Неточные совпадения
Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился
бы днем выходить в
таких лохмотьях на улицу.
Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму
такими субъектами, что странно было
бы и удивляться при встрече с иною фигурой.
«Если о сю пору я
так боюсь, что же было
бы, если б и действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?..» — подумал он невольно, проходя в четвертый этаж.
«И тогда, стало быть,
так же будет солнце светить!..» — как
бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул он все в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение.
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как
бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он
так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя
бы в каком
бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что
так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого
бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
Позвольте еще вас спросить,
так, хотя
бы в виде простого любопытства: изволили вы ночевать на Неве, на сенных барках?
Милостивый государь, милостивый государь, ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно
такое место, где
бы и его пожалели!
Ибо Катерина Ивановна
такого уж характера, и как расплачутся дети, хоть
бы и с голоду, тотчас же их бить начинает.
Ни словечка при этом не вымолвила, хоть
бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий
такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо и легла на кровать лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают…
Беру тебя еще раз на личную свою ответственность, —
так и сказали, — помни, дескать, ступай!» Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили
бы, бывши сановником и человеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, и как объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, господи, что тогда было…
Пришел я после обеда заснуть,
так что ж
бы вы думали, ведь не вытерпела Катерина Ивановна: за неделю еще с хозяйкой, с Амалией Федоровной, последним образом перессорились, а тут на чашку кофею позвала.
Но, рассудив, что взять назад уже невозможно и что все-таки он и без того
бы не взял, он махнул рукой и пошел на свою квартиру.
Ну как для
такого первенца хотя
бы и
такою дочерью не пожертвовать!
Но в идущей женщине было что-то
такое странное и с первого же взгляда бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и как
бы с досадой, а потом все крепче и крепче.
— Ах, стыд-то какой теперь завелся на свете, господи! Этакая немудреная, и уж пьяная! Обманули, это как есть! Вон и платьице ихнее разорвано… Ах, как разврат-то ноне пошел!.. А пожалуй что из благородных будет, из бедных каких… Ноне много
таких пошло. По виду-то как
бы из нежных, словно ведь барышня, — и он опять нагнулся над ней.
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как
бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу,
так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как
бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как
бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его
так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
А если под пальто спрятать, то все-таки надо было рукой придерживать, что было
бы приметно.
И если
бы даже случилось когда-нибудь
так, что уже все до последней точки было
бы им разобрано и решено окончательно и сомнений не оставалось
бы уже более никаких, — то тут-то
бы, кажется, он и отказался от всего, как от нелепости, чудовищности и невозможности.
Чувства ли его были
так изощрены (что вообще трудно предположить), или действительно было очень слышно, но вдруг он различил как
бы осторожный шорох рукой у замочной ручки и как
бы шелест платья о самую дверь.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она
так, не говори ни слова еще с полминуты, то он
бы убежал от нее.
—
Так нет их-то? Странно. Глупо, впрочем, ужасно. Куда
бы старухе уйти? У меня дело.
— Да как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если
бы все ушли,
так снаружи
бы ключом заперли, а не на запор изнутри. А тут, — слышите, как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри, надо быть дома, понимаете? Стало быть, дома сидят, да не отпирают!
Если
бы дворник спросил его «что надо?» — он, может быть,
так прямо и подал
бы ему топор.
На улице опять жара стояла невыносимая; хоть
бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему в глаза,
так что больно стало глядеть, и голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день.
Если б он захотел подумать немного, то, конечно, удивился
бы тому, как мог он
так говорить с ними минуту назад и даже навязываться с своими чувствами?
«Отчего
бы так, или мне, может быть, кажется», — думал он.
— Да чего ты
так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили… Иначе от кого ж
бы я про тебя столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты не знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
— „А где, говорю, тогда серьги взял?“ — „А на панели нашел“, — и говорит он это
так, как будто
бы неподобно и не глядя.
А как ты думаешь, по характеру нашей юриспруденции, примут или способны ль они принять
такой факт, — основанный единственно только на одной психологической невозможности, на одном только душевном настроении, — за факт неотразимый и все обвинительные и вещественные факты, каковы
бы они ни были, разрушающий?
Действительно, в общем виде Петра Петровича поражало как
бы что-то особенное, а именно нечто как
бы оправдывавшее название «жениха»,
так бесцеремонно ему сейчас данное.
Даже собственное, может быть даже слишком самодовольное, собственное сознание своей приятной перемены к лучшему могло
бы быть прощено для
такого случая, ибо Петр Петрович состоял на линии жениха.
— Жалею весьма и весьма, что нахожу вас в
таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. — Если б знал о вашем нездоровье, зашел
бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и вы угадаете. Ваших, то есть мамашу и сестрицу, жду с часу на час…
— В самом серьезном,
так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как
бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— А,
так вот оно что-с! — Лужин побледнел и закусил губу. — Слушайте, сударь, меня, — начал он с расстановкой и сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, — я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я
бы мог простить больному и родственнику, но теперь… вам… никогда-с…
Он только чувствовал и знал, что надо, чтобы все переменилось,
так или этак, «хоть как
бы то ни было», повторял он с отчаянною, неподвижною самоуверенностью и решимостью.
— Нет уж, это что же, — вдруг заметила одна из группы, качая головой на Дуклиду. — Это уж я и не знаю, как это
так просить! Я
бы, кажется, от одной только совести провалилась…
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если
бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на
такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться
так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше
так жить, чем сейчас умирать!
— Как! Вы здесь? — начал он с недоумением и
таким тоном, как
бы век был знаком, — а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы все не в памяти. Вот странно! А ведь я был у вас…
— Я
бы не
так сделал, — начал он издалека.
«Я, дескать, боюсь: у меня родственница одна двадцать пять рублей
таким образом намедни потеряла»; и историю
бы тут рассказал.
А как кончил
бы, из пятой да из второй вынул
бы по кредитке, да опять на свет, да опять сомнительно, «перемените, пожалуйста», — да до седьмого поту конторщика
бы довел,
так что он меня как и с рук-то сбыть уж не знал
бы!
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись
бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
— То-то и есть, что они все
так делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят. Не все же
такие, как вы, хитрецы. Вы
бы в кабак не пошли, разумеется?
Я вот
бы как поступил, — начал Раскольников, опять вдруг приближая свое лицо к лицу Заметова, опять в упор смотря на него и говоря опять шепотом,
так что тот даже вздрогнул на этот раз.
Наглядел
бы я там еще прежде, на этом дворе, какой-нибудь
такой камень этак в пуд или полтора весу, где-нибудь в углу, у забора, что с построения дома, может, лежит; приподнял
бы этот камень — под ним ямка должна быть, — да в ямку-то эту все
бы вещи и деньги и сложил.
Он вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения, — впрочем, мрачный, ужасно усталый. Лицо его было искривлено, как
бы после какого-то припадка. Утомление его быстро увеличивалось. Силы его возбуждались и приходили теперь вдруг, с первым толчком, с первым раздражающим ощущением, и
так же быстро ослабевали, по мере того как ослабевало ощущение.
Так вот если
бы ты не был дурак, не пошлый дурак, не набитый дурак, не перевод с иностранного… видишь, Родя, я сознаюсь, ты малый умный, но ты дурак! —
так вот, если б ты не был дурак, ты
бы лучше ко мне зашел сегодня, вечерок посидеть, чем даром-то сапоги топтать.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть
бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»