Неточные совпадения
Другое дело при встрече с иными знакомыми или с прежними товарищами, с которыми вообще он не
любил встречаться…
Мужа
любила чрезмерно, но в картишки пустился, под суд попал, с тем и помер.
И что это она пишет мне: «
Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой
любит»; уж не угрызения ли совести ее самое втайне мучат, за то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать.
«Или отказаться от жизни совсем! — вскричал он вдруг в исступлении, — послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действовать, жить и
любить!»
Занимался он усиленно, не жалея себя, и за это его уважали, но никто не
любил.
Он
любил эту церковь и старинные в ней образа, большею частию без окладов, и старого священника с дрожащею головой.
Он всегда
любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов.
Раскольников преимущественно
любил эти места, равно как и все близлежащие переулки, когда выходил без цели на улицу.
Я, брат, теперь всю твою подноготную разузнал, недаром ты с Пашенькой откровенничал, когда еще на родственной ноге состоял, а теперь
любя говорю…
— Да прозябал всю жизнь уездным почтмейстером… пенсионишко получает, шестьдесят пять лет, не стоит и говорить… Я его, впрочем,
люблю. Порфирий Петрович придет: здешний пристав следственных дел… правовед. Да, ведь ты знаешь…
— Я
люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я
люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
С этого вечера, когда я узнал, как он всем вам был предан и как особенно вас, Катерина Ивановна, уважал и
любил, несмотря на свою несчастную слабость, с этого вечера мы и стали друзьями…
— Я ее больше всех
люблю! — с какой-то особенною твердостию проговорила Поленька, и улыбка ее стала вдруг серьезнее.
— Он Лидочку больше всех нас
любил, — продолжала она очень серьезно и не улыбаясь, уже совершенно как говорят большие, — потому
любил, что она маленькая, и оттого еще, что больная, и ей всегда гостинцу носил, а нас он читать учил, а меня грамматике и закону божию, — прибавила она с достоинством, — а мамочка ничего не говорила, а только мы знали, что она это
любит, и папочка знал, а мамочка меня хочет по-французски учить, потому что мне уже пора получить образование.
Если бы вы только знали, как я вас обеих
люблю!..
Я хотя их сейчас и ругал ругательски, но я ведь их всех уважаю; даже Заметова хоть не уважаю, так
люблю, потому — щенок!
— Уверяю, заботы немного, только говори бурду, какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие
любит, — ну, с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то есть лучше сказать: что он
любит и что не
любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
Чувств своих не
любит высказывать и скорей жестокость сделает, чем словами выскажет сердце.
— Ведь он никого не
любит; может, и никогда не полюбит, — отрезал Разумихин.
— Вы думаете, — с жаром продолжала Пульхерия Александровна, — его бы остановили тогда мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может быть, с тоски, наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия. А неужели он, неужели ж он нас не
любит?
— Я иногда слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы говорите, он не
любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
— Не расспрашивайте его очень об чем-нибудь, если увидите, что он морщится; особенно про здоровье очень не спрашивайте: не
любит.
— Да вы не раздражайтесь, — засмеялся через силу Зосимов, — предположите, что вы мой первый пациент, ну а наш брат, только что начинающий практиковать, своих первых пациентов, как собственных детей,
любит, а иные почти в них влюбляются. А я ведь пациентами-то не богат.
— Вот за это-то я его и
люблю! — прошептал все преувеличивающий Разумихин, энергически повернувшись на стуле. — Есть у него эти движения!..
— Я такие
люблю, — сказала Дуня.
Она больная такая девочка была, — продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, — совсем хворая; нищим
любила подавать и о монастыре все мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить; да, да… помню… очень помню.
— Ты и теперь ее
любишь! — проговорила растроганная Пульхерия Александровна.
«Лжет! — думал он про себя, кусая ногти со злости. — Гордячка! Сознаться не хочет, что хочется благодетельствовать! О, низкие характеры! Они и
любят, точно ненавидят. О, как я… ненавижу их всех!»
— И прекрасно, Дунечка. Ну, уж как вы там решили, — прибавила Пульхерия Александровна, — так уж пусть и будет. А мне и самой легче: не
люблю притворяться и лгать; лучше будем всю правду говорить… Сердись, не сердись теперь Петр Петрович!
— Прощай, Родя, то есть до свиданья; не
люблю говорить «прощай». Прощай, Настасья… ах, опять «прощай» сказала!..
Недоверчив, скептик, циник… надувать
любит, то есть не надувать, а дурачить…
Оттого-то они так инстинктивно и не
любят историю: «безобразия одни в ней да глупости» — и все одною только глупостью объясняется!
Оттого так и не
любят живогопроцесса жизни: не надо живой души!
Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и
любят быть послушными.
Несмотря на врожденную склонность их к послушанию, по некоторой игривости природы, в которой не отказано даже и корове, весьма многие из них
любят воображать себя передовыми людьми, «разрушителями» и лезть в «новое слово», и это совершенно искренно-с.
Они у всех есть, эти случаи-то; человек вообще очень и очень даже
любит быть оскорбленным, замечали вы это?
— Вы
любите драться? — спросил он рассеянно.
Притом этот человек не
любил неизвестности, а тут надо было разъяснить: если так явно нарушено его приказание, значит, что-нибудь да есть, а стало быть, лучше наперед узнать; наказать же всегда будет время, да и в его руках.
— Я не знаю этого, — сухо ответила Дуня, — я слышала только какую-то очень странную историю, что этот Филипп был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили, «зачитался», и что удавился он более от насмешек, а не от побой господина Свидригайлова. А он при мне хорошо обходился с людьми, и люди его даже
любили, хотя и действительно тоже винили его в смерти Филиппа.
— Удивляюсь, что вы ставите так вопрос, Авдотья Романовна, — раздражался все более и более Лужин. — Ценя и, так сказать, обожая вас, я в то же время весьма и весьма могу не
любить кого-нибудь из ваших домашних. Претендуя на счастье вашей руки, не могу в то же время принять на себя обязательств несогласимых…
Но более всего на свете
любил и ценил он, добытые трудом и всякими средствами, свои деньги: они равняли его со всем, что было выше его.
Наконец, ведь он уже даже
любил по-своему Дуню, он уже владычествовал над нею в мечтах своих — и вдруг!..
Он велел их чтить и
любить, они будущее человечество…