Неточные совпадения
— Каково же будет вам, — говорил Фома, — если собственная ваша мать, так
сказать, виновница дней ваших, возьмет палочку и, опираясь на нее, дрожащими и иссохшими от голода руками начнет и в самом деле испрашивать
себе подаяния?
— А кто вас тянул к дядюшке? Сидели бы там, где-нибудь у
себя, коли было где сесть! Нет, батюшка, тут, я вам
скажу, ученостью мало возьмете, да и никакой дядюшка вам не поможет; попадете в аркан! Да я у них похудел в одни сутки. Ну, верите ли, что я у них похудел? Нет, вы, я вижу, не верите. Что ж, пожалуй, бог с вами, не верьте.
— Науками, братец, науками, вообще науками! Я вот только не могу
сказать, какими именно, а только знаю, что науками. Как про железные дороги говорит! И знаешь, — прибавил дядя полушепотом, многозначительно прищуривая правый глаз, — немного эдак, вольных идей! Я заметил, особенно когда про семейное счастье заговорил… Вот жаль, что я сам мало понял (времени не было), а то бы рассказал тебе все как по нитке. И, вдобавок, благороднейших свойств человек! Я его пригласил к
себе погостить. С часу на час ожидаю.
— Ну, ну, это вздор! Богу да царю кланяйтесь, а не мне… Ну, ступайте, ведите
себя хорошо, заслужите ласку… ну и там все… Знаешь, —
сказал он, вдруг обращаясь ко мне, только что ушли мужики, и как-то сияя от радости, — любит мужичок доброе слово, да и подарочек не повредит. Подарю-ка я им что-нибудь, — а? как ты думаешь? Для твоего приезда… Подарить или нет?
— Впрочем, знаете, дядюшка, у меня на этот счет выработалась своя особая идея, — перебил я, торопясь высказать мою идею. Да мы и оба как-то торопились. — Во-первых, он был шутом: это его огорчило, сразило, оскорбило его идеал; и вот вышла натура озлобленная, болезненная, мстящая, так
сказать, всему человечеству… Но если примирить его с человеком, если возвратить его самому
себе…
— Так я
скажу за тебя, коли так. Ты
сказал, треснув
себя по своему набитому и неприличному брюху: «Натрескался пирога, как Мартын мыла!» Помилуйте, полковник, разве говорят такими фразами в образованном обществе, тем более в высшем?
Сказал ты это или нет? говори!
— Но ведь не может же быть, чтоб мы с вами
сказали последнее слово, Настасья Евграфовна! Ради бога, назначьте мне свиданье, хоть сегодня же. Впрочем, теперь уж смеркается. Ну так, если только можно, завтра утром, пораньше; я нарочно велю
себя разбудить пораньше. Знаете, там, у пруда, есть беседка. Я ведь помню; я знаю дорогу. Я ведь здесь жил маленький.
— Да, конечно, Фома Фомич; но теперь из-за меня идет дело, потому что они то же говорят, что и вы, ту же бессмыслицу; тоже подозревают, что он влюблен в меня. А так как я бедная, ничтожная, а так как замарать меня ничего не стоит, а они хотят женить его на другой, так вот и требуют, чтоб он меня выгнал домой, к отцу, для безопасности. А ему когда
скажут про это, то он тотчас же из
себя выходит; даже Фому Фомича разорвать готов. Вон они теперь и кричат об этом; уж я предчувствую, что об этом.
— Но, боже мой! Фома, посуди: ведь я был разгорячен, фраппирован, я был вне
себя… Но назови же,
скажи, чем могу, чем в состоянии я загладить эту обиду? Научи, изреки…
— Сообразно? Но равны ли мы теперь между
собою? Неужели вы не понимаете, что я, так
сказать, раздавил вас своим благородством, а вы раздавили сами
себя своим унизительным поступком? Вы раздавлены, а я вознесен. Где же равенство? А разве можно быть друзьями без такого равенства? Говорю это, испуская сердечный вопль, а не торжествуя, не возносясь над вами, как вы, может быть, думаете.
— Нет, не завтра, полковник, завтра само
собой. Я требую, чтоб вы теперь, сейчас же,
сказали мне «ваше превосходительство».
— Как будто сердце ваше после того, как вы победили
себя, так
сказать, окунулось в каком-то елее?
— Будьте же нежнее, внимательнее, любовнее к другим, забудьте
себя для других, тогда вспомнят и о вас. Живи и жить давай другим — вот мое правило! Терпи, трудись, молись и надейся — вот истины, которые бы я желал внушить разом всему человечеству! Подражайте же им, и тогда я первый раскрою вам мое сердце, буду плакать на груди вашей… если понадобится… А то я, да я, да милость моя! Да ведь надоест же наконец, ваша милость, с позволения
сказать.
— Ну вот, братец, уж ты сейчас и в критику! Уж и не можешь никак утерпеть, — отвечал опечаленный дядя. — Вовсе не в сумасшедшем, а так только, погорячились с обеих сторон. Но ведь согласись и ты, братец, как ты-то сам вел
себя? Помнишь, что ты ему отмочил, — человеку, так
сказать, почтенных лет?
— Пойдем! —
сказал он, задыхаясь, и, крепко схватив меня за руку, потащил за
собою. Но всю дорогу до флигеля он не
сказал ни слова, не давал и мне говорить. Я ожидал чего-нибудь сверхъестественного и почти не обманулся. Когда мы вошли в комнату, с ним сделалось дурно; он был бледен, как мертвый. Я немедленно спрыснул его водою. «Вероятно, случилось что-нибудь очень ужасное, — думал я, — когда с таким человеком делается обморок».
— Ты, Фома, меня не задирай, в покое оставь! —
сказал он, гневно смотря на Фому своими маленькими, налитыми кровью глазами. — Мне что твоя литература? Дай только бог мне здоровья, — пробормотал он
себе под нос, — а там хоть бы всех… и с сочинителями-то… волтерьянцы, только и есть!
— Дети мои, дети моего сердца! —
сказал он. — Живите, цветите и в минуты счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника! Про
себя же
скажу, что несчастье есть, может быть, мать добродетели. Это
сказал, кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда зернистые мысли. Изгнание есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом, и кто знает? может быть, через несчастья мои я стану еще добродетельнее! Эта мысль — единственное оставшееся мне утешение!
Вообще жених и невеста как будто стыдились друг друга и своего счастья, — и я заметил: с самого благословения еще они не
сказали меж
собою ни слова, даже как будто избегали глядеть друг на друга.
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу
сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за
собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Как взбежишь по лестнице к
себе на четвертый этаж —
скажешь только кухарке: «На, Маврушка, шинель…» Что ж я вру — я и позабыл, что живу в бельэтаже.
Аммос Федорович. Нет, я вам
скажу, вы не того… вы не… Начальство имеет тонкие виды: даром что далеко, а оно
себе мотает на ус.
Не так ли, благодетели?» // — Так! — отвечали странники, // А про
себя подумали: // «Колом сбивал их, что ли, ты // Молиться в барский дом?..» // «Зато,
скажу не хвастая, // Любил меня мужик!
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про
себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!