Неточные совпадения
Он до того углубился в себя и уединился от всех,
что боялся даже всякой встречи, не
только встречи с хозяйкой.
Он уже прежде знал,
что в этой квартире жил один семейный немец, чиновник: «Стало быть, этот немец теперь выезжает, и, стало быть, в четвертом этаже, по этой лестнице и на этой площадке, остается, на некоторое время,
только одна старухина квартира занятая.
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в то время, как он
только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось,
что он не знал, куда деться от тоски своей.
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем,
что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему
только прикоснуться к его личности.
А тем временем возросла и дочка моя, от первого брака, и
что только вытерпела она, дочка моя, от мачехи своей, возрастая, о том я умалчиваю.
— Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род, то есть человеческий, то значит,
что остальное все — предрассудки, одни
только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..
И как подумать,
что это
только цветочки, а настоящие фрукты впереди!
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого,
что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал,
что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в том,
что месяц назад, и даже вчера еще, она была
только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах.
— Слава богу, это
только сон! — сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. — Но
что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон!
До его квартиры оставалось
только несколько шагов. Он вошел к себе, как приговоренный к смерти. Ни о
чем не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал,
что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и
что все вдруг решено окончательно.
И он стал рассказывать, какая она злая, капризная,
что стоит
только одним днем просрочить заклад, и пропала вещь.
Даже недавнюю пробусвою (то есть визит с намерением окончательно осмотреть место) он
только пробовал было сделать, но далеко не взаправду, а так: «дай-ка, дескать, пойду и опробую,
что мечтать-то!» — и тотчас не выдержал, плюнул и убежал, в остервенении на самого себя.
Прибавим
только,
что фактические, чисто материальные затруднения дела вообще играли в уме его самую второстепенную роль. «Стоит
только сохранить над ними всю волю и весь рассудок, и они, в свое время, все будут побеждены, когда придется познакомиться до малейшей тонкости со всеми подробностями дела…» Но дело не начиналось.
Но каково же было его изумление, когда он вдруг увидал,
что Настасья не
только на этот раз дома, у себя в кухне, но еще занимается делом: вынимает из корзины белье и развешивает на веревках!
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но
только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «
Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а
только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся,
что выпустит и уронит топор… вдруг голова его как бы закружилась.
И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы
только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть,
что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного
только ужаса и отвращения к тому,
что он сделал.
Как
только звякнул жестяной звук колокольчика, ему вдруг как будто почудилось,
что в комнате пошевелились.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда
только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был сообразить,
что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Правда, он и не рассчитывал на вещи; он думал,
что будут одни
только деньги, а потому и не приготовил заранее места, — «но теперь-то, теперь
чему я рад? — думал он. — Разве так прячут? Подлинно разум меня оставляет!» В изнеможении сел он на диван, и тотчас же нестерпимый озноб снова затряс его. Машинально потащил он лежавшее подле, на стуле, бывшее его студенческое зимнее пальто, теплое, но уже почти в лохмотьях, накрылся им, и сон и бред опять разом охватили его. Он забылся.
Тут пришла ему в голову странная мысль:
что, может быть, и все его платье в крови,
что, может быть, много пятен, но
что он их
только не видит, не замечает, потому
что соображение его ослабло, раздроблено… ум помрачен…
Помощник до того вспылил,
что в первую минуту даже ничего не мог выговорить, и
только какие-то брызги вылетали из уст его. Он вскочил с места.
— Бедность не порок, дружище, ну да уж
что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! И все прошло! И в результате одно
только золото сердца! Его и в полку прозвали: «поручик-порох»…
Позвольте-с: она именно сказала,
что, как
только я дам эту бумагу, она опять будет меня кредитовать сколько угодно и
что никогда, никогда, в свою очередь, — это ее собственные слова были, — она не воспользуется этой бумагой, покамест я сам заплачу…
Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения,
что не
только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с
чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
Наконец, пришло ему в голову,
что не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому
только целые полчаса на безрассудное дело убил,
что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
Во-первых, я в орфографии плох, во-вторых, в немецком иногда просто швах, так
что все больше от себя сочиняю и
только тем и утешаюсь,
что от этого еще лучше выходит.
Голос бившего стал до того ужасен от злобы и бешенства,
что уже
только хрипел, но все-таки и бивший тоже что-то такое говорил, и тоже скоро, неразборчиво, торопясь и захлебываясь.
Она сошла вниз и минуты через две воротилась с водой в белой глиняной кружке; но он уже не помнил,
что было дальше. Помнил
только, как отхлебнул один глоток холодной воды и пролил из кружки на грудь. Затем наступило беспамятство.
— По мне
что же-с. Вот
только бы насчет расписочки следовало бы-с.
Раскольников молчал и не сопротивлялся, несмотря на то,
что чувствовал в себе весьма достаточно сил приподняться и усидеть на диване безо всякой посторонней помощи, и не
только владеть руками настолько, чтобы удержать ложку или чашку, но даже, может быть, и ходить.
Ну, а прежнюю квартиру, — помню
только,
что у Пяти Углов, — Харламова дом.
Ну, да все это вздор, а
только она, видя,
что ты уже не студент, уроков и костюма лишился и
что по смерти барышни ей нечего уже тебя на родственной ноге держать, вдруг испугалась; а так как ты, с своей стороны, забился в угол и ничего прежнего не поддерживал, она и вздумала тебя с квартиры согнать.
Только вся штука в том,
что тут и подвернись господин Чебаров, надворный советник и деловой человек.
— Вижу, брат, — проговорил он через минуту, —
что опять из себя дурака свалял. Думал было тебя развлечь и болтовней потешить, а, кажется,
только желчь нагнал.
А ну как уж знают и
только прикидываются, дразнят, покуда лежу, а там вдруг войдут и скажут,
что все давно уж известно и
что они
только так…
— А
чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание,
что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и
только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
Сорок пять копеек сдачи, медными пятаками, вот-с, извольте принять, и таким образом, Родя, ты теперь во всем костюме восстановлен, потому
что, по моему мнению, твое пальто не
только еще может служить, но даже имеет в себе вид особенного благородства:
что значит у Шармера-то заказывать!
— Ну, и руки греет, и наплевать! Так
что ж,
что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то,
что он руки греет? Я говорил,
что он в своем роде
только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен,
что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с тобой в придачу!..
— А я за тебя
только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка, я еще волосенки ему надеру, потому
что его надо привлекать, а не отталкивать. Тем,
что оттолкнешь человека, — не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не понимаете! Человека не уважаете, себя обижаете… А коли хочешь знать, так у нас, пожалуй, и дело одно общее завязалось.
— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на
что злюсь-то, понимаешь ты это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим
только данным можно показать, как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!» Да ведь факты не всё; по крайней мере половина дела в том, как с фактами обращаться умеешь!
— Гм. Стало быть, всего
только и есть оправдания,
что тузили друг друга и хохотали. Положим, это сильное доказательство, но… Позволь теперь: как же ты сам-то весь факт объясняешь? Находку серег
чем объясняешь, коли действительно он их так нашел, как показывает?
Даже прелестная пара сиреневых, настоящих жувеневских, перчаток свидетельствовала то же самое, хотя бы тем одним,
что их не надевали, а
только носили в руках для параду.
Я же хотел
только узнать теперь, кто вы такой, потому
что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и до того исказили они все, к
чему ни прикоснулись, в свой интерес,
что решительно все дело испакостили.
Предположи же неопытного, и выйдет,
что один
только случай его из беды и вынес, а случай
чего не делает?
И ограбить-то не умел,
только и сумел,
что убить!
— Если бы
только толчок ему какой-нибудь благоприятный, вот бы
чего! Давеча он был в силах… Знаешь, у него что-то есть на уме! Что-то неподвижное, тяготящее… Этого я очень боюсь; непременно!
Он
только чувствовал и знал,
что надо, чтобы все переменилось, так или этак, «хоть как бы то ни было», повторял он с отчаянною, неподвижною самоуверенностью и решимостью.
— Нет уж, это
что же, — вдруг заметила одна из группы, качая головой на Дуклиду. — Это уж я и не знаю, как это так просить! Я бы, кажется, от одной
только совести провалилась…
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает,
что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы
только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить,
чем сейчас умирать!