Неточные совпадения
Не то чтоб он был
так труслив
и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был в раздражительном
и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию.
Пожалуй, впрочем,
и так: оттого болтаю, что ничего не делаю.
Он был до того худо одет, что иной, даже
и привычный человек, посовестился бы днем выходить в
таких лохмотьях на улицу.
Близость Сенной, обилие известных заведений
и, по преимуществу, цеховое
и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах
и переулках, пестрили иногда общую панораму
такими субъектами, что странно было бы
и удивляться при встрече с иною фигурой.
Никто
таких не носит, за версту заметят, запомнят… главное, потом запомнят, ан
и улика.
Лестница была темная
и узкая, «черная», но он все уже это знал
и изучил,
и ему вся эта обстановка нравилась: в
такой темноте даже
и любопытный взгляд был неопасен.
«Если о сю пору я
так боюсь, что же было бы, если б
и действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?..» — подумал он невольно, проходя в четвертый этаж.
—
Так вот-с…
и опять, по
такому же дельцу… — продолжал Раскольников, немного смутившись
и удивляясь недоверчивости старухи.
«Может, впрочем, она
и всегда
такая, да я в тот раз не заметил», — подумал он с неприятным чувством.
«
И тогда, стало быть,
так же будет солнце светить!..» — как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова,
и быстрым взглядом окинул он все в комнате, чтобы по возможности изучить
и запомнить расположение.
«Это у злых
и старых вдовиц бывает
такая чистота», — продолжал про себя Раскольников
и с любопытством покосился на ситцевую занавеску перед дверью во вторую крошечную комнатку, где стояли старухины постель
и комод
и куда он еще ни разу не заглядывал.
«О боже! как это все отвратительно!
И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! — прибавил он решительно. —
И неужели
такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!..
И я, целый месяц…»
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить
и мутить его сердце еще в то время, как он только шел к старухе, достигло теперь
такого размера
и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей.
Раскольников не привык к толпе
и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое,
и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он
так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей
и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в каком бы то ни было,
и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Было душно,
так что было даже нестерпимо сидеть,
и все до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным.
Такое точно впечатление произвел на Раскольникова тот гость, который сидел поодаль
и походил на отставного чиновника.
— А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы
и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного
и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами,
и, кроме того, состою титулярным советником. Мармеладов —
такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать: служить изволили?
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный
и особенным витиеватым тоном речи,
и тем, что
так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное
и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
— Студент, стало быть, или бывший студент! — вскричал чиновник, —
так я
и думал!
Но господин Лебезятников, следящий за новыми мыслями, объяснял намедни, что сострадание в наше время даже наукой воспрещено
и что
так уже делается в Англии, где политическая экономия.
И вот, зная вперед, что не даст, вы все-таки отправляетесь в путь
и…
Милостивый государь, милостивый государь, ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно
такое место, где бы
и его пожалели!
И осталась она после него с тремя малолетними детьми в уезде далеком
и зверском, где
и я тогда находился,
и осталась в
такой нищете безнадежной, что я хотя
и много видал приключений различных, но даже
и описать не в состоянии.
И тогда-то, милостивый государь, тогда я, тоже вдовец,
и от первой жены четырнадцатилетнюю дочь имея, руку свою предложил, ибо не мог смотреть на
такое страдание.
Лежал я тогда… ну, да уж что! лежал пьяненькой-с,
и слышу, говорит моя Соня (безответная она,
и голосок у ней
такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на
такое дело пойти?» А уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная
и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
Ибо Катерина Ивановна
такого уж характера,
и как расплачутся дети, хоть бы
и с голоду, тотчас же их бить начинает.
Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий
такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову
и лицо
и легла на кровать лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают…
И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна,
так же ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке
и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом
так обе
и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
Сначала сам добивался от Сонечки, а тут
и в амбицию вдруг вошли: «Как, дескать, я,
такой просвещенный человек, в одной квартире с таковскою буду жить?» А Катерина Ивановна не спустила, вступилась… ну
и произошло…
Платьев-то нет у ней никаких… то есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась,
и не то чтобы что-нибудь, а
так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит,
и помолодела
и похорошела.
Раздался смех
и даже ругательства. Смеялись
и ругались слушавшие
и не слушавшие,
так, глядя только на одну фигуру отставного чиновника.
Но, рассудив, что взять назад уже невозможно
и что все-таки он
и без того бы не взял, он махнул рукой
и пошел на свою квартиру.
— Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род, то есть человеческий, то значит, что остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные,
и нет никаких преград,
и так тому
и следует быть!..
Часто он спал на ней
так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто
и с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал все, что имел белья, чистого
и заношенного, чтобы было повыше изголовье.
Настасья, кухарка
и единственная служанка хозяйкина, отчасти была рада
такому настроению жильца
и совсем перестала у него убирать
и мести,
так только в неделю раз, нечаянно, бралась иногда за веник.
— Дура-то она дура,
такая же, как
и я, а ты что, умник, лежишь, как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не делаешь?
Отговорка-то какая капитальная: „уж
такой, дескать, деловой человек Петр Петрович,
такой деловой человек, что
и жениться-то иначе не может как на почтовых, чуть не на железной дороге“.
Так, значит, решено уж окончательно: за делового
и рационального человека изволите выходить, Авдотья Романовна, имеющего свой капитал (уже имеющего свой капитал, это солиднее, внушительнее), служащего в двух местах
и разделяющего убеждения новейших наших поколений (как пишет мамаша)
и, «кажется,доброго», как замечает сама Дунечка.
Все ли слова между ними были прямо произнесены или обе поняли, что у той
и у другой одно в сердце
и в мыслях,
так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напрасно проговариваться.
Вероятно, оно
так отчасти
и было; по письму видно: мамаше он показался резок, немножко, а наивная мамаша
и полезла к Дуне с своими замечаниями.
А они-то обе, невеста
и мать, мужичка подряжают, в телеге, рогожею крытой (я ведь
так езжал)!
Ну да положим, он «проговорился», хоть
и рациональный человек (
так что, может быть,
и вовсе не проговорился, а именно в виду имел поскорее разъяснить), но Дуня-то, Дуня?
Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой
и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает
и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
Мало того, свою собственную казуистику выдумаем, у иезуитов научимся
и на время, пожалуй,
и себя самих успокоим, убедим себя, что
так надо, действительно надо для доброй цели.
Ну как для
такого первенца хотя бы
и такою дочерью не пожертвовать!
Понимаете ли вы, что лужинская чистота все равно что
и Сонечкина чистота, а может быть, даже
и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет!
Так мучил он себя
и поддразнивал этими вопросами, даже с каким-то наслаждением.
Ему уже много раз случалось проходить, например, домой
и совершенно не помнить дороги, по которой он шел,
и он уже привык
так ходить.
Но в идущей женщине было что-то
такое странное
и с первого же взгляда бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя
и как бы с досадой, а потом все крепче
и крепче.
Во-первых, она, должно быть, девушка очень молоденькая, шла по
такому зною простоволосая, без зонтика
и без перчаток, как-то смешно размахивая руками.