Неточные совпадения
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял
голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Протягивались наглые смеющиеся
головы с папиросками и трубками, в ермолках.
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид
с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься
головой о потолок.
Часто он спал на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто и
с одною маленькою подушкой в
головах, под которую подкладывал все, что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье.
Он сошелся
с девушкой у самой скамейки, но, дойдя до скамьи, она так и повалилась на нее, в угол, закинула на спинку скамейки
голову и закрыла глаза, по-видимому от чрезвычайного утомления.
— Ах, ах, как нехорошо! Ах, стыдно-то как, барышня, стыд-то какой! — Он опять закачал
головой, стыдя, сожалея и негодуя. — Ведь вот задача! — обратился он к Раскольникову и тут же, мельком, опять оглядел его
с ног до
головы. Странен, верно, и он ему показался: в таких лохмотьях, а сам деньги выдает!
Он любил эту церковь и старинные в ней образа, большею частию без окладов, и старого священника
с дрожащею
головой.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику
с седою бородой, который качает
головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
— Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по
голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью…
с топором… Господи, неужели?
Возвратясь
с Сенной, он бросился на диван и целый час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи у него не было, да и в
голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и
с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Он приподнялся
с усилием.
Голова его болела; он встал было на ноги, повернулся в своей каморке и упал опять на диван.
Он вздрогнул, очнулся, приподнял
голову, посмотрел в окно, сообразил время и вдруг вскочил, совершенно опомнившись, как будто кто его сорвал
с дивана.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они,
с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор… вдруг
голова его как бы закружилась.
Раскольников стоял и сжимал топор. Он был точно в бреду. Он готовился даже драться
с ними, когда они войдут. Когда они стучались и сговаривались, ему несколько раз вдруг приходила мысль кончить все разом и крикнуть им из-за дверей. Порой хотелось ему начать ругаться
с ними, дразнить их, покамест не отперли. «Поскорей бы уж!» — мелькнуло в его
голове.
Свету было довольно, и он поскорей стал себя оглядывать, всего,
с ног до
головы, все свое платье: нет ли следов?
— Никак, совсем разболелся? — заметила Настасья, не спускавшая
с него глаз. Дворник тоже на минуту обернул
голову. — Со вчерашнего дня в жару, — прибавила она.
«Обыск, обыск, сейчас обыск! — повторял он про себя, торопясь дойти, — разбойники! подозревают!» Давешний страх опять охватил его всего,
с ног до
головы.
— Что ты? — закричал он, осматривая
с ног до
головы вошедшего товарища; затем помолчал и присвистнул.
По прежнему обхватил он левою рукой
голову больного, приподнял его и начал поить
с чайной ложечки чаем, опять беспрерывно и особенно усердно подувая на ложку, как будто в этом процессе подувания и состоял самый главный и спасительный пункт выздоровления.
Впрочем, он не совладал
с своим отвращением: схлебнув ложек десять чаю, он вдруг высвободил свою
голову, капризно оттолкнул ложку и повалился опять на подушку.
Под
головами его действительно лежали теперь настоящие подушки — пуховые и
с чистыми наволочками; он это тоже заметил и взял в соображение.
— Это тебя я не узнавал в бреду? — спросил Раскольников, тоже помолчав
с минуту и не оборачивая
головы.
С наслаждением отыскал он
головой место на подушке, плотнее закутался мягким ватным одеялом, которое было теперь на нем вместо разорванной прежней шинели, тихо вздохнул и заснул глубоким, крепким, целебным сном.
В ответ на это Раскольников медленно опустился на подушку, закинул руки за
голову и стал смотреть в потолок. Тоска проглянула в лице Лужина. Зосимов и Разумихин еще
с большим любопытством принялись его оглядывать, и он видимо, наконец, сконфузился.
Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть
с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился
с ближним, и оба мы оставались наполовину
голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».
Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув
головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом
с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит
с собой ужасное оскорбление.
Только что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг, на самом крыльце, столкнулся
с входившим Разумихиным. Оба, даже за шаг еще, не видали друг друга, так что почти
головами столкнулись. Несколько времени обмеривали они один другого взглядом. Разумихин был в величайшем изумлении, но вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в его глазах.
Он почувствовал, что кто-то стал подле него, справа, рядом; он взглянул — и увидел женщину, высокую,
с платком на
голове,
с желтым, продолговатым, испитым лицом и
с красноватыми, впавшими глазами.
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял
голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот.
С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
Вошел доктор, аккуратный старичок, немец, озираясь
с недоверчивым видом; подошел к больному, взял пульс, внимательно ощупал
голову и
с помощью Катерины Ивановны отстегнул всю смоченную кровью рубашку и обнажил грудь больного.
— Да, замочился… я весь в крови! — проговорил
с каким-то особенным видом Раскольников, затем улыбнулся, кивнул
головой и пошел вниз по лестнице.
Во-первых, ты втрое его умнее, во-вторых, если ты не помешанный, так тебе наплевать на то, что у него такая дичь в
голове, а в-третьих, этот кусок мяса, и по специальности своей — хирург, помешался теперь на душевных болезнях, а насчет тебя повернул его окончательно сегодняшний разговор твой
с Заметовым.
Теперь же состояние его походило на какой-то даже восторг, и в то же время как будто все выпитое вино вновь, разом и
с удвоенною силой, бросилось ему в
голову.
Если б они велели ему сейчас, для своей услуги, броситься
с лестницы вниз
головой, то он тотчас же бы это исполнил, не рассуждая и не сомневаясь.
Понятно, что горячий, откровенный, простоватый, честный, сильный, как богатырь, и пьяный Разумихин, никогда не видавший ничего подобного,
с первого взгляда потерял
голову.
Если же я так поносил его вчера, то это потому, что вчера я был грязно пьян и еще… безумен; да, безумен, без
головы, сошел
с ума, совершенно… и сегодня стыжусь того!..
Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже
с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард,
с плотно выстриженными волосами на большой круглой
голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке.
— И неужели в совершеннейшем бреду? Скажите пожалуйста! —
с каким-то бабьим жестом покачал
головою Порфирий.
Дворник стоял у дверей своей каморки и указывал прямо на него какому-то невысокому человеку,
с виду похожему на мещанина, одетому в чем-то вроде халата, в жилетке и очень походившему издали на бабу.
Голова его, в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь он был точно сгорбленный. Дряблое, морщинистое лицо его показывало за пятьдесят; маленькие заплывшие глазки глядели угрюмо, строго и
с неудовольствием.
Оба осторожно вышли и притворили дверь. Прошло еще
с полчаса. Раскольников открыл глаза и вскинулся опять навзничь, заломив руки за
голову…
Бешенство одолело его: изо всей силы начал он бить старуху по
голове, но
с каждым ударом топора смех и шепот из спальни раздавались все сильнее и слышнее, а старушонка так вся и колыхалась от хохота.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» — подумал он про себя. Странное дело, до сих пор еще ни разу не приходило ему в
голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло
с тех пор и прибавилось!..
— Как не может быть? — продолжал Раскольников
с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что
с ними станется? На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь
головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…
Раскольников встал и начал ходить по комнате. Прошло
с минуту. Соня стояла, опустив руки и
голову, в страшной тоске.
И тут только понял он вполне, что значили для нее эти бедные, маленькие дети-сироты и эта жалкая, полусумасшедшая Катерина Ивановна,
с своею чахоткой и со стуканием об стену
головою.
Закупками распорядилась сама Катерина Ивановна
с помощию одного жильца, какого-то жалкого полячка, бог знает для чего проживавшего у г-жи Липпевехзель, который тотчас же прикомандировался на посылки к Катерине Ивановне и бегал весь вчерашний день и все это утро сломя
голову и высунув язык, кажется особенно стараясь, чтобы заметно было это последнее обстоятельство.
— Какое мне дело, что вам в
голову пришли там какие-то глупые вопросы, — вскричал он. — Это не доказательство-с! Вы могли все это сбредить во сне, вот и все-с! А я вам говорю, что вы лжете, сударь! Лжете и клевещете из какого-либо зла на меня, и именно по насердке за то, что я не соглашался на ваши вольнодумные и безбожные социальные предложения, вот что-с!
И, накинув на
голову тот самый зеленый драдедамовый платок, о котором упоминал в своем рассказе покойный Мармеладов, Катерина Ивановна протеснилась сквозь беспорядочную и пьяную толпу жильцов, все еще толпившихся в комнате, и
с воплем и со слезами выбежала на улицу —
с неопределенною целью где-то сейчас, немедленно и во что бы то ни стало найти справедливость.
— Да ведь и я знаю, что не вошь, — ответил он, странно смотря на нее. — А впрочем, я вру, Соня, — прибавил он, — давно уже вру… Это все не то; ты справедливо говоришь. Совсем, совсем, совсем тут другие причины!.. Я давно ни
с кем не говорил, Соня…
Голова у меня теперь очень болит.
— Ну, что теперь делать, говори! — спросил он, вдруг подняв
голову и
с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее.