Неточные совпадения
Я
хочу только сказать, что никогда не мог
узнать и удовлетворительно догадаться, с чего именно началось у него с моей матерью.
Да, действительно, я еще не смыслю,
хотя сознаюсь в этом вовсе не из гордости, потому что
знаю, до какой степени глупа в двадцатилетнем верзиле такая неопытность; только я скажу этому господину, что он сам не смыслит, и докажу ему это.
Правда, в женщинах я ничего не
знаю, да и
знать не
хочу, потому что всю жизнь буду плевать и дал слово.
Я
знаю из нескольких рук положительно, что мать моя красавицей не была,
хотя тогдашнего портрета ее, который где-то есть, я не видал.
Что отец — это бы еще ничего, и нежностей я не любил, но человек этот меня
знать не
хотел и унизил, тогда как я мечтал о нем все эти годы взасос (если можно так о мечте выразиться).
Короче, со мной он обращался как с самым зеленым подростком, чего я почти не мог перенести,
хотя и
знал, что так будет.
— Cher… жаль, если в конце жизни скажешь себе, как и я: je sais tout, mais je ne sais rien de bon. [Я
знаю все, но не
знаю ничего хорошего (франц.).] Я решительно не
знаю, для чего я жил на свете! Но… я тебе столько обязан… и я даже
хотел…
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я
хочу жить один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я
знаю возражения) и ничего не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше
знать ничего не
хочу.
— Вы, кажется, изволите
знать моего отца, то есть я
хочу сказать Версилова?
Из светского его знакомства все его обвинили,
хотя, впрочем, мало кто
знал обо всех подробностях;
знали только нечто о романической смерти молодой особы и о пощечине.
Результат двух этих опытов был для меня громадный: я
узнал положительно, что могу настолько
хотеть, что достигну моей цели, а в этом, повторяю, вся «моя идея»; дальнейшее — все пустяки.
Узнайте истину: непрерывность и упорство в наживании и, главное, в накоплении сильнее моментальных выгод даже
хотя бы и в сто на сто процентов!
Давить и мучить я никого не
хочу и не буду; но я
знаю, что если б
захотел погубить такого-то человека, врага моего, то никто бы мне в том не воспрепятствовал, а все бы подслужились; и опять довольно.
— Нет, ничего, — ответил я. — Особенно хорошо выражение, что женщина — великая власть,
хотя не понимаю, зачем вы связали это с работой? А что не работать нельзя, когда денег нет, — сами
знаете.
— Оставим мое честное лицо, — продолжал я рвать, — я
знаю, что вы часто видите насквозь,
хотя в других случаях не дальше куриного носа, — и удивлялся вашей способности проницать. Ну да, у меня есть «своя идея». То, что вы так выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меня есть «идея». Не боюсь и не стыжусь.
Я содрогнулся внутри себя. Конечно, все это была случайность: он ничего не
знал и говорил совсем не о том, хоть и помянул Ротшильда; но как он мог так верно определить мои чувства: порвать с ними и удалиться? Он все предугадал и наперед
хотел засалить своим цинизмом трагизм факта. Что злился он ужасно, в том не было никакого сомнения.
— Совсем нет, не приписывайте мне глупостей. Мама, Андрей Петрович сейчас похвалил меня за то, что я засмеялся; давайте же смеяться — что так сидеть!
Хотите, я вам про себя анекдоты стану рассказывать? Тем более что Андрей Петрович совсем ничего не
знает из моих приключений.
— Да услышит же тебя Бог, мой милый. Я
знаю, что ты всех нас любишь и… не
захочешь расстроить наш вечер, — промямлил он как-то выделанно, небрежно.
И главное, сам
знал про это; именно: стоило только отдать письмо самому Версилову из рук в руки, а что он там
захочет, пусть так и делает: вот решение.
Если вы
хотите про Версилова много
узнать, вы ко мне приходите.
— О, вернулся еще вчера, я сейчас у него была… Я именно и пришла к вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я
хотела вас попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так как вы всех
знаете, нельзя ли
узнать хоть в бумагах его, потому что непременно теперь от него остались бумаги, так к кому ж они теперь от него пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки попадут? Я вашего совета прибежала спросить.
Понесла я к нему последние пятнадцать рублей; вышел адвокат и трех минут меня не слушал: „Вижу, говорит,
знаю, говорит,
захочет, говорит, отдаст купец, не
захочет — не отдаст, а дело начнете — сами приплатиться можете, всего лучше помиритесь“.
— «
Знаете, говорит, ведь он меня оскорбить
хотел?» — «Что ты, что ты? — говорю».
А она бегала в адресный стол,
узнала, где господин Версилов живет, пришла: «Сегодня же, говорит, сейчас отнесу ему деньги и в лицо шваркну; он меня, говорит, оскорбить
хотел, как Сафронов (это купец-то наш); только Сафронов оскорбил как грубый мужик, а этот как хитрый иезуит».
— Милый ты мой, мы с тобой всегда сходились. Где ты был? Я непременно
хотел сам к тебе ехать, но не
знал, где тебя найти… Потому что все же не мог же я к Версилову…
Хотя теперь, после всего этого…
Знаешь, друг мой: вот этим-то он, мне кажется, и женщин побеждал, вот этими-то чертами, это несомненно…
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не
знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если
хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
— Меня, меня, конечно меня! Послушай, ведь ты же меня сам видел, ведь ты же мне глядел в глаза, и я тебе глядела в глаза, так как же ты спрашиваешь, меня ли ты встретил? Ну характер! А
знаешь, я ужасно
хотела рассмеяться, когда ты там мне в глаза глядел, ты ужасно смешно глядел.
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да
знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор…
Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я
хочу сказать?..
У меня бывает счет и в одном знатном ресторане, но я еще тут боюсь, и, чуть деньги, сейчас плачу,
хотя и
знаю, что это — моветон и что я себя тем компрометирую.
Я
знал, серьезно
знал, все эти три дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь как я
хотел того, потому что ни за что на свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Он говорил с грустью, и все-таки я не
знал, искренно или нет. Была в нем всегда какая-то складка, которую он ни за что не
хотел оставить.
— Я не
знаю, в каком смысле вы сказали про масонство, — ответил он, — впрочем, если даже русский князь отрекается от такой идеи, то, разумеется, еще не наступило ей время. Идея чести и просвещения, как завет всякого, кто
хочет присоединиться к сословию, незамкнутому и обновляемому беспрерывно, — конечно утопия, но почему же невозможная? Если живет эта мысль
хотя лишь в немногих головах, то она еще не погибла, а светит, как огненная точка в глубокой тьме.
— Пожалуйста, без театральных жестов — сделайте одолжение. Я
знаю, что то, что я делаю, — подло, что я — мот, игрок, может быть, вор… да, вор, потому что я проигрываю деньги семейства, но я вовсе не
хочу надо мной судей. Не
хочу и не допускаю. Я — сам себе суд. И к чему двусмысленности? Если он мне
хотел высказать, то и говори прямо, а не пророчь сумбур туманный. Но, чтоб сказать это мне, надо право иметь, надо самому быть честным…
Этого я
знал хорошо и слышал о нем много,
хотя он меня совсем не
знал.
—
Хочет ли князь,
хочет ли Анна Андреевна,
хочет ли старый князь.
Узнать наверно.
Я очень даже заметил, что вообще у Фанариотовых, должно быть, как-то стыдились Версилова; я по одной, впрочем, Анне Андреевне это заметил,
хотя опять-таки не
знаю, можно ли тут употребить слово «стыдились»; что-то в этом роде, однако же, было.
— А я очень рада, что вы именно теперь так говорите, — с значением ответила она мне. Я должен сказать, что она никогда не заговаривала со мной о моей беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся,
хотя, я
знал это, она обо всем этом не только
знала, но даже стороной расспрашивала. Так что теперь это было вроде первого намека, и — сердце мое еще более повернулось к ней.
— Лиза, я сам
знаю, но… Я
знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и
хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда
хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что не выйду от вас…
— Я вам сам дверь отворю, идите, но
знайте: я принял одно огромное решение; и если вы
захотите дать свет моей душе, то воротитесь, сядьте и выслушайте только два слова. Но если не
хотите, то уйдите, и я вам сам дверь отворю!
Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время пришло; но постойте еще немного, не говорите,
узнайте, как я смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было, то я не рассержусь… то есть я
хотел сказать — не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю.
— Не отвечайте больше, не удостоивайте меня ответом! Я ведь
знаю, что такие вопросы от меня невозможны! Я
хотел лишь
знать, достоин он или нет, но я про него
узнаю сам.
Этот мизернейший анекдот о ничтожном поручике я нарочно не
хочу пропустить, так как весь Версилов вспоминается мне теперь не иначе как со всеми мельчайшими подробностями обстановки тогдашней роковой для него минуты. Роковой, а я и не
знал того!
Я воротился домой в ужасно возбужденном и, не
знаю почему, в ужасно веселом состоянии духа,
хотя в очень смутном.
— Нет-с, я сам
хочу заплатить, и вы должны
знать почему. Я
знаю, что в этой пачке радужных — тысяча рублей, вот! — И я стал было дрожащими руками считать, но бросил. — Все равно, я
знаю, что тысяча. Ну, так вот, эту тысячу я беру себе, а все остальное, вот эти кучи, возьмите за долг, за часть долга: тут, я думаю, до двух тысяч или, пожалуй, больше!
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно
хотел порвать… Я рад, рад, что пришла минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден принимать вас… обоих! А теперь не считаю себя связанным ничем, ничем,
знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить ее… Не смейте же после того говорить у меня о чести. Потому что вы — люди бесчестные… оба, оба; а вы разве не стыдились у меня брать мои деньги?
— Вы думаете? — остановился он передо мной, — нет, вы еще не
знаете моей природы! Или… или я тут, сам не
знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть, не одна природа. Я вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и, кроме того, я глубоко виноват перед вами за все эти два месяца, а потому я
хочу, чтобы вы, как брат Лизы, все это
узнали: я ездил к Анне Андреевне с тем, чтоб сделать ей предложение, а не отказываться.
И вот я брел по улицам, совсем не разбирая, куда иду, да и не
знаю,
хотел ли куда добежать?
Я
знаю, что товарищи смеются и презирают меня за это, отлично
знаю, но мне это-то и любо: «Коли
захотели, чтоб я был лакей, ну так вот я и лакей, хам — так хам и есть».
Повторяю, я вполне отчетливо сознавал тогда то, что обдумывал и что
хотел сделать, и так припоминаю и теперь, но для чего я
хотел это сделать — не
знаю, совсем не
знаю.
Я тотчас
узнал эту гостью, как только она вошла: это была мама,
хотя с того времени, как она меня причащала в деревенском храме и голубок пролетел через купол, я не видал уж ее ни разу.