Неточные совпадения
— N'est-ce pas? [Не правда ли? (франц.)] Cher enfant, истинное остроумие исчезает,
чем дальше, тем пуще. Eh, mais… C'est moi qui connaît les femmes! [А между тем… Я-то знаю женщин! (франц.)] Поверь, жизнь всякой женщины,
что бы она там
ни проповедовала, это — вечное искание, кому
бы подчиниться… так сказать, жажда подчиниться. И заметь себе — без единого исключения.
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете минуты три и
ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я
бы ничего не ответил, потому
что все у меня заволоклось.
— Я
бы должен был спросить двадцать пять рублей; но так как тут все-таки риск,
что вы отступитесь, то я спросил только десять для верности. Не спущу
ни копейки.
В самом деле,
чего же я боялся и
что могли они мне сделать какой
бы там
ни было диалектикой?
Мало опровергнуть прекрасную идею, надо заменить ее равносильным прекрасным; не то я, не желая
ни за
что расставаться с моим чувством, опровергну в моем сердце опровержение, хотя
бы насильно,
что бы там они
ни сказали.
Я вошел тут же на Петербургской, на Большом проспекте, в один мелкий трактир, с тем чтоб истратить копеек двадцать и не более двадцати пяти — более я
бы тогда
ни за
что себе не позволил.
Мне грустно,
что разочарую читателя сразу, грустно, да и весело. Пусть знают,
что ровно никакого-таки чувства «мести» нет в целях моей «идеи», ничего байроновского —
ни проклятия,
ни жалоб сиротства,
ни слез незаконнорожденности, ничего, ничего. Одним словом, романтическая дама, если
бы ей попались мои записки, тотчас повесила
бы нос. Вся цель моей «идеи» — уединение.
И
что же? — известие не произвело
ни малейшего впечатления: даже хоть
бы брови поднял!
Дав слово Версилову,
что письмо это, кроме меня, никому не будет известно, я почел уже себя не вправе объявлять о нем кому
бы то
ни было.
И хоть вы, конечно, может быть, и не пошли
бы на мой вызов, потому
что я всего лишь гимназист и несовершеннолетний подросток, однако я все
бы сделал вызов, как
бы вы там
ни приняли и
что бы вы там
ни сделали… и, признаюсь, даже и теперь тех же целей.
Каков
бы ни был человек и
что бы о нем
ни рассказывали, но он все же мог быть с хорошими наклонностями.
Я знал, серьезно знал, все эти три дня,
что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь как я хотел того, потому
что ни за
что на свете не пошел
бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
А вот именно этою непосредственною силою уживчивости с
чем бы то
ни было, столь свойственною всем умным русским людям нашего поколения.
Сколько я мог заключить, гость, несмотря на любезность и кажущееся простодушие тона, был очень чопорен и, конечно, ценил себя настолько,
что визит свой мог считать за большую честь даже кому
бы то
ни было.
Я поднял голову:
ни насмешки,
ни гнева в ее лице, а была лишь ее светлая, веселая улыбка и какая-то усиленная шаловливость в выражении лица, — ее всегдашнее выражение, впрочем, — шаловливость почти детская. «Вот видишь, я тебя поймала всего; ну,
что ты теперь скажешь?» — как
бы говорило все ее лицо.
Ведь я глуп и груб, я
бы вам тотчас поверил, я
бы всему поверил от вас,
что бы вы
ни сказали!
— Нет, кроме товарищества? Нет ли
чего такого, из-за
чего бы ты находил возможным брать у него, а? Ну, там по каким
бы то
ни было соображениям?
— Если б я зараньше сказал, то мы
бы с тобой только рассорились и ты меня не с такой
бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый,
что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том,
что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как
ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
Если б у меня был читатель и прочел все то,
что я уже написал о моих приключениях, то, нет сомнения, ему нечего было
бы объяснять,
что я решительно не создан для какого
бы то
ни было общества.
К тому же сознание,
что у меня, во мне, как
бы я
ни казался смешон и унижен, лежит то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание — уже с самых почти детских униженных лет моих — составляло тогда единственный источник жизни моей, мой свет и мое достоинство, мое оружие и мое утешение, иначе я
бы, может быть, убил себя еще ребенком.
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется, то…» вот
что они говорят, и все; но я думаю,
что этого довольно! Дело не в том:
что бы там
ни вышло и хотя
бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
У всякого человека, кто
бы он
ни был, наверно, сохраняется какое-нибудь воспоминание о чем-нибудь таком, с ним случившемся, на
что он смотрит или наклонен смотреть, как на нечто фантастическое, необычайное, выходящее из ряда, почти чудесное, будет ли то — сон, встреча, гадание, предчувствие или что-нибудь в этом роде.
Я описываю и хочу описать других, а не себя, а если все сам подвертываюсь, то это — только грустная ошибка, потому
что никак нельзя миновать, как
бы я
ни желал того.
Итак,
что до чувств и отношений моих к Лизе, то все,
что было наружу, была лишь напускная, ревнивая ложь с обеих сторон, но никогда мы оба не любили друг друга сильнее, как в это время. Прибавлю еще,
что к Макару Ивановичу, с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она как
бы нарочно не обращала на него
ни малейшего внимания.
Версилов как
бы боялся за мои отношения к Макару Ивановичу, то есть не доверял
ни моему уму,
ни такту, а потому чрезвычайно был доволен потом, когда разглядел,
что и я умею иногда понять, как надо отнестись к человеку совершенно иных понятий и воззрений, одним словом, умею быть, когда надо, и уступчивым и широким.
Ныне не в редкость,
что и самый богатый и знатный к числу дней своих равнодушен, и сам уж не знает, какую забаву выдумать; тогда же дни и часы твои умножатся как
бы в тысячу раз, ибо
ни единой минутки потерять не захочешь, а каждую в веселии сердца ощутишь.
Когда потом, выздоравливая, я соображал, еще лежа в постели:
что бы мог узнать Ламберт из моего вранья и до какой именно степени я ему проврался? — то
ни разу не приходило ко мне даже подозрения,
что он мог так много тогда узнать!
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для
чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда. Я — трус, я боюсь,
что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли так, то зачем
бы и вам знать мои секреты? Пусть
бы и вам все равно, куда
бы я
ни пошел! Не так ли?
— Сам знаешь —
чем. Ты без меня как духгак и наверно будешь глуп, а я
бы тебе дал тридцать тысяч, и мы
бы взяли пополам, и ты сам знаешь — как. Ну кто ты такой, посмотри: у тебя ничего нет —
ни имени,
ни фамилии, а тут сразу куш; а имея такие деньги, можешь знаешь как начать карьеру!
Я сидел как ошалелый.
Ни с кем другим никогда я
бы не упал до такого глупого разговора. Но тут какая-то сладостная жажда тянула вести его. К тому же Ламберт был так глуп и подл,
что стыдиться его нельзя было.
— Нет, знаешь, Ламберт, — вдруг сказал я, — как хочешь, а тут много вздору; я потому с тобой говорил,
что мы товарищи и нам нечего стыдиться; но с другим я
бы ни за
что не унизился.
Все эти последние бессвязные фразы я пролепетал уже на улице. О, я все это припоминаю до мелочи, чтоб читатель видел,
что, при всех восторгах и при всех клятвах и обещаниях возродиться к лучшему и искать благообразия, я мог тогда так легко упасть и в такую грязь! И клянусь, если б я не уверен был вполне и совершенно,
что теперь я уже совсем не тот и
что уже выработал себе характер практическою жизнью, то я
бы ни за
что не признался во всем этом читателю.
Я начал было плакать, не знаю с
чего; не помню, как она усадила меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про старика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал — так
что можно было подумать,
что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это было
бы верх нелепости; и я знаю,
что она
ни за
что бы не могла предположить во мне такой совсем уж малолетней пошлости.
Но если я и вымолвил это, то смотрел я с любовью. Говорили мы как два друга, в высшем и полном смысле слова. Он привел меня сюда, чтобы что-то мне выяснить, рассказать, оправдать; а между тем уже все было, раньше слов, разъяснено и оправдано.
Что бы я
ни услышал от него теперь — результат уже был достигнут, и мы оба со счастием знали про это и так и смотрели друг на друга.
Клянусь,
что ни одного стула,
ни одного дивана не обил
бы я себе бархатом и ел
бы, имея сто миллионов, ту же тарелку супу с говядиной, как и теперь!
Хотя старый князь, под предлогом здоровья, и был тогда своевременно конфискован в Царское Село, так
что известие о его браке с Анной Андреевной не могло распространиться в свете и было на время потушено, так сказать, в самом зародыше, но, однако же, слабый старичок, с которым все можно было сделать,
ни за
что на свете не согласился
бы отстать от своей идеи и изменить Анне Андреевне, сделавшей ему предложение.
Здесь замечу в скобках о том, о
чем узнал очень долго спустя: будто
бы Бьоринг прямо предлагал Катерине Николаевне отвезти старика за границу, склонив его к тому как-нибудь обманом, объявив между тем негласно в свете,
что он совершенно лишился рассудка, а за границей уже достать свидетельство об этом врачей. Но этого-то и не захотела Катерина Николаевна
ни за
что; так по крайней мере потом утверждали. Она будто
бы с негодованием отвергнула этот проект. Все это — только самый отдаленный слух, но я ему верю.
— Никогда, никогда не смеялась я над вами! — воскликнула она проникнутым голосом и как
бы с величайшим состраданием, изобразившимся на лице ее. — Если я пришла, то я из всех сил старалась сделать это так, чтоб вам
ни за
что не было обидно, — прибавила она вдруг. — Я пришла сюда, чтоб сказать вам,
что я почти вас люблю… Простите, я, может, не так сказала, — прибавила она торопливо.
— Я, конечно, вас обижаю, — продолжал он как
бы вне себя. — Это в самом деле, должно быть, то,
что называют страстью… Я одно знаю,
что я при вас кончен; без вас тоже. Все равно без вас или при вас, где
бы вы
ни были, вы все при мне. Знаю тоже,
что я могу вас очень ненавидеть, больше,
чем любить… Впрочем, я давно
ни об
чем не думаю — мне все равно. Мне жаль только,
что я полюбил такую, как вы…
Я прибежал к Ламберту. О, как
ни желал
бы я придать логический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл в моих поступках в тот вечер и во всю ту ночь, но даже и теперь, когда могу уже все сообразить, я никак не в силах представить дело в надлежащей ясной связи. Тут было чувство или, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен был заблудиться. Правда, тут было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и над всем командовавшее, но… признаваться ли в нем? Тем более
что я не уверен…
—
Что бы вы
ни говорили, я не могу, — произнес я с видом непоколебимого решения, — я могу только заплатить вам такою же искренностью и объяснить вам мои последние намерения: я передам, в самом непродолжительном времени, это роковое письмо Катерине Николаевне в руки, но с тем, чтоб из всего, теперь случившегося, не делать скандала и чтоб она дала заранее слово,
что не помешает вашему счастью. Вот все,
что я могу сделать.
— Кому? Ха-ха-ха! А скандал, а письмо покажем князю! Где отберут? Я не держу документов в квартире. Я покажу князю через третье лицо. Не упрямьтесь, барыня, благодарите,
что я еще не много прошу, другой
бы, кроме того, попросил еще услуг… знаете каких… в которых
ни одна хорошенькая женщина не отказывает, при стеснительных обстоятельствах, вот каких… Хе-хе-хе! Vous êtes belle, vous! [Вы же красивая женщина! (франц.)]
Рассказывали про него,
что будто
бы он стал в этот месяц несравненно разумнее, даже суровее, не пугался более, не плакал и даже совсем
ни разу не произнес во все это время
ни единого слова об Анне Андреевне.