Неточные совпадения
Но последних слов уже не было слышно. Коляска, принятая дружно четверкою сильных коней, исчезла в облаках пыли. Подали и мой тарантас; я сел в него, и мы тотчас же проехали городишко. «Конечно, этот господин привирает, — подумал я, — он слишком сердит и не может быть беспристрастным. Но опять-таки все, что он
говорил о
дяде, очень замечательно. Вот уж два голоса согласны в том, что
дядя любит эту девицу… Гм! Женюсь я иль нет?» В этот раз я крепко задумался.
— Науками, братец, науками, вообще науками! Я вот только не могу сказать, какими именно, а только знаю, что науками. Как про железные дороги
говорит! И знаешь, — прибавил
дядя полушепотом, многозначительно прищуривая правый глаз, — немного эдак, вольных идей! Я заметил, особенно когда про семейное счастье заговорил… Вот жаль, что я сам мало понял (времени не было), а то бы рассказал тебе все как по нитке. И, вдобавок, благороднейших свойств человек! Я его пригласил к себе погостить. С часу на час ожидаю.
— Именно, именно, — подхватил
дядя, — именно! мужичков отпустим, а потом и
поговорим, знаешь, эдак, приятельски, дружески, основательно! Ну, — продолжал он скороговоркой, обращаясь к мужикам, — теперь ступайте, друзья мои. И вперед ко мне, всегда ко мне, когда нужно; так-таки прямо ко мне и иди во всякое время.
— Сережа! ты в заблуждении; это клевета! — вскричал
дядя, покраснев и ужасно сконфузившись. — Это они, дураки, не поняли, что он им
говорил! Он только так… какой тут медный грош!.. А тебе нечего про все поминать, горло драть, — продолжал
дядя, с укоризною обращаясь к мужику, — тебе ж, дураку, добра пожелали, а ты не понимаешь, да и кричишь!
— Это он для произношения, Сережа, единственно для произношения, — проговорил
дядя каким-то просительным голосом. — Он это сам
говорил, что для произношения… Потом же тут случилась одна особенная история — ты ее не знаешь, а потому и не можешь судить. Надо, братец, прежде вникнуть, а уж потом обвинять… Обвинять-то легко!
— Ну, а сказал тебе, сколько до солнца верст? — вмешался
дядя, вдруг оживляясь и весело мне подмигивая, как бы
говоря: «Вот посмотри-ка, что будет!»
Одеваясь, я заметил, что еще почти ничего не узнал из того, что хотел узнать, хотя и
говорил с
дядей целый час.
— Ну, так я и ждал! — вскричал
дядя, всплеснув руками. — Так я и думал! Ведь это он про тебя, Сергей,
говорит, что «ученый». Ну, что теперь делать?
Я думаю, если б бомба упала среди комнаты, то это не так бы изумило и испугало всех, как это открытое восстание — и кого же? — девочки, которой даже и
говорить не позволялось громко в бабушкином присутствии. Генеральша, немая от изумления и от бешенства, привстала, выпрямилась и смотрела на дерзкую внучку свою, не веря глазам.
Дядя обмер от ужаса.
— Это еще что? — вскричал
дядя. — Что случилось? Да
говори же, разбойник!
«Как! —
говорил он, защищая свою нелепую мысль (мысль, приходившую в голову и не одному Фоме Фомичу, чему свидетелем пишущий эти строки), — как! он всегда вверху при своей госпоже; вдруг она, забыв, что он не понимает по-французски, скажет ему, например, донне муа мон мушуар [Дайте мне платок (франц.: «Donnez-moi mon mouchoir»).] — он должен и тут найтись и тут услужить!» Но оказалось, что не только нельзя было Фалалея выучить по-французски, но что повар Андрон, его
дядя, бескорыстно старавшийся научить его русской грамоте, давно уже махнул рукой и сложил азбуку на полку!
— Да ведь ты же сам, Фома,
говорил, что мелодическое, — с тоскою произнес сконфуженный
дядя.
— Правду, правду ты
говоришь, Фома, — продолжал
дядя, всеми силами стараясь понравиться и хоть чем-нибудь замять неприятность предыдущего разговора.
— Твои, твои, Фома, успокойся, — храбро отвечал
дядя. — Сядь;
поговорим серьезно, дружески, братски. Садись же, Фома.
— Нет, Фома, ты не уйдешь, уверяю тебя! — кричал
дядя. — Нечего
говорить про прах и про сапоги. Фома! Ты не уйдешь, или я пойду за тобой на край света, и все буду идти за тобой до тех пор, покамест ты не простишь меня… Клянусь, Фома, я так сделаю!
— Фома, но ведь я по дружбе
говорил тебе ты! — возопил
дядя. — Я не знал, что тебе неприятно… Боже мой! но если б я только знал…
— Это правда, Фома; я все это чувствую, — поддакнул растроганный
дядя. — Но не во всем же и я виноват, Фома: так уж меня воспитали; с солдатами жил. А клянусь тебе, Фома, и я умел чувствовать. Прощался с полком, так все гусары, весь мой дивизион, просто плакали,
говорили, что такого, как я, не нажить!.. Я и подумал тогда, что и я, может быть, еще не совсем человек погибший.
Я вышел почти вслед за ним освежиться. Месяц еще не всходил; ночь была темная, воздух теплый и удушливый. Листья на деревьях не шевелились. Несмотря на страшную усталость, я хотел было походить, рассеяться, собраться с мыслями, но не прошел и десяти шагов, как вдруг услышал голос
дяди. Он с кем-то всходил на крыльцо флигеля и
говорил с чрезвычайным одушевлением. Я тотчас же воротился и окликнул его.
Дядя был с Видоплясовым.
— Эх, брат! эдак-то и я расставить руки умею, да толку-то мало! — с досадою проговорил
дядя. — Поди-ка, поговори-ка с ним сам, попробуй. Уж он два месяца пристает ко мне…
— Эх, брат Григорий,
говорил я тебе, — продолжал
дядя, с укоризною посмотрев на Видоплясова, — сложили они, видишь, Сергей, какую-то пакость в рифму на его фамилию. Он ко мне, жалуется, просит, нельзя ли как-нибудь переменить его фамилию, и что он давно уж страдал от неблагозвучия…
— Послушай, Григорий! ведь мне, братец, некогда, помилуй! — начал
дядя каким-то просительным голосом, как будто боялся даже и Видоплясова. — Ну, рассуди, ну, где мне жалобами твоими теперь заниматься! Ты
говоришь, что тебя опять они чем-то обидели? Ну, хорошо: вот тебе честное слово даю, что завтра все разберу, а теперь ступай с богом… Постой! что Фома Фомич?
— Но, помилуй, что ты
говоришь! — вскричал
дядя почти с ужасом.
— Обноскин-то, Обноскин-то… —
говорил дядя, пристально смотря на меня, как будто желая сказать мне вместе с тем и что-то другое, — кто бы мог ожидать!
Некоторое время мы все молчали.
Дядя значительно посматривал на меня, но
говорить со мной при всех не хотел. Он часто задумывался; потом, как будто пробуждаясь, вздрагивал и в волнении осматривался кругом. Мизинчиков был, по-видимому, спокоен, курил сигару и смотрел с достоинством несправедливо обиженного человека. Зато Бахчеев горячился за всех. Он ворчал себе под нос, глядел на всех и на все с решительным негодованием, краснел, пыхтел, беспрерывно плевал нá сторону и никак не мог успокоиться.
— Уверены ли вы, Степан Алексеич, что они поехали в Мишино? — спросил вдруг
дядя. — Это, брат, двадцать верст отсюда, — прибавил он, обращаясь ко мне, — маленькая деревенька, в тридцать душ; недавно приобретена от прежних владельцев одним бывшим губернским чиновником. Сутяга, каких свет не производил! Так по крайней мере о нем
говорят; может быть, и ошибочно. Степан Алексеич уверяет, что Обноскин именно туда ехал и что этот чиновник теперь ему помогает.
Господин Бахчеев был прав,
говоря о купидоне, доведшем Татьяну Ивановну до последней точки; а мысль
дяди, после известия о ее побеге с Обноскиным, бежать за ней и воротить ее, хоть насильно, была самая рациональная.
— Нет, нет, братец, не
говори! — вскричал
дядя, махая руками.
— Ну, вот! Не то же ли я
говорил? — вскричал
дядя, чрезвычайно обрадовавшись. — Один только человек во всей армии благоразумный нашелся, да и тот какой-то каплан! Это кто ж такой, Сергей: капитан ихний, что ли?
— Но это невозможно же, Фома! — снова прервал его
дядя. — Ты не так понял и не то совсем
говоришь…
— Маменька! — горестно вскричал
дядя. — Или вы ничего не слышали из того, что я вам сейчас
говорил? Я не могу воротить Фому — поймите это! не могу и не вправе, после его низкой и подлейшей клеветы на этого ангела чести и добродетели. Понимаете ли вы, маменька, что я обязан, что честь моя повелевает мне теперь восстановить добродетель. Вы слышали: я ищу руки этой девицы и умоляю вас, чтоб вы благословили союз наш.
— Фома, — прервал
дядя, — полно! успокойся! нечего
говорить о монументах. Ты только выслушай… Видишь, Фома, я понимаю, что ты, может быть, так сказать, горел благородным огнем, упрекая меня давеча; но ты увлекся, Фома, за черту добродетели — уверяю тебя, ты ошибся, Фома…
— Анна Ниловна, молчите вы сами, а я знаю, что
говорю! — с твердостью отвечал
дядя. — Это дело святое! дело чести и справедливости. Фома! ты рассудителен, ты должен сей же час испросить прощение у благороднейшей девицы, которую ты оскорбил.
— Фома, Фома! — вскричал
дядя. — Не убивай меня этим воспоминанием! Я уж
говорил тебе, что всей крови моей недостаточно, чтоб омыть эту обиду. Будь же великодушен! забудь, прости и останься созерцать наше счастье! Твои плоды, Фома!..
— Ну то-то, то-то, — перебил
дядя, — я, братец, это так
говорю, не в обиду тебе, а в пользу. Ну какие там у тебя обиды? Бьюсь об заклад, какая-нибудь дрянь?
Вот, кажется, и все лица… Да! забыл: Гаврила очень постарел и совершенно разучился
говорить по-французски. Из Фалалея вышел очень порядочный кучер, а бедный Видоплясов давным-давно в желтом доме и, кажется, там и умер… На днях поеду в Степанчиково и непременно справлюсь о нем у
дяди.