Неточные совпадения
—
Для чего я не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто
это он ему задал вопрос, —
для чего не служу? А разве сердце у меня не болит о том, что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм… ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались
этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все
это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия,
для одной похвальбы-с!
Вопрос, почему он пошел теперь к Разумихину, тревожил его больше, чем даже ему самому казалось; с беспокойством отыскивал он какой-то зловещий
для себя смысл в
этом, казалось бы, самом обыкновенном поступке.
Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная
для него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она,
эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его?
Студент рассказывал о ней с каким-то особенным удовольствием и все смеялся, а офицер с большим интересом слушал и просил студента прислать ему
эту Лизавету
для починки белья.
Что же касается петли, то
это была очень ловкая его собственная выдумка: петля назначалась
для топора.
Это для того, чтобы на время отвлечь внимание старухи, когда она начнет возиться с узелком, и улучить, таким образом, минуту.
— Мне принесли всего четверть часа назад, — громко и через плечо отвечал Раскольников, тоже внезапно и неожиданно
для себя рассердившийся и даже находя в
этом некоторое удовольствие. — И того довольно, что я больной в лихорадке пришел.
Да,
это так;
это все так. Он, впрочем,
это и прежде знал, и совсем
это не новый вопрос
для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания и возражения, а так, как будто так тому и следует быть, как будто иначе и быть невозможно… Да, он
это все знал и все помнил; да чуть ли
это уже вчера не было так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал… А ведь так!..
Необъяснимым холодом веяло на него всегда от
этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была
для него
эта пышная картина…
Хотел было я ему, как узнал
это все, так,
для очистки совести, тоже струю пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел
это дело все прекратить, в самом то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
Ну, конечно, бабушкин сон рассказывает, врет, как лошадь, потому я
этого Душкина знаю, сам он закладчик и краденое прячет, и тридцатирублевую вещь не
для того, чтоб «преставить», у Миколая подтибрил.
— Да совсем же нет! — восклицал Заметов, видимо сконфуженный. —
Это вы
для того-то и пугали меня, чтоб к
этому подвести?
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был
для их Роди, во все время болезни,
этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
Он стоял с обеими дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и представляя им резоны с изумительною откровенностью и, вероятно,
для большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках, сжимал им обеим руки до боли и, казалось, пожирал глазами Авдотью Романовну, нисколько
этим не стесняясь.
Если б они велели ему сейчас,
для своей услуги, броситься с лестницы вниз головой, то он тотчас же бы
это исполнил, не рассуждая и не сомневаясь.
Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так как в то же время он был
для нее провидением, то и не хотела замечать всех
этих эксцентрических подробностей.
— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня, снимая с себя шляпку и мантильку, — нам сам бог послал
этого господина, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже сделал
для брата…
Вымылся он в
это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так и остается! Ну как подумают, что я выбрился
для… да непременно же подумают! Да ни за что же на свете!
Будь Авдотья Романовна одета как королева, то, кажется, он бы ее совсем не боялся; теперь же, может именно потому, что она так бедно одета и что он заметил всю
эту скаредную обстановку, в сердце его вселился страх, и он стал бояться за каждое слово свое, за каждый жест, что было, конечно, стеснительно
для человека и без того себе не доверявшего.
Недоставало какой-нибудь повязки на руке или чехла из тафты на пальце
для полного сходства с человеком, у которого, например, очень больно нарывает палец, или ушиблена рука, или что-нибудь в
этом роде.
Зосимов, начавший свои умные советы отчасти и
для эффекта перед дамами, был, конечно, несколько озадачен, когда, кончив речь и взглянув на своего слушателя, заметил в лице его решительную насмешку. Впрочем,
это продолжалось мгновение. Пульхерия Александровна тотчас же принялась благодарить Зосимова, в особенности за вчерашнее ночное посещение их в гостинице.
— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем
этом есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и
для кого-то приношу себя в жертву. Совсем
это не так. Я просто
для себя выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но в моей решимости
это не самое главное побуждение…
— О, на самой простейшей-с! — и вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув. Впрочем,
это, может быть, только так показалось Раскольникову, потому что продолжалось одно мгновение. По крайней мере, что-то такое было. Раскольников побожился бы, что он ему подмигнул, черт знает
для чего.
По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что
это их назначение, и тут решительно нет ничего
для них унизительного.
Но если ему надо,
для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь, — смотря, впрочем, по идее и по размерам ее, —
это заметьте.
— Нет-с,
это ведь я так только интересуюсь, собственно
для уразумения вашей статьи, в литературном только одном отношении-с…
— Так проходя-то в восьмом часу-с, по лестнице-то, не видали ль хоть вы, во втором-то этаже, в квартире-то отворенной — помните? двух работников или хоть одного из них? Они красили там, не заметили ли?
Это очень, очень важно
для них!..
Порфирий мог именно рассчитывать, что я непременно буду так отвечать и непременно скажу, что видел,
для правдоподобия, и при
этом вверну что-нибудь в объяснение…
По-моему, Авдотья Романовна в
этом деле жертвует собою весьма великодушно и нерасчетливо,
для…
для своего семейства.
Вы говорите: «или вы, или он?», стало быть, тем самым показываете мне, как немного я
для вас значу… я не могу допустить
этого при отношениях и… обязательствах, существующих между нами.
— Вы написали, — резко проговорил Раскольников, не оборачиваясь к Лужину, — что я вчера отдал деньги не вдове раздавленного, как
это действительно было, а его дочери (которой до вчерашнего дня никогда не видал). Вы написали
это, чтобы поссорить меня с родными, и
для того прибавили, в гнусных выражениях, о поведении девушки, которой вы не знаете. Все
это сплетня и низость.
— Есть, — пробормотала Соня. — Ах да, есть! — заторопилась она вдруг, как будто в
этом был
для нее весь исход, — сейчас у хозяев часы пробили… и я сама слышала… Есть.
Даже жестокости слов его не заметила (смысла укоров его и особенного взгляда его на ее позор она, конечно, тоже не заметила, и
это было видимо
для него).
И тут только понял он вполне, что значили
для нее
эти бедные, маленькие дети-сироты и
эта жалкая, полусумасшедшая Катерина Ивановна, с своею чахоткой и со стуканием об стену головою.
Странно звучали
для него
эти книжные слова, и опять новость: какие-то таинственные сходки с Лизаветой, и обе — юродивые.
Всего ужаснее было
для него встретиться с
этим человеком опять: он ненавидел его без меры, бесконечно, и даже боялся своею ненавистью как-нибудь обнаружить себя.
— А знаете что, — спросил он вдруг, почти дерзко смотря на него и как бы ощущая от своей дерзости наслаждение, — ведь
это существует, кажется, такое юридическое правило, такой прием юридический —
для всех возможных следователей — сперва начать издалека, с пустячков, или даже с серьезного, но только совсем постороннего, чтобы, так сказать, ободрить, или, лучше сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его осторожность, и потом вдруг, неожиданнейшим образом огорошить его в самое темя каким-нибудь самым роковым и опасным вопросом; так ли?
— Кофеем вас не прошу-с, не место; но минуток пять времени почему не посидеть с приятелем,
для развлечения, — не умолкая, сыпал Порфирий, — и знаете-с, все
эти служебные обязанности… да вы, батюшка, не обижайтесь, что я вот все хожу-с взад да вперед; извините, батюшка, обидеть вас уж очень боюсь; а моцион так мне просто необходим-с.
—
Это я
для отводу… тогда… бежал с Митькой, — как бы заторопясь и заранее приготовившись, ответил Николай.
Но часть игры была обнаружена, и, уж конечно, никто лучше его не мог понять, как страшен был
для него
этот «ход» в игре Порфирия.
Нет, если б я выдал им за все
это время, например, тысячи полторы на приданое, да на подарки, на коробочки там разные, несессеры, [Несессер — шкатулка со всем необходимым
для дороги.] сердолики, материи и на всю
эту дрянь, от Кнопа, [Кноп — владелец галантерейного магазина на Невском проспекте в Петербурге.] да из английского магазина, так было бы дело почище и… покрепче!
Петр Петрович, разменявший
для каких-то причин в
это утро несколько пятипроцентных билетов, сидел за столом и пересчитывал пачки кредиток и серий.
Это камень преткновения
для всех вам подобных, а пуще всего — поднимают на зубок, прежде чем узнают, в чем дело!
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при
этом случае, именно в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем
этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже не
для такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно даже сказать в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не
для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по ночам детские тряпки.
Закупками распорядилась сама Катерина Ивановна с помощию одного жильца, какого-то жалкого полячка, бог знает
для чего проживавшего у г-жи Липпевехзель, который тотчас же прикомандировался на посылки к Катерине Ивановне и бегал весь вчерашний день и все
это утро сломя голову и высунув язык, кажется особенно стараясь, чтобы заметно было
это последнее обстоятельство.
«
Для кого же после
этого делались все приготовления?» Даже детей, чтобы выгадать место, посадили не за стол, и без того занявший всю комнату, а накрыли им в заднем углу на сундуке, причем обоих маленьких усадили на скамейку, а Полечка, как большая, должна была за ними присматривать, кормить их и утирать им, «как благородным детям», носики.
Она слышала от самой Амалии Ивановны, что мать даже обиделась приглашением и предложила вопрос: «Каким образом она могла бы посадить рядом с
этой девицейсвою дочь?» Соня предчувствовала, что Катерине Ивановне как-нибудь уже
это известно, а обида ей, Соне, значила
для Катерины Ивановны более, чем обида ей лично, ее детям, ее папеньке, одним словом, была обидой смертельною, и Соня знала, что уж Катерина Ивановна теперь не успокоится, «пока не докажет
этим шлепохвосткам, что они обе» и т. д. и т. д.
Услышав
это, Амалия Ивановна забегала по комнате, крича изо всех сил, что она хозяйка и чтоб Катерина Ивановна «в сию минуту съезжаль с квартир»; затем бросилась
для чего-то обирать со стола серебряные ложки.
— Я-то в уме-с, а вот вы так… мошенник! Ах, как
это низко! Я все слушал, я нарочно все ждал, чтобы все понять, потому что, признаюсь, даже до сих пор оно не совсем логично… Но
для чего вы все
это сделали — не понимаю.