Да не хочешь ли подкрепиться — а?
так, эдак… рюмочку маленькую чего-нибудь,
чтоб согреться.
—
Так,
так! — твердил он. — Я припоминаю… я припоминаю теперь, что после молнии и падения моего я бежал сюда, преследуемый громом,
чтоб исполнить свой долг и исчезнуть навеки! Приподымите меня! Как ни слаб я теперь, но должен исполнить свою обязанность.
Вот теперь это все вдруг пришло на память, и мне как-то стыдно, что я до сих пор ничего еще не сделал,
чтоб быть достойным
такого счастья.
Нужно же,
чтоб до
такой степени ломался, рисовался человек, выдерживал целые часы добровольной муки — и единственно для того,
чтоб сказать потом: «Смотрите на меня, я и чувствую-то краше, чем вы!» Наконец Фома Фомич проклял дядю «за ежечасные обиды и непочтительность» и переехал жить к господину Бахчееву.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я не иначе хочу,
чтоб наш дом был первый в столице и
чтоб у меня в комнате
такое было амбре,
чтоб нельзя было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри,
чтоб лошади хорошие были! Ямщикам скажи, что я буду давать по целковому; чтобы
так, как фельдъегеря, катили и песни бы пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Да объяви всем,
чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за
такого, что и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Купцы. Ей-богу!
такого никто не запомнит городничего.
Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря,
чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив
такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело,
чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман,
так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день,
так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!