Неточные совпадения
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в
то время, как он только шел
к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей.
Раскольников не привык
к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло
к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с
тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в каком бы
то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
— А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться
к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и
к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме
того, состою титулярным советником. Мармеладов — такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать: служить изволили?
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и
тем, что так прямо, в упор, обратились
к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном
к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться
к его личности.
— Для чего я не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь
к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос, — для чего не служу? А разве сердце у меня не болит о
том, что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников,
тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм… ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
Мармеладов остановился, хотел было улыбнуться, но вдруг подбородок его запрыгал. Он, впрочем, удержался. Этот кабак, развращенный вид, пять ночей на сенных барках и штоф, а вместе с
тем эта болезненная любовь
к жене и семье сбивали его слушателя с толку. Раскольников слушал напряженно, но с ощущением болезненным. Он досадовал, что зашел сюда.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (
то есть это будет ровно пять суток назад
тому)
к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений в нем не было ни на минуту, даже в
то еще время, как он читал письмо. Главнейшая суть дела была решена в его голове, и решена окончательно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и
к черту господина Лужина!»
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если есть у него копейка, так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве
того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел
к Разумихину…»
«Гм…
к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы в смысле окончательного решения, —
к Разумихину я пойду, это конечно… но — не теперь… Я
к нему… на другой день после
того пойду, когда уже
то будет кончено и когда все по-новому пойдет…»
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается
к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит
к лошадке.
Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и в
то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь
к такому часу,
к такой минуте в его жизни, именно
к такому настроению его духа и
к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его?
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая,
то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное на более очевидный шаг
к успеху этого замысла, как
тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
Дело в
том, что Настасьи, и особенно по вечерам, поминутно не бывало дома: или убежит
к соседям, или в лавочку, а дверь всегда оставляет настежь.
А ну как
тем временем хватится топора, искать начнет, раскричится, — вот и подозрение, или, по крайней мере, случай
к подозрению.
Он пришел мало-помалу
к многообразным и любопытным заключениям, и, по его мнению, главнейшая причина заключается не столько в материальной невозможности скрыть преступление, как в самом преступнике; сам же преступник, и почти всякий, в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых, напротив
того, детским феноменальным легкомыслием, и именно в
тот момент, когда наиболее необходимы рассудок и осторожность.
Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он увидел, что там, на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо было и торопиться, и в
то же время сделать крюк: подойти
к дому в обход, с другой стороны…
Мало-помалу он перешел
к убеждению, что если бы распространить Летний сад на все Марсово поле и даже соединить с дворцовым Михайловским садом,
то была бы прекрасная и полезнейшая для города вещь.
Опасаясь, что старуха испугается
того, что они одни, и не надеясь, что вид его ее разуверит, он взялся за дверь и потянул ее
к себе, чтобы старуха как-нибудь не вздумала опять запереться.
Но до
того уже он потерял способность сообразить что-нибудь, что прямо подошел
к дворницкой и растворил ее.
— Это уж не наше дело. А
к нам вот поступило ко взысканию просроченное и законно протестованное заемное письмо в сто пятнадцать рублей, выданное вами вдове, коллежской асессорше Зарницыной, назад
тому девять месяцев, а от вдовы Зарницыной перешедшее уплатою
к надворному советнику Чебарову, мы и приглашаем вас посему
к отзыву.
Что же касается пышной дамы,
то вначале она так и затрепетала от грома и молнии; но странное дело: чем многочисленнее и крепче становились ругательства,
тем вид ее становился любезнее,
тем очаровательнее делалась ее улыбка, обращенная
к грозному поручику. Она семенила на месте и беспрерывно приседала, с нетерпением выжидая, что наконец-то и ей позволят ввернуть свое слово, и дождалась.
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами
к другому столу и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель,
то бишь студент, бывший
то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию войти, что я папироску при них закурил!
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не
к письмоводителю, а все
к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и
к Илье Петровичу, хотя
тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, — позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет, с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою очередь, с самого начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
Не
то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы
то ни было ему уже нельзя более обращаться
к этим людям в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики,
то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться
к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
А Кох, так
тот, прежде чем
к старухе заходить, внизу у серебряника полчаса сидел и ровно без четверти восемь от него
к старухе наверх пошел.
Но когда он ступил на
К—й бульвар, где третьего дня повстречался с
тою девочкой, смех его вдруг прошел.
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я
к Разумихину сам пришел! Опять
та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что
к нему после
того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь
к Разумихину, он не подумал о
том, что с ним, стало быть, лицом
к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом
к лицу с кем бы
то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
— Ну, слушай: я
к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог… начать… потому что ты всех их добрее,
то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
Но, стало быть, и
к нему сейчас придут, если так, «потому что… верно, все это из
того же… из-за вчерашнего…
— А вот через Афанасия Ивановича Вахрушина, об котором, почитаю, неоднократно изволили слышать-с, по просьбе вашей мамаши, чрез нашу контору вам перевод-с, — начал артельщик, прямо обращаясь
к Раскольникову. — В случае если уже вы состоите в понятии-с — тридцать пять рублей вам вручить-с, так как Семен Семенович от Афанасия Ивановича, по просьбе вашей мамаши, по прежнему манеру о
том уведомление получили. Изволите знать-с?
Тем временем Разумихин пересел
к нему на диван, неуклюже, как медведь, обхватил левою рукой его голову, несмотря на
то, что он и сам бы мог приподняться, а правою поднес
к его рту ложку супу, несколько раз предварительно подув на нее, чтоб он не обжегся.
Он стоял среди комнаты и в мучительном недоумении осматривался кругом; подошел
к двери, отворил, прислушался; но это было не
то.
Вдруг, как бы вспомнив, бросился он
к углу, где в обоях была дыра, начал все осматривать, запустил в дыру руку, пошарил, но и это не
то.
— Гм! — сказал
тот, — забыл! Мне еще давеча мерещилось, что ты все еще не в своем… Теперь со сна-то поправился… Право, совсем лучше смотришь. Молодец! Ну да
к делу! Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милый человек.
Настасьюшка? — обратился он
к ней, видя, что
тот молчит.
Видишь, Родя, чтобы сделать в свете карьеру, достаточно, по-моему, всегда сезон наблюдать; если в январе спаржи не потребуешь,
то несколько целковых в кошельке сохранишь;
то же в отношении и
к сей покупке.
Нынче летний сезон, я и покупку летнюю сделал, потому
к осени сезон и без
того более теплой материи потребует, так придется ж бросать…
тем более что все это тогда уж успеет само разрушиться, если не от усилившейся роскоши, так от внутренних неустройств.
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не
то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что
к правде ведет. Нет,
то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
— Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам, что коли в
тот самый день и час
к Николаю из старухина сундука попадают серьги в руки, — согласись сам, что они как-нибудь да должны же были попасть? Это немало при таком следствии.
Слушай внимательно: и дворник, и Кох, и Пестряков, и другой дворник, и жена первого дворника, и мещанка, что о
ту пору у ней в дворницкой сидела, и надворный советник Крюков, который в эту самую минуту с извозчика встал и в подворотню входил об руку с дамою, — все,
то есть восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил Дмитрия
к земле, лежал на нем и его тузил, а
тот ему в волосы вцепился и тоже тузил.
Между
тем Раскольников, слегка было оборотившийся
к нему при ответе, принялся вдруг его снова рассматривать пристально и с каким-то особенным любопытством, как будто давеча еще не успел его рассмотреть всего или как будто что-то новое в нем его поразило: даже приподнялся для этого нарочно с подушки.
— Я, конечно, не мог собрать стольких сведений, так как и сам человек новый, — щекотливо возразил Петр Петрович, — но, впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок… Я приискал уже настоящую,
то есть будущую нашу квартиру, — оборотился он
к Раскольникову, — и теперь ее отделывают; а покамест и сам теснюсь в нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель, в квартире одного моего молодого друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и дом Бакалеева указал…
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он
к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на
то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
— Не соглашусь с вами, — с видимым наслаждением возразил Петр Петрович, — конечно, есть увлечения, неправильности, но надо быть и снисходительным, увлечения свидетельствуют о горячности
к делу и о
той неправильной внешней обстановке, в которой находится дело.
Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли,
к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и до
того исказили они все,
к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно все дело испакостили.
Та вдруг пресекла пение на самой чувствительной и высокой нотке, точно отрезала, резко крикнула шарманщику: «будет!», и оба поплелись дальше,
к следующей лавочке.
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный
к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, —
то лучше так жить, чем сейчас умирать!