Неточные совпадения
Лежал я тогда… ну, да уж
что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: «
Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?»
А уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
Пришел я после обеда заснуть, так
что ж бы вы думали, ведь не вытерпела Катерина Ивановна: за неделю еще с хозяйкой, с Амалией Федоровной, последним образом перессорились,
а тут на чашку кофею позвала.
…
А любопытно, однако
ж, для
чего мамаша о «новейших-то поколениях» мне написала?
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но
чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если есть у него копейка, так
что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну,
а дальше? На пятаки-то
что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно,
что я пошел к Разумихину…»
—
А крюком кто
ж заперся? — возразила Настасья, — ишь, запирать стал! Самого,
что ль, унесут? Отвори, голова, проснись!
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю,
а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно делал вид,
что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, — позвольте и мне с своей стороны разъяснить,
что я живу у ней уж около трех лет, с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего
ж мне и не признаться в свою очередь, с самого начала я дал обещание,
что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. —
Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда…
А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня…
что к нему после того на другой день пойду, ну
что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
— Это, брат, невозможно; из
чего ж я сапоги топтал! — настаивал Разумихин. — Настасьюшка, не стыдитесь,
а помогите, вот так! — и, несмотря на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье. Тот повалился на изголовье и минуты две не говорил ни слова.
— Ну, и руки греет, и наплевать! Так
что ж,
что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то,
что он руки греет? Я говорил,
что он в своем роде только хорош!
А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен,
что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с тобой в придачу!..
— Нет, брат, не но,
а если серьги, в тот же день и час очутившиеся у Николая в руках, действительно составляют важную фактическую против него контру — однако
ж прямо объясняемую его показаниями, следственно еще спорную контру, — то надо же взять в соображение факты и оправдательные, и тем паче
что они факты неотразимые.
— Послушайте,
что ж вам все стоять у дверей-то? — перебил вдруг Разумихин, — коли имеете
что объяснить, так садитесь,
а обоим вам, с Настасьей, там тесно. Настасьюшка, посторонись, дай пройти! Проходите, вот вам стул, сюда! Пролезайте же!
«
Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому
что хочу… Исход ли, однако?
А все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее,
что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему,
а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то
ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей;
а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно,
что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули,
а он вскричал — они пуще… вот и беда.
И, однако
ж, одеваясь, он осмотрел свой костюм тщательнее обыкновенного. Другого платья у него не было,
а если б и было, он, быть может, и не надел бы его, — «так, нарочно бы не надел». Но во всяком случае циником и грязною неряхой нельзя оставаться: он не имеет права оскорблять чувства других, тем более
что те, другие, сами в нем нуждаются и сами зовут к себе. Платье свое он тщательно отчистил щеткой. Белье же было на нем всегда сносное; на этот счет он был особенно чистоплотен.
— Ба! да и ты… с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен был это сообразить…
Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты,
что не перешагнешь ее — несчастна будешь,
а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь…
А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я хотел только сказать,
что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
— Плюнь?
А завтра опять допрос! — проговорил он с горечью, — неужели
ж мне с ними в объяснение войти? Мне и то досадно,
что вчера я унизился в трактире до Заметова…
«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он и
что видел? Он видел все, это несомненно. Где
ж он тогда стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть, — разве это возможно?.. Гм… — продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, —
а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь, — вот и улика в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»
— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл всего только третьего дня. Ну-с, вот
что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить:
что ж тут, во всем этом, в самом деле, такого особенно преступного с моей стороны, то есть без предрассудков-то,
а здраво судя?
— В вояж? Ах да!.. в самом деле, я вам говорил про вояж… Ну, это вопрос обширный…
А если б знали вы, однако
ж, об
чем спрашиваете! — прибавил он и вдруг громко и коротко рассмеялся. — Я, может быть, вместо вояжа-то женюсь; мне невесту сватают.
— Чтой-то вы уж совсем нас во власть свою берете, Петр Петрович. Дуня вам рассказала причину, почему не исполнено ваше желание: она хорошие намерения имела. Да и пишете вы мне, точно приказываете. Неужели
ж нам каждое желание ваше за приказание считать?
А я так вам напротив скажу,
что вам следует теперь к нам быть особенно деликатным и снисходительным, потому
что мы все бросили и, вам доверясь, сюда приехали,
а стало быть, и без того уж почти в вашей власти состоим.
— Била! Да
что вы это! Господи, била!
А хоть бы и била, так
что ж! Ну так
что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах, какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так верит,
что во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее,
а она несправедливого не сделает. Она сама не замечает, как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается… Как ребенок, как ребенок! Она справедливая, справедливая!
— Так, так…
что ж, вы думаете, это я вас казенной-то квартирой того…
а?
— Да неужель, неужель это все взаправду! Господи, да какая
ж это правда! Кто же этому может поверить?.. И как же, как же вы сами последнее отдаете,
а убили, чтоб ограбить!
А!.. — вскрикнула она вдруг, — те деньги,
что Катерине Ивановне отдали… те деньги… Господи, да неужели
ж и те деньги…
—
А что и в самом деле! — сказал он, как бы надумавшись, — ведь это
ж так и было! Вот
что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил… Ну, понятно теперь?
Что ж, по-моему, это только гений притворства и находчивости, гений юридического отвода, —
а стало быть, нечему особенно удивляться!
— Вы сами же вызывали сейчас на откровенность,
а на первый же вопрос и отказываетесь отвечать, — заметил Свидригайлов с улыбкой. — Вам все кажется,
что у меня какие-то цели,
а потому и глядите на меня подозрительно.
Что ж, это совершенно понятно в вашем положении. Но как я ни желаю сойтись с вами, я все-таки не возьму на себя труда разуверять вас в противном. Ей-богу, игра не стоит свеч, да и говорить-то с вами я ни о
чем таком особенном не намеревался.
—
А, вот вы куда? Я согласен,
что это болезнь, как и все переходящее через меру, —
а тут непременно придется перейти через меру, — но ведь это, во-первых, у одного так, у другого иначе,
а во-вторых, разумеется, во всем держи меру, расчет, хоть и подлый, но
что же делать? Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен,
что порядочный человек обязан скучать, но ведь, однако
ж…
—
А! призраки Марфы Петровны!
Что ж, приходить продолжают?
—
А вы и на силу претендуете? Хе-хе-хе! Удивили же вы меня сейчас, Родион Романыч, хоть я заранее знал,
что это так будет. Вы же толкуете мне о разврате и об эстетике! Вы — Шиллер, вы — идеалист! Все это, конечно, так и должно быть, и надо бы удивляться, если б оно было иначе, но, однако
ж, как-то все-таки странно в действительности… Ах, жаль,
что времени мало, потому вы сами прелюбопытный субъект!
А кстати, вы любите Шиллера? Я ужасно люблю.
Мы поехали; как это у них смешно; представляюсь: помещик, вдовец, известной фамилии, с такими-то связями, с капиталом, — ну
что ж,
что мне пятьдесят,
а той и шестнадцати нет?
—
А, вы про это! — засмеялся Свидригайлов, — да, я бы удивился, если бы, после всего, вы пропустили это без замечания. Ха! ха! Я хоть нечто и понял из того,
что вы тогда… там… накуролесили и Софье Семеновне сами рассказывали, но, однако,
что ж это такое? Я, может, совсем отсталый человек и ничего уж понимать не могу. Объясните, ради бога, голубчик! Просветите новейшими началами.
— Ну
что ж… в трех шагах и нельзя не убить. Ну
а не убьете… тогда… — Глаза его засверкали, и он ступил еще два шага.
Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до исполнения замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее охранению Разумихина. «В самом деле, я, пожалуй, пуще для своего собственного задора тогда это говорил, как и угадал Раскольников.
А шельма, однако
ж, этот Раскольников! Много на себе перетащил. Большою шельмой может быть со временем, когда вздор повыскочит,
а теперь слишком уж жить ему хочется! Насчет этого пункта этот народ — подлецы. Ну да черт с ним, как хочет, мне
что».
Буду вот твои сочинения читать, буду про тебя слышать ото всех,
а нет-нет — и сам зайдешь проведать,
чего ж лучше?
— Опять я! Не гляди на меня, дуру! Ах, господи, да
что ж я сижу, — вскричала она, срываясь с места, — ведь кофей есть,
а я тебя и не потчую! Вот ведь эгоизм-то старушечий
что значит. Сейчас, сейчас!