Неточные совпадения
Оглядевшись, он
заметил, что стоит подле распивочной, в которую вход
был с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж.
Входящих она не слыхала и не
заметила; казалось, она
была в каком-то забытьи, не слушала и не видела.
Настасья, кухарка и единственная служанка хозяйкина, отчасти
была рада такому настроению жильца и совсем перестала у него убирать и
мести, так только в неделю раз, нечаянно, бралась иногда за веник.
Раз как-то, месяца два тому назад, они
было встретились на улице, но Раскольников отвернулся и даже перешел на другую сторону, чтобы тот его не
заметил.
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он
был бледен, глаза его горели, изнеможение
было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! —
молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Он бросился стремглав на топор (это
был топор) и вытащил его из-под лавки, где он лежал между двумя поленами; тут же, не выходя, прикрепил его к петле, обе руки засунул в карманы и вышел из дворницкой; никто не
заметил!
Там, по ту сторону воза, слышно
было, кричали и спорили несколько голосов, но его никто не
заметил и навстречу никто не попался.
Вдруг он
заметил на ее шее снурок, дернул его, но снурок
был крепок и не срывался; к тому же намок в крови.
В нетерпении он взмахнул
было опять топором, чтобы рубнуть по снурку тут же, по телу, сверху, но не
посмел, и с трудом, испачкав руки и топор, после двухминутной возни, разрезал снурок, не касаясь топором тела, и снял; он не ошибся — кошелек.
Он знал, впрочем, что нехорошо разглядывает, что, может
быть,
есть что-нибудь в глаза бросающееся, чего он не
замечает.
Тут пришла ему в голову странная мысль: что, может
быть, и все его платье в крови, что, может
быть, много пятен, но что он их только не видит, не
замечает, потому что соображение его ослабло, раздроблено… ум помрачен…
— Луиза Ивановна, вы бы сели, — сказал он мельком разодетой багрово-красной даме, которая все стояла, как будто не
смея сама сесть, хотя стул
был рядом.
— Но это ведь не наше дело… — опять
было заметил письмоводитель…
Но и подумать нельзя
было исполнить намерение: или плоты стояли у самых сходов, и на них прачки мыли белье, или лодки
были причалены, и везде люди так и кишат, да и отовсюду с набережных, со всех сторон, можно видеть,
заметить: подозрительно, что человек нарочно сошел, остановился и что-то в воду бросает.
Не
замечая никого во дворе, он прошагнул в ворота и как раз увидал, сейчас же близ ворот, прилаженный у забора желоб (как и часто устраивается в таких домах, где много фабричных, артельных, извозчиков и проч.), а над желобом, тут же на заборе, надписана
была мелом всегдашняя в таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено».
Оглядевшись еще раз, он уже засунул и руку в карман, как вдруг у самой наружной стены, между воротами и желобом, где все расстояние
было шириною в аршин,
заметил он большой неотесанный камень, примерно, может
быть, пуда в полтора весу, прилегавший прямо к каменной уличной стене.
— То-то и
есть, что никто не видал, — отвечал Разумихин с досадой, — то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их не
заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и не очень много бы теперь значило. «Видели, говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно
быть, работали, но, проходя, внимания не обратили и не помним точно,
были ли там в ту минуту работники, или нет».
А коробку он выронил из кармана, когда за дверью стоял, и не
заметил, что выронил, потому не до того ему
было.
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно
быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше
заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— Да; черт его принес теперь; может
быть, расстроил все дело. А
заметил ты, что он ко всему равнодушен, на все отмалчивается, кроме одного пункта, от которого из себя выходит: это убийство…
— Газеты
есть? — спросил он, входя в весьма просторное и даже опрятное трактирное заведение о нескольких комнатах, впрочем довольно пустых. Два-три посетителя
пили чай, да в одной дальней комнате сидела группа, человека в четыре, и
пили шампанское. Раскольникову показалось, что между ними
Заметов. Впрочем, издали нельзя
было хорошо рассмотреть.
— Что вы чай-то не
пьете? Остынет, — сказал
Заметов.
— Нынче много этих мошенничеств развелось, — сказал
Заметов. — Вот недавно еще я читал в «Московских ведомостях», что в Москве целую шайку фальшивых монетчиков изловили. Целое общество
было. Подделывали билеты.
— То-то и
есть, что они все так делают, — отвечал
Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят. Не все же такие, как вы, хитрецы. Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел на все с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода… не стоит, — бормотал он про себя. — Ничего не
будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем
Заметов не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
— Это очень хорошо, что ты сам его поведешь, —
заметил Зосимов Разумихину, — что завтра
будет, увидим, а сегодня очень даже недурно: значительная перемена с давешнего. Век живи, век учись…
То
есть они никто не
смели ее вслух высказывать, потому дичь нелепейшая, и особенно когда этого красильщика взяли, все это лопнуло и погасло навеки.
Я тогда Заметова немного поколотил, — это между нами, брат; пожалуйста, и намека не подавай, что знаешь; я
заметил, что он щекотлив; у Лавизы
было, — но сегодня, сегодня все стало ясно.
— Странно! Настасья, может
быть, —
заметил Разумихин.
— Бредит! — закричал хмельной Разумихин, — а то как бы он
смел! Завтра вся эта дурь выскочит… А сегодня он действительно его выгнал. Это так и
было. Ну, а тот рассердился… Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушел, хвост поджав…
Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так как в то же время он
был для нее провидением, то и не хотела
замечать всех этих эксцентрических подробностей.
Потому я искренно говорю, а не оттого, что… гм! это
было бы подло; одним словом, не оттого, что я в вас… гм! ну, так и
быть, не надо, не скажу отчего, не
смею!..
Будь Авдотья Романовна одета как королева, то, кажется, он бы ее совсем не боялся; теперь же, может именно потому, что она так бедно одета и что он
заметил всю эту скаредную обстановку, в сердце его вселился страх, и он стал бояться за каждое слово свое, за каждый жест, что
было, конечно, стеснительно для человека и без того себе не доверявшего.
— Я уверена, что она достойная
была девушка, — коротко
заметила Авдотья Романовна.
Перчатки на ней
были не только заношенные, но даже изодранные, что
заметил Разумихин, а между тем эта явная бедность костюма даже придавала обеим дамам вид какого-то особенного достоинства, что всегда бывает с теми, кто умеет носить бедное платье.
Зосимов, начавший свои умные советы отчасти и для эффекта перед дамами,
был, конечно, несколько озадачен, когда, кончив речь и взглянув на своего слушателя,
заметил в лице его решительную насмешку. Впрочем, это продолжалось мгновение. Пульхерия Александровна тотчас же принялась благодарить Зосимова, в особенности за вчерашнее ночное посещение их в гостинице.
Он увидал бы, если б
был проницательнее, что чувствительного настроения тут отнюдь не
было, а
было даже нечто совсем напротив. Но Авдотья Романовна это
заметила. Она пристально и с беспокойством следила за братом.
— Про вас же, маменька, я и говорить не
смею, — продолжал он будто заученный с утра урок, — сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь, как должны
были вы здесь, вчера, измучиться в ожидании моего возвращения.
Она ужасно рада
была, что, наконец, ушла; пошла потупясь, торопясь, чтобы поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу и остаться, наконец, одной, и там, идя, спеша, ни на кого не глядя, ничего не
замечая, думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство.
Она прошла в третий этаж, повернула в галерею и позвонила в девятый нумер, на дверях которого
было написано
мелом: „Капернаумов портной“.
— То
есть не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то
есть все это вместе, не одно ведь это; вчера
Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…
— Как это вы так заметливы?.. — неловко усмехнулся
было Раскольников, особенно стараясь смотреть ему прямо в глаза: но не смог утерпеть и вдруг прибавил: — Я потому так
заметил сейчас, что, вероятно, очень много
было закладчиков… так что вам трудно
было бы их всех помнить… А вы, напротив, так отчетливо всех их помните, и… и…
— Надоели они мне очень вчера, — обратился вдруг Раскольников к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, — я и убежал от них квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон господин
Заметов видел деньги-то. А что, господин
Заметов, умен я
был вчера али в бреду, разрешите-ка спор!
— По-моему, вы говорили весьма разумно-с и даже хитро-с, только раздражительны
были уж слишком, — сухо заявил
Заметов.
— Вопрос
был не так формулирован, —
заметил Порфирий.
— Позвольте вам
заметить, — отвечал он сухо, — что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни
было из подобных лиц, следственно, и не могу, не
быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил.
— Нет, не видал, да и квартиры такой, отпертой, что-то не
заметил… а вот в четвертом этаже (он уже вполне овладел ловушкой и торжествовал) — так помню, что чиновник один переезжал из квартиры… напротив Алены Ивановны… помню… это я ясно помню… солдаты диван какой-то выносили и меня к стене прижали… а красильщиков — нет, не помню, чтобы красильщики
были… да и квартиры отпертой нигде, кажется, не
было.
— Так надо
быть внимательнее, — угрюмо
заметил Разумихин.
— Ты мнителен, потому и взвешивал… Гм… действительно, я согласен, тон Порфирия
был довольно странный, и особенно этот подлец
Заметов!.. Ты прав, в нем что-то
было, — но почему? Почему?
Как: из-за того, что бедный студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже, может
быть, начинавшейся в нем (
заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий себе цену и шесть месяцев у себя в углу никого не видавший, в рубище и в сапогах без подметок, — стоит перед какими-то кварташками [Кварташка — ироническое от «квартальный надзиратель».] и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым, тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, [Реомюр, Рене Антуан (1683–1757) — изобретатель спиртового термометра, шкала которого определялась точками кипения и замерзания воды.