Неточные совпадения
Мармеладов замолчал, как будто
голос у него пресекся. Потом вдруг поспешно налил,
выпил и крякнул.
Там, по ту сторону воза, слышно
было, кричали и спорили несколько
голосов, но его никто не заметил и навстречу никто не попался.
«Судя по
голосу, должно
быть, очень молодой», — подумал вдруг Раскольников.
Крик закончился взвизгом; последние звуки послышались уже на дворе; все затихло. Но в то же самое мгновение несколько человек, громко и часто говоривших, стали шумно подниматься на лестницу. Их
было трое или четверо. Он расслышал звонкий
голос молодого. «Они!»
Вдруг Раскольников затрепетал, как лист: он узнал этот
голос; это
был голос Ильи Петровича.
Слышно
было, как во всех этажах, по всей лестнице собиралась толпа, слышались
голоса, восклицания, всходили, стучали, хлопали дверями, сбегались.
Они разговаривали сиплыми
голосами; все
были в ситцевых платьях, в козловых башмаках и простоволосые.
разливался тоненький
голос певца. Раскольникову ужасно захотелось расслушать, что
поют, точно в этом и
было все дело.
«Не зайдете, милый барин?» — спросила одна из женщин довольно звонким и не совсем еще осипшим
голосом. Она
была молода и даже не отвратительна — одна из всей группы.
«Здесь!» Недоумение взяло его: дверь в эту квартиру
была отворена настежь, там
были люди, слышны
были голоса; он этого никак не ожидал.
Они стали взбираться на лестницу, и у Разумихина мелькнула мысль, что Зосимов-то, может
быть, прав. «Эх! Расстроил я его моей болтовней!» — пробормотал он про себя. Вдруг, подходя к двери, они услышали в комнате
голоса.
Хотели
было броситься отыскивать Петра Петровича, чтобы хоть с его помощию… потому что ведь мы
были одни, совершенно одни, — протянула она жалобным
голосом и вдруг совсем осеклась, вспомнив, что заговаривать о Петре Петровиче еще довольно опасно, несмотря на то, «что все уже опять совершенно счастливы».
Надо мной смейся, но ко мне мать приехала, — повернулся он вдруг к Порфирию, — и если б она узнала, — отвернулся он опять поскорей к Разумихину, стараясь особенно, чтобы задрожал
голос, — что эти часы пропали, то, клянусь, она
была бы в отчаянии!
— Ведь вот прорвался, барабанит! За руки держать надо, — смеялся Порфирий. — Вообразите, — обернулся он к Раскольникову, — вот так же вчера вечером, в одной комнате, в шесть
голосов, да еще пуншем
напоил предварительно, — можете себе представить? Нет, брат, ты врешь: «среда» многое в преступлении значит; это я тебе подтвержу.
Вижу сам, что, может
быть, весьма и весьма поступил опрометчиво, пренебрегая общественным
голосом…
— Так вы не
будете завтра у Катерины Ивановны? — дрогнул
голос у Сони.
«
Был же болен некто Лазарь, из Вифании…» — произнесла она, наконец, с усилием, но вдруг, с третьего слова,
голос зазвенел и порвался, как слишком натянутая струна. Дух пресекло, и в груди стеснилось.
«Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если
будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким
голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший...
— Да он… — начал
было опять тот же
голос и вдруг осекся.
И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего дня под воротами; он сообразил, что, кроме дворников, там стояло тогда еще несколько человек, стояли и женщины. Он припомнил один
голос, предлагавший вести его прямо в квартал. Лицо говорившего не мог он вспомнить и даже теперь не признавал, но ему памятно
было, что он даже что-то ответил ему тогда, обернулся к нему…
Дело в том, что он, по инстинкту, начинал проникать, что Лебезятников не только пошленький и глуповатый человечек, но, может
быть, и лгунишка, и что никаких вовсе не имеет он связей позначительнее даже в своем кружке, а только слышал что-нибудь с третьего
голоса; мало того: и дела-то своего, пропагандного, может, не знает порядочно, потому что-то уж слишком сбивается и что уж куда ему
быть обличителем!
Плач бедной, чахоточной, сиротливой Катерины Ивановны произвел, казалось, сильный эффект на публику. Тут
было столько жалкого, столько страдающего в этом искривленном болью, высохшем чахоточном лице, в этих иссохших, запекшихся кровью губах, в этом хрипло кричащем
голосе, в этом плаче навзрыд, подобном детскому плачу, в этой доверчивой, детской и вместе с тем отчаянной мольбе защитить, что, казалось, все пожалели несчастную. По крайней мере Петр Петрович тотчас же пожалел.
Ах, как я любила… Я до обожания любила этот романс, Полечка!.. знаешь, твой отец… еще женихом певал… О, дни!.. Вот бы, вот бы нам
спеть! Ну как же, как же… вот я и забыла… да напомните же, как же? — Она
была в чрезвычайном волнении и усиливалась приподняться. Наконец, страшным, хриплым, надрывающимся
голосом она начала, вскрикивая и задыхаясь на каждом слове, с видом какого-то возраставшего испуга...
Были в то время произнесены между ними такие слова, произошли такие движения и жесты, обменялись они такими взглядами, сказано
было кой-что таким
голосом, доходило до таких пределов, что уж после этого не Миколке (которого Порфирий наизусть с первого слова и жеста угадал), не Миколке
было поколебать самую основу его убеждений.
— Так… кто же… убил?.. — спросил он, не выдержав, задыхающимся
голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так неожиданно и он
был изумлен вопросом.
На всякий случай
есть у меня и еще к вам просьбица, — прибавил он, понизив
голос, — щекотливенькая она, а важная: если, то
есть на всякий случай (чему я, впрочем, не верую и считаю вас вполне неспособным), если бы на случай, — ну так, на всякий случай, — пришла бы вам охота в эти сорок — пятьдесят часов как-нибудь дело покончить иначе, фантастическим каким образом — ручки этак на себя поднять (предположение нелепое, ну да уж вы мне его простите), то — оставьте краткую, но обстоятельную записочку.
Спастись во всем мире могли только несколько человек, это
были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и
голоса.