Неточные совпадения
Никогда
до сих пор не входил он в распивочные, но теперь голова его кружилась, и к
тому же палящая жажда томила его.
Да и
то статский советник Клопшток, Иван Иванович, — изволили слышать? — не только денег за шитье полдюжины голландских рубах
до сих пор не отдал, но даже с обидой погнал ее, затопав ногами и обозвав неприлично, под видом, будто бы рубашечный ворот сшит не по мерке и косяком.
Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по
тому одному, как они были запылены, видно было, что
до них давно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство:
до какой степени они обе были откровенны друг с дружкой в
тот день и в
ту ночь и во все последующее время?
Он пошел домой; но, дойдя уже
до Петровского острова, остановился в полном изнеможении, сошел с дороги, вошел в кусты, пал на траву и в
ту же минуту заснул.
— Секи
до смерти! — кричит Миколка, — на
то пошло. Засеку!
И если бы даже случилось когда-нибудь так, что уже все
до последней точки было бы им разобрано и решено окончательно и сомнений не оставалось бы уже более никаких, —
то тут-то бы, кажется, он и отказался от всего, как от нелепости, чудовищности и невозможности.
По убеждению его выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят
до высшего своего момента незадолго
до совершения преступления; продолжаются в
том же виде в самый момент преступления и еще несколько времени после него, судя по индивидууму; затем проходят, так же как проходит всякая болезнь.
Дойдя
до таких выводов, он решил, что с ним лично, в его деле, не может быть подобных болезненных переворотов, что рассудок и воля останутся при нем, неотъемлемо, во все время исполнения задуманного, единственно по
той причине, что задуманное им — «не преступление»…
Опускаем весь
тот процесс, посредством которого он дошел
до последнего решения; мы и без
того слишком забежали вперед…
А между
тем ни под каким видом не смел он очень прибавить шагу, хотя
до первого поворота шагов сто оставалось.
Дойдя
до поворота во вчерашнюю улицу, он с мучительною тревогой заглянул в нее, на
тот дом… и тотчас же отвел глаза.
Здесь тоже духота была чрезвычайная и, кроме
того,
до тошноты било в нос свежею, еще не выстоявшеюся краской на тухлой олифе вновь покрашенных комнат.
— Это деньги с вас по заемному письму требуют, взыскание. Вы должны или уплатить со всеми издержками, пенными [Пенные — от пеня — штраф за невыполнение принятых обязательств.] и прочими, или дать письменно отзыв, когда можете уплатить, а вместе с
тем и обязательство не выезжать
до уплаты из столицы и не продавать и не скрывать своего имущества. А заимодавец волен продать ваше имущество, а с вами поступить по законам.
Письмоводитель смотрел на него с снисходительною улыбкой сожаления, а вместе с
тем и некоторого торжества, как на новичка, которого только что начинают обстреливать: «Что, дескать, каково ты теперь себя чувствуешь?» Но какое, какое было ему теперь дело
до заемного письма,
до взыскания!
Раскольникову показалось, что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди, — но странное дело, — ему вдруг стало самому решительно все равно
до чьего бы
то ни было мнения, и перемена эта произошла как-то в один миг, в одну минуту.
Не
то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы
то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики,
то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще
до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
И без
того уже все так и смотрят, встречаясь, оглядывают, как будто им и дело только
до него.
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель,
то каким же образом ты
до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Тот был дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и сам ему отпер. Месяца четыре, как они не видались. Разумихин сидел у себя в истрепанном
до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На лице его выразилось удивление.
Даже чуть не смешно ему стало, и в
то же время сдавило грудь
до боли.
Вот толпа расходится с лестниц по квартирам, — ахают, спорят, перекликаются,
то возвышая речь
до крику,
то понижая
до шепоту.
Но по какой-то странной, чуть не звериной хитрости ему вдруг пришло в голову скрыть
до времени свои силы, притаиться, прикинуться, если надо, даже еще не совсем понимающим, а между
тем выслушать и выведать, что такое тут происходит?
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще
до болезни случилось, ровно накануне
того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив
того самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно в начале девятого, — день и час! вникаешь? — работник красильщик, который и
до этого ко мне на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а на мой спрос: где взял? — объявил, что на панели поднял.
Если мне, например,
до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял,
то что из
того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, — выходило
то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час
до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, —
то лучше так жить, чем сейчас умирать!
Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять
тем же нервным хохотом, как давеча, как будто сам совершенно не в силах был сдержать себя. И в один миг припомнилось ему
до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью, с топором, запор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!
—
До чертиков допилась, батюшки,
до чертиков, — выл
тот же женский голос, уже подле Афросиньюшки, — анамнясь удавиться тоже хотела, с веревки сняли. Пошла я теперь в лавочку, девчоночку при ней глядеть оставила, — ан вот и грех вышел! Мещаночка, батюшка, наша мещаночка, подле живет, второй дом с краю, вот тут…
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя
до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С
того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а
то он умрет
до больницы-то…
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы
до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так чего уж тут про прощение говорить! И
то простила!
Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных к матери и сестре, взял их обеих за руки и минуты две молча всматривался
то в
ту,
то в другую. Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное
до страдания чувство, но в
то же время было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна заплакала.
— Хоть вы и мать, а если останетесь,
то доведете его
до бешенства, и тогда черт знает что будет!
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил с тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль и уже вполовину утешенная
тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая
до конца.
Несмотря на
то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к
тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца
до старости.
Пульхерия Александровна была чувствительна, впрочем не
до приторности, робка и уступчива, но
до известной черты: она многое могла уступить, на многое могла согласиться, даже из
того, что противоречило ее убеждению, но всегда была такая черта честности, правил и крайних убеждений, за которую никакие обстоятельства не могли заставить ее переступить.
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло
до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына),
то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так и остается! Ну как подумают, что я выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за что же на свете!
— Это правда, — как-то особенно заботливо ответил на это Раскольников, — помню все,
до малейшей даже подробности, а вот поди: зачем я
то делал, да туда ходил, да
то говорил? уж и не могу хорошо объяснить.
— Прощай, Родя,
то есть
до свиданья; не люблю говорить «прощай». Прощай, Настасья… ах, опять «прощай» сказала!..
Дойдя
до поворота, он перешел на противоположную сторону улицы, обернулся и увидел, что Соня уже идет вслед за ним, по
той же дороге, и ничего не замечая. Дойдя
до поворота, как раз и она повернула в эту же улицу. Он пошел вслед, не спуская с нее глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов пятьдесят, перешел опять на
ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошел за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.
Но едва только он успел принять серьезный вид и что-то пробормотать — вдруг, как бы невольно, взглянул опять на Разумихина и тут уже не мог выдержать: подавленный смех прорвался
тем неудержимее, чем сильнее
до сих пор сдерживался.
Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет
до него «дельце», тотчас же попросил его сесть на диван, сам уселся на другом конце и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения дела, с
тем усиленным и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит и смущает с первого раза, особенно по незнакомству, и особенно если
то, что вы излагаете, по собственному вашему мнению, далеко не в пропорции с таким необыкновенно важным, оказываемым вам вниманием.
Наполеонами и так далее, все
до единого были преступниками, уже
тем одним, что, давая новый закон,
тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь.
Что же касается
до моего деления людей на обыкновенных и необыкновенных,
то я согласен, что оно несколько произвольно, но ведь я же на точных цифрах и не настаиваю.
Огромная масса людей, материал, для
того только и существует на свете, чтобы, наконец, чрез какое-то усилие, каким-то таинственным
до сих пор процессом, посредством какого-нибудь перекрещивания родов и пород, понатужиться и породить, наконец, на свет, ну хоть из тысячи одного, хотя сколько-нибудь самостоятельного человека.
— Плюнь? А завтра опять допрос! — проговорил он с горечью, — неужели ж мне с ними в объяснение войти? Мне и
то досадно, что вчера я унизился в трактире
до Заметова…
Но почти в
ту же минуту он как-то вдруг стал беспокоен, как будто неожиданная и тревожная мысль поразила его. Беспокойство его увеличивалось. Они дошли уже
до входа в нумера Бакалеева.
Впрочем, вам позволительно думать, что я из видов заискиваю,
тем более что имею дело
до вашей сестрицы, сам объявил.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» — подумал он про себя. Странное дело,
до сих пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с
тех пор и прибавилось!..