Неточные совпадения
— Ну да, и моя там
есть доля, —
отвечал Фома, как бы нехотя, как будто сам на себя досадуя, что удостоил такого человека таким разговором.
— Прежде кто вы
были? — говорит, например, Фома, развалясь после сытного обеда в покойном кресле, причем слуга, стоя за креслом, должен
был отмахивать от него свежей липовой веткой мух. — На кого похожи вы
были до меня? А теперь я заронил в вас искру того небесного огня, который горит теперь в душе вашей. Заронил ли я в вас искру небесного огня или нет?
Отвечайте: заронил я в вас искру иль нет?
— Ей-богу, не знаю, Фома, —
отвечает наконец дядя с отчаянием во взорах, — должно
быть, что-нибудь
есть в этом роде… Право, ты уж лучше не спрашивай, а то я совру что-нибудь…
— Нет, батюшка, покамест еще миловал Бог! —
отвечал один из мужиков, вероятно большой говорун, рыжий, с огромной плешью на затылке и с длинной, жиденькой клинообразной бородкой, которая так и ходила вся, когда он говорил, точно она
была живая сама по себе. — Нет, сударь, покамест еще миловал Бог.
— Знаю, дядюшка, —
отвечал я, с удивлением смотря на всю эту сцену, — только вот что я думаю: конечно, необразованность
есть то же неряшество; но с другой стороны… учить крестьян астрономии…
Со второго слова она мне: «А
есть ли, батюшка, деревеньки?» То
есть ни курицы не
было, — что
отвечать?
— Совершенно не
был в обществе, —
отвечал я с необыкновенным одушевлением. — Но это… я по крайней мере думаю, ничего-с… Я жил, то
есть я вообще нанимал квартиру… но это ничего, уверяю вас. Я
буду знаком; а до сих пор я все сидел дома…
— Мне очень жаль, что я не могу… извините… Я уже сказал, что очень редко
был в обществе, и совершенно не знаю генерала Половицына; даже не слыхивал, —
отвечал я с нетерпением, внезапно сменив мою любезность на чрезвычайно досадливое и раздраженное состояние духа.
— Уж я, право, не знаю, —
отвечал он нерешительно, с каким-то странным смущением. — Звали его, да он… Не знаю, право, может
быть, не в расположении духа. Я уже посылал Видоплясова и… разве, впрочем, мне самому сходить?
— Долго не изволили мне отвечать-с. За математической задачей какой-то сидели, определяли что-то; видно, головоломная задача
была. Пифагоровы штаны при мне начертили — сам видел. Три раза повторял; уж на четвертый только подняли головку и как будто впервые меня увидали. «Не пойду, говорят, там теперь ученый приехал, так уж где нам
быть подле такого светила». Так и изволили выразиться, что подле светила.
— Я Бога боюсь, Егор Ильич; а происходит все оттого, что вы эгоисты-с и родительницу не любите-с, — с достоинством
отвечала девица Перепелицына. — Отчего вам
было, спервоначалу, воли их не уважить-с? Они вам мать-с. А я вам неправды не стану говорить-с. Я сама подполковничья дочь, а не какая-нибудь-с.
— Фома Фомич велел
быть сюда; сами вослед идут, —
отвечал скорбный Гаврила, — мне на экзамент, а он…
— Я тебя спрашиваю, — пристает Фома, — кто именно этот Мартын? Я хочу его видеть, хочу с ним познакомиться. Ну, кто же он? Регистратор, астроном, пошехонец, поэт, каптенармус, дворовый человек — кто-нибудь должен же
быть.
Отвечай!
— Вы слышали? — продолжал Фома, с торжеством обращаясь к Обноскину. — То ли еще услышите! Я пришел ему сделать экзамен.
Есть, видите ли, Павел Семеныч, люди, которым желательно развратить и погубить этого жалкого идиота. Может
быть, я строго сужу, ошибаюсь; но я говорю из любви к человечеству. Он плясал сейчас самый неприличный из танцев. Никому здесь до этого нет и дела. Но вот сами послушайте.
Отвечай: что ты делал сейчас?
отвечай же,
отвечай немедленно — слышишь?
—
Отвечай же! — настаивает Фома. — Тебя спрашивают: какой это мужик? говори же!.. господский ли, казенный ли, вольный, обязанный, экономический? Много
есть мужиков…
Вообще превосходно
отвечали; потом завтракали и за процветание
пили шампанское.
— То
есть как это рад, Фома? — с тоскою
отвечал бедный дядя.
— Закусить! Ха-ха-ха! Закусить! —
отвечал Фома с презрительным хохотом. — Сперва
напоят тебя ядом, а потом спрашивают, не хочешь ли закусить? Сердечные раны хотят залечить какими-нибудь отварными грибками или мочеными яблочками! Какой вы жалкий материалист, полковник!
— О, не беспокойтесь! в этом я совершенно уверен. В том-то и состоит основная мысль, что Татьяна Ивановна способна завести амурное дело решительно со всяким встречным, словом, со всяким, кому только придет в голову ей
отвечать. Вот почему я и взял с вас предварительно честное слово, чтоб вы тоже не воспользовались этой идеей. Вы же, конечно, поймете, что мне бы даже грешно
было не воспользоваться таким случаем, особенно при моих обстоятельствах.
— Признаюсь вам, —
отвечал он, — этот вопрос для меня хуже самой горькой пилюли. В том-то и штука, что я уже открыл мою мысль… словом, свалял ужаснейшего дурака! И как бы вы думали, кому? Обноскину! так что я даже сам не верю себе. Не понимаю, как и случилось! Он все здесь вертелся; я еще его хорошо не знал, и когда осенило меня вдохновение, я, разумеется,
был как будто в горячке; а так как я тогда же понял, что мне нужен помощник, то и обратился к Обноскину… Непростительно, непростительно!
— Танцев-с, —
отвечал Видоплясов. — Если уж мне суждено через фамилию мою плясуна собою изображать-с, так уж пусть
было бы облагорожено по-иностранному: Танцев-с.
— Почивать ложились-с. Сказали, что если
будет кто об них спрашивать, так
отвечать, что они на молитве сию ночь долго стоять намерены-с.
— Еще бы допустили! что б она там наделала! Ах, горячая, гордая головка! И куда она пойдет, куда? куда? А ты-то, ты-то хорош! Да почему ж она тебе отказала? Вздор! Ты должен
был понравиться. Почему ж ты ей не понравился? Да
отвечай же, ради бога, чего ж ты стоишь?
— Ваш поступок в моем доме, сударь,
был скверный поступок, —
отвечал дядя, строго взглянув на Обноскина, — а это и дом-то не ваш. Вы слышали: Татьяна Ивановна не хочет оставаться здесь ни минуты. Чего же вам более? Ни слова — слышите, ни слова больше, прошу вас! Я чрезвычайно желаю избежать дальнейших объяснений, да и вам это
будет выгоднее.
— Нет; она в своей комнате, — сухо
отвечал Мизинчиков. — Отдыхает и плачет. Может
быть, и стыдится. У ней, кажется, теперь эта… гувернантка. Что это? гроза никак собирается. Смотрите, на небе-то!
— Хорошо, хорошо, после! —
отвечал Мизинчиков, искривив свой рот судорожной улыбкой. — А теперь… Но куда ж вы? Говорю вам: прямо к Фоме Фомичу! Идите за мной; вы там еще не
были. Увидите другую комедию… Так как уж дело пошло на комедии…
— Не беспокойтесь обо мне, полковник, —
отвечал Фома слабым голосом, голосом человека, прощающего врагам своим. — Сюрприз я, конечно, хвалю: это изображает чувствительность и благонравие ваших детей. Стихи тоже полезны, даже для произношения… Но я не стихами
был занят это утро, Егор Ильич: я молился… вы это знаете… Впрочем, готов выслушать и стихи.
— Нет, Егор Ильич, нет! уж оставим лучше, —
отвечала Настенька, в свою очередь совершенно упав духом. — Это все пустое, — продолжала она, сжимая его руки и заливаясь слезами. — Это вы после вчерашнего так… но не может этого
быть, вы сами видите. Мы ошиблись, Егор Ильич… А я о вас всегда
буду помнить, как о моем благодетеле и… и вечно, вечно
буду молиться за вас!..
— Друг мой, —
отвечал дядя, подняв голову и с решительным видом смотря мне в глаза, — я судил себя в эту минуту и теперь знаю, что должен делать! Не беспокойся, обиды Насте не
будет — я так устрою…
— Ничем, полковник, —
отвечал Фома с постной миной. — Продолжайте не обращать на меня внимания и
будьте счастливы без Фомы.
— Они-с, —
отвечал Видоплясов, — имели несчастье присвоить себе чужую собственность-с, за что, несмотря на весь их талант,
были посажены в острог-с, где безвозвратно погибли-с.