Неточные совпадения
А между
тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и заорал во все горло, указывая на него рукой, — молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу.
—
А в
том моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашу теперь же продать.
На остальных же, бывших в распивочной, не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой,
а вместе с
тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить.
—
А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме
того, состою титулярным советником. Мармеладов — такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать: служить изволили?
За нищету даже и не палкой выгоняют,
а метлой выметают из компании человеческой, чтобы
тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам готов оскорблять себя.
Милостивый государь, месяц назад
тому супругу мою избил господин Лебезятников,
а супруга моя не
то что я!
Оттого-то в пьющей компании они и стараются всегда как будто выхлопотать себе оправдание,
а если можно,
то даже и уважение.
— Для чего я не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос, — для чего не служу?
А разве сердце у меня не болит о
том, что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников,
тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил,
а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм… ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
Ибо, сообщая вам историю жизни моей, не на позорище себя выставлять хочу перед сими празднолюбцами, которым и без
того все известно,
а чувствительного и образованного человека ищу.
А я, как и давеча, в
том же виде лежал-с…
Ибо и хозяйка, Амалия Федоровна,
того допустить не хотела (
а сама же прежде Дарье Францовне способствовала), да и господин Лебезятников… гм…
Платьев-то нет у ней никаких…
то есть никаких-с,
а тут точно в гости собралась, приоделась, и не
то чтобы что-нибудь,
а так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, и помолодела и похорошела.
Мармеладов остановился, хотел было улыбнуться, но вдруг подбородок его запрыгал. Он, впрочем, удержался. Этот кабак, развращенный вид, пять ночей на сенных барках и штоф,
а вместе с
тем эта болезненная любовь к жене и семье сбивали его слушателя с толку. Раскольников слушал напряженно, но с ощущением болезненным. Он досадовал, что зашел сюда.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с,
а на другой же день, после всех сих мечтаний (
то есть это будет ровно пять суток назад
тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и слез, и вкусил и обрел;
а пожалеет нас
тот, кто всех пожалел и кто всех и вся понимал, он единый, он и судия.
Приидет в
тот день и спросит: «
А где дщерь, что мачехе злой и чахоточной, что детям чужим и малолетним себя предала?
Оно даже и лучше, коли драть начнет,
а я не
того боюсь… я… глаз ее боюсь… да… глаз…
—
А! — закричала она в исступлении, — воротился! Колодник! Изверг!..
А где деньги? Что у тебя в кармане, показывай! И платье не
то! Где твое платье? где деньги? говори!..
— Пропил! всё, всё пропил! — кричала в отчаянии бедная женщина, — и платье не
то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала на детей). О, треклятая жизнь!
А вам, вам не стыдно, — вдруг набросилась она на Раскольникова, — из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!
А ведь Сонечка-то, пожалуй, сегодня и сама обанкрутится, потому
тот же риск, охота по красному зверю… золотопромышленность… вот они все, стало быть, и на бобах завтра без моих-то денег…
— Ну,
а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род,
то есть человеческий,
то значит, что остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так
тому и следует быть!..
И что это она пишет мне: «Люби Дуню, Родя,
а она тебя больше себя самой любит»; уж не угрызения ли совести ее самое втайне мучат, за
то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать.
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро,
а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до
тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит.
Ведь она хлеб черный один будет есть да водой запивать,
а уж душу свою не продаст,
а уж нравственную свободу свою не отдаст за комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст, не
то что за господина Лужина.
Ясно, что теперь надо было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями, о
том, что вопросы неразрешимы,
а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее.
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в
том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой,
а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой,
а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах.
Потом тотчас больница (и это всегда у
тех, которые у матерей живут очень честных и тихонько от них пошаливают), ну
а там…
а там опять больница… вино… кабаки… и еще больница… года через два-три — калека, итого житья ее девятнадцать аль восемнадцать лет от роду всего-с…
С Разумихиным же он почему-то сошелся,
то есть не
то что сошелся,
а был с ним сообщительнее, откровеннее.
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если есть у него копейка, так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну,
а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве
того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину…»
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из
тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам,
а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет,
а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
—
А чтобы
те леший! — вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и
тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой,
а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Так как на рынке продавать невыгодно,
то и искали торговку,
а Лизавета этим занималась: брала комиссии, ходила по делам и имела большую практику, потому что была очень честна и всегда говорила крайнюю цену: какую цену скажет, так
тому и быть.
А меж
тем, может, и шесть часов било…
А если под пальто спрятать,
то все-таки надо было рукой придерживать, что было бы приметно.
Запустив же руку в боковой карман пальто, он мог и конец топорной ручки придерживать, чтоб она не болталась;
а так как пальто было очень широкое, настоящий мешок,
то и не могло быть приметно снаружи, что он что-то рукой, через карман, придерживает.
Дело в
том, что Настасьи, и особенно по вечерам, поминутно не бывало дома: или убежит к соседям, или в лавочку,
а дверь всегда оставляет настежь.
А ну как
тем временем хватится топора, искать начнет, раскричится, — вот и подозрение, или, по крайней мере, случай к подозрению.
Он думал о главном,
а мелочи отлагал до
тех пор, когда сам во всем убедится.
Даже недавнюю пробусвою (
то есть визит с намерением окончательно осмотреть место) он только пробовал было сделать, но далеко не взаправду,
а так: «дай-ка, дескать, пойду и опробую, что мечтать-то!» — и тотчас не выдержал, плюнул и убежал, в остервенении на самого себя.
А между
тем, казалось бы, весь анализ, в смысле нравственного разрешения вопроса, был уже им покончен: казуистика его выточилась, как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений.
Поровнявшись с хозяйкиною кухней, как и всегда отворенною настежь, он осторожно покосился в нее глазами, чтоб оглядеть предварительно: нет ли там, в отсутствие Настасьи, самой хозяйки,
а если нет,
то хорошо ли заперты двери в ее комнате, чтоб она тоже как-нибудь оттуда не выглянула, когда он за топором войдет?
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он понять не мог, откуда он взял столько хитрости,
тем более что ум его как бы померкал мгновениями,
а тела своего он почти и не чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
Не
то чтобы руки его так дрожали, но он все ошибался: и видит, например, что ключ не
тот, не подходит,
а все сует.
И если бы в
ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений,
а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой,
то очень может быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя,
а от одного только ужаса и отвращения к
тому, что он сделал.
— Значит, она не на замке,
а на запоре, на крючке
то есть! Слышите, как запор брякает?
С криком вырвался кто-то внизу из какой-то квартиры и не
то что побежал,
а точно упал вниз, по лестнице, крича во всю глотку...
В нескольких ступеньках от него, направо, пустая и настежь отпертая квартира,
та самая квартира второго этажа, в которой красили рабочие,
а теперь, как нарочно, ушли.
А между
тем ни под каким видом не смел он очень прибавить шагу, хотя до первого поворота шагов сто оставалось.