Неточные совпадения
Он был до
того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем
выходить в таких лохмотьях на улицу.
Кроме
тех двух пьяных, что попались на лестнице, вслед за ними же
вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и с гармонией.
—
То есть безнадежно вполне-с, заранее зная, что из сего ничего не
выйдет.
Платьев-то нет у ней никаких…
то есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась, и не
то чтобы что-нибудь, а так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа
выходит, и помолодела и похорошела.
По убеждению его
выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в
том же виде в самый момент преступления и еще несколько времени после него, судя по индивидууму; затем проходят, так же как проходит всякая болезнь.
Наконец, вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к
тому же тут сильно народ сновал, и он стирался в нем, как песчинка. Но все эти мучения до
того его обессилили, что он едва двигался. Пот шел из него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он
вышел на канаву.
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше,
тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг,
выйдя на канаву, испугался, что мало народу и что тут приметнее, и хотел было поворотить назад в переулок. Несмотря на
то, что чуть не падал, он все-таки сделал крюку и пришел домой с другой совсем стороны.
Он остановился вдруг, когда
вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять
та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после
того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
Во-первых, я в орфографии плох, во-вторых, в немецком иногда просто швах, так что все больше от себя сочиняю и только
тем и утешаюсь, что от этого еще лучше
выходит.
Хотел было я ему, как узнал это все, так, для очистки совести, тоже струю пустить, да на
ту пору у нас с Пашенькой гармония
вышла, и я повелел это дело все прекратить, в самом
то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
И бегу, этта, я за ним, а сам кричу благим матом; а как с лестницы в подворотню
выходить — набежал я с размаху на дворника и на господ, а сколько было с ним господ, не упомню, а дворник за
то меня обругал, а другой дворник тоже обругал, и дворникова баба
вышла, тоже нас обругала, и господин один в подворотню входил, с дамою, и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил и повалил и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а делали мы
то не по злобе, а по всей
то есь любови, играючи.
Раскольников пошел прямо и
вышел к
тому углу на Сенной, где торговали мещанин и баба, разговаривавшие тогда с Лизаветой; но их теперь не было. Узнав место, он остановился, огляделся и обратился к молодому парню в красной рубахе, зевавшему у входа в мучной лабаз.
Он
вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, в котором между
тем была часть нестерпимого наслаждения, — впрочем, мрачный, ужасно усталый. Лицо его было искривлено, как бы после какого-то припадка. Утомление его быстро увеличивалось. Силы его возбуждались и приходили теперь вдруг, с первым толчком, с первым раздражающим ощущением, и так же быстро ослабевали, по мере
того как ослабевало ощущение.
— До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, — выл
тот же женский голос, уже подле Афросиньюшки, — анамнясь удавиться тоже хотела, с веревки сняли. Пошла я теперь в лавочку, девчоночку при ней глядеть оставила, — ан вот и грех
вышел! Мещаночка, батюшка, наша мещаночка, подле живет, второй дом с краю, вот тут…
«Ну так что ж! И пожалуй!» — проговорил он решительно, двинулся с моста и направился в
ту сторону, где была контора. Сердце его было пусто и глухо. Мыслить он не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней энергии, когда он из дому
вышел, с
тем «чтобы все кончить!». Полная апатия заступила ее место.
Вместо ответа Раскольников встал,
вышел в сени, взялся за колокольчик и дернул.
Тот же колокольчик,
тот же жестяной звук! Он дернул второй, третий раз; он вслушивался и припоминал. Прежнее, мучительно-страшное, безобразное ощущение начинало все ярче и живее припоминаться ему, он вздрагивал с каждым ударом, и ему все приятнее и приятнее становилось.
— Да что
те надо? Кто таков? — крикнул работник,
выходя к нему. Раскольников вошел опять в дверь.
Когда я… кхе! когда я… кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! — вскрикнула она, отхаркивая мокроту и схватившись за грудь, — когда я… ах, когда на последнем бале… у предводителя… меня увидала княгиня Безземельная, — которая меня потом благословляла, когда я
выходила за твоего папашу, Поля, —
то тотчас спросила: «Не
та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при выпуске?..» (Прореху-то зашить надо; вот взяла бы иглу да сейчас бы и заштопала, как я тебя учила, а
то завтра… кхе!.. завтра… кхе-кхе-кхе!.. пуще разо-рвет! — крикнула она надрываясь…)…
Раскольников сказал ей свое имя, дал адрес и обещался завтра же непременно зайти. Девочка ушла в совершенном от него восторге. Был час одиннадцатый, когда он
вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту, ровно на
том самом месте, с которого давеча бросилась женщина.
— И всё дело испортите! — тоже прошептал, из себя
выходя, Разумихин, — выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом, уж на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы это! Самого доктора! И
тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой…
«И как это у него все хорошо
выходит, — думала мать про себя, — какие у него благородные порывы и как он просто, деликатно кончил все это вчерашнее недоумение с сестрой —
тем только, что руку протянул в такую минуту да поглядел хорошо…
— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в
том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не так. Я просто для себя
выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но в моей решимости это не самое главное побуждение…
Он не
то что сбивался, а так, как будто торопился и избегал ее взглядов. Соня дала свой адрес и при этом покраснела. Все вместе
вышли.
Разумихин, поместившись напротив, за
тем же столом, горячо и нетерпеливо следил за изложением дела, поминутно переводя глаза с
того на другого и обратно, что уже
выходило немного из мерки.
В самом деле, пройдя всю подворотню и уже
выходя во двор,
тот вдруг обернулся и опять точно как будто махнул ему.
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет
тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся,
вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
Не
то чтоб уж я его очень терпеть не мог, но через него, однако, и
вышла эта ссора моя с Марфой Петровной, когда я узнал, что она эту свадьбу состряпала.
В заключение скажу, что,
выходя за господина Лужина, Авдотья Романовна
те же самые деньги берет, только с другой стороны…
— Авдотья Романовна, если я
выйду теперь в эту дверь, при таком напутствии,
то — рассчитайте это — я уж не ворочусь никогда. Обдумайте хорошенько! Мое слово твердо.
Эта последняя претензия до
того была в характере Петра Петровича, что Раскольников, бледневший от гнева и от усилий сдержать его, вдруг не выдержал и — расхохотался. Но Пульхерия Александровна
вышла из себя...
Но в
то же время он узнал теперь, и узнал наверно, что хоть и тосковала она и боялась чего-то ужасно, принимаясь теперь читать, но что вместе с
тем ей мучительно самой хотелось прочесть, несмотря на всю тоску и на все опасения, и именно ему,чтоб он слышал, и непременно теперь — « что бы там ни
вышло потом!»…
Он
вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в
то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
Выходило, что или
тот человек еще ничего не донес, или… или просто он ничего тоже не знает и сам, своими глазами, ничего не видал (да и как он мог видеть?), а стало быть, все это, вчерашнее, случившееся с ним, Раскольниковым, опять-таки было призрак, преувеличенный раздраженным и больным воображением его.
Проходя канцелярию, Раскольников заметил, что многие на него пристально посмотрели. В прихожей, в толпе, он успел разглядеть обоих дворников из
того дома, которых он подзывал тогда ночью к квартальному. Они стояли и чего-то ждали. Но только что он
вышел на лестницу, вдруг услышал за собой опять голос Порфирия Петровича. Обернувшись, он увидел, что
тот догонял его, весь запыхавшись.
Вот у нас обвиняли было Теребьеву (вот что теперь в коммуне), что когда она
вышла из семьи и… отдалась,
то написала матери и отцу, что не хочет жить среди предрассудков и вступает в гражданский брак, и что будто бы это было слишком грубо, с отцами-то, что можно было бы их пощадить, написать мягче.
Затем я вас проводил до дверей, — все в
том же, с вашей стороны, смущении, — после чего, оставшись наедине с Андреем Семеновичем и переговорив с ним минут около десяти, Андрей Семенович
вышел, я же снова обратился к столу, с лежавшими на нем деньгами, с целью, сосчитав их, отложить, как и предполагал я прежде, особо.
И потому, когда он воскликнул,
выходя от Катерины Ивановны: «Ну, что вы скажете теперь, Софья Семеновна?»,
то, очевидно, находился еще в каком-то внешне возбужденном состоянии бодрости, вызова и недавней победы над Лужиным.
Случалось ему уходить за город,
выходить на большую дорогу, даже раз он
вышел в какую-то рощу; но чем уединеннее было место,
тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не
то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с толпой, входил в трактиры, в распивочные, шел на Толкучий, на Сенную.
Ведь если захотеть,
то все это, говорю, до последней черты можно в другую сторону объяснить, даже еще натуральнее
выйдет.
Катя выпила стакан разом, как пьют вино женщины,
то есть не отрываясь, в двадцать глотков, взяла билетик, поцеловала у Свидригайлова руку, которую
тот весьма серьезно допустил поцеловать, и
вышла из комнаты, а за нею потащился и мальчишка с органом.
Если она
вышла,
то не иначе как к одной даме, по поводу своих сирот.
Но он все-таки шел. Он вдруг почувствовал окончательно, что нечего себе задавать вопросы.
Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился на миг. В
то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его, — точно ждала, чтобы поразить его окончательно.
Раза два, впрочем, случилось, что она сама так навела разговор, что невозможно было, отвечая ей, не упомянуть о
том, где именно находится теперь Родя; когда же ответы поневоле должны были
выйти неудовлетворительными и подозрительными, она стала вдруг чрезвычайно печальна, угрюма и молчалива, что продолжалось весьма долгое время.