Неточные совпадения
Он не то чтобы был начетчик или грамотей (
хотя знал церковную службу всю и особенно житие некоторых святых, но более понаслышке), не то чтобы был вроде, так
сказать, дворового резонера, он просто был характера упрямого, подчас даже рискованного; говорил с амбицией, судил бесповоротно и, в заключение, «жил почтительно», — по собственному удивительному его выражению, — вот он каков был тогда.
Я
хочу только
сказать, что никогда не мог узнать и удовлетворительно догадаться, с чего именно началось у него с моей матерью.
Да, действительно, я еще не смыслю,
хотя сознаюсь в этом вовсе не из гордости, потому что знаю, до какой степени глупа в двадцатилетнем верзиле такая неопытность; только я
скажу этому господину, что он сам не смыслит, и докажу ему это.
— Cher… жаль, если в конце жизни
скажешь себе, как и я: je sais tout, mais je ne sais rien de bon. [Я знаю все, но не знаю ничего хорошего (франц.).] Я решительно не знаю, для чего я жил на свете! Но… я тебе столько обязан… и я даже
хотел…
— Нисколько. Признаюсь, сначала, с первых разов, я был несколько обижен и
хотел вам самим
сказать ты, но увидал, что глупо, потому что не для того же, чтоб унизить меня, вы мне ты говорите?
Может, я очень худо сделал, что сел писать: внутри безмерно больше остается, чем то, что выходит в словах. Ваша мысль,
хотя бы и дурная, пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее и бесчестнее. Версилов мне
сказал, что совсем обратное тому бывает только у скверных людей. Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!
Мало опровергнуть прекрасную идею, надо заменить ее равносильным прекрасным; не то я, не желая ни за что расставаться с моим чувством, опровергну в моем сердце опровержение,
хотя бы насильно, что бы там они ни
сказали.
— Приходите ко мне, если
захотите, —
сказал он. — Я имею теперь работу и занят, но вы сделаете мне удовольствие.
— Пусть я буду виноват перед собой… Я люблю быть виновным перед собой… Крафт, простите, что я у вас вру.
Скажите, неужели вы тоже в этом кружке? Я вот об чем
хотел спросить.
— Ну, хорошо, —
сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла,
сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас
сказать мне всю правду. Я именно
хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Я обыкновенно входил молча и угрюмо, смотря куда-нибудь в угол, а иногда входя не здоровался. Возвращался же всегда ранее этого раза, и мне подавали обедать наверх. Войдя теперь, я вдруг
сказал: «Здравствуйте, мама», чего никогда прежде не делывал,
хотя как-то все-таки, от стыдливости, не мог и в этот раз заставить себя посмотреть на нее, и уселся в противоположном конце комнаты. Я очень устал, но о том не думал.
— Я
хотел долго рассказывать, но стыжусь, что и это рассказал. Не все можно рассказать словами, иное лучше никогда не рассказывать. Я же вот довольно
сказал, да ведь вы же не поняли.
Но, чтобы обратиться к нашему, то замечу про мать твою, что она ведь не все молчит; твоя мать иногда и
скажет, но
скажет так, что ты прямо увидишь, что только время потерял говоривши,
хотя бы даже пять лет перед тем постепенно ее приготовлял.
В виде гарантии я давал ему слово, что если он не
захочет моих условий, то есть трех тысяч, вольной (ему и жене, разумеется) и вояжа на все четыре стороны (без жены, разумеется), — то пусть
скажет прямо, и я тотчас же дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих, кажется теми же тремя тысячами, и уж не они от меня уйдут на все четыре стороны, а я сам от них уеду на три года в Италию, один-одинехонек.
— Да, слушайте,
хотите, я вам
скажу в точности, для чего вы теперь ко мне приходили? Я все это время сидел и спрашивал себя: в чем тайна этого визита, и наконец, кажется, теперь догадался.
—
Скажите, князь, — вылетел я вдруг с вопросом, — не находите вы смешным внутри себя, что я, такой еще «молокосос»,
хотел вас вызвать на дуэль, да еще за чужую обиду?
Тогда, разумеется, начнется, так
сказать, всеобщее окисление; прибудет много жида, и начнется жидовское царство; а засим все те, которые никогда не имели акций, да и вообще ничего не имели, то есть все нищие, естественно не
захотят участвовать в окислении…
— Милый мой, —
сказал он мне вдруг, несколько изменяя тон, даже с чувством и с какою-то особенною настойчивостью, — милый мой, я вовсе не
хочу прельстить тебя какою-нибудь буржуазною добродетелью взамен твоих идеалов, не твержу тебе, что «счастье лучше богатырства»; напротив, богатырство выше всякого счастья, и одна уж способность к нему составляет счастье.
— Я не знаю, в каком смысле вы
сказали про масонство, — ответил он, — впрочем, если даже русский князь отрекается от такой идеи, то, разумеется, еще не наступило ей время. Идея чести и просвещения, как завет всякого, кто
хочет присоединиться к сословию, незамкнутому и обновляемому беспрерывно, — конечно утопия, но почему же невозможная? Если живет эта мысль
хотя лишь в немногих головах, то она еще не погибла, а светит, как огненная точка в глубокой тьме.
— Я
хотел только
сказать, что ваша идея о дворянстве есть в то же время и отрицание дворянства, —
сказал князь.
— Пожалуйста, без театральных жестов — сделайте одолжение. Я знаю, что то, что я делаю, — подло, что я — мот, игрок, может быть, вор… да, вор, потому что я проигрываю деньги семейства, но я вовсе не
хочу надо мной судей. Не
хочу и не допускаю. Я — сам себе суд. И к чему двусмысленности? Если он мне
хотел высказать, то и говори прямо, а не пророчь сумбур туманный. Но, чтоб
сказать это мне, надо право иметь, надо самому быть честным…
— А я очень рада, что вы именно теперь так говорите, — с значением ответила она мне. Я должен
сказать, что она никогда не заговаривала со мной о моей беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся,
хотя, я знал это, она обо всем этом не только знала, но даже стороной расспрашивала. Так что теперь это было вроде первого намека, и — сердце мое еще более повернулось к ней.
— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и
хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда
хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме
скажи, что не выйду от вас…
— Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня в последний раз еду, особенно после того, как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там нет ни копейки. Вы не поверите, как я краснею… Я, впрочем, должен с ним объясниться… Мама, милая, в прошлый раз я здесь
сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я
хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…
Я вдруг вскочил,
хотел ему что-то
сказать, стал перед ним, но, не
сказав ничего, выбежал из комнаты и из квартиры.
Он до того презирал меня, что говорил обо мне Стебелькову и сам
сказал мне вчера, что
хотел нас обоих с Версиловым выгнать.
Искоса только я оглядывал ее темненькое старенькое платьице, довольно грубые, почти рабочие руки, совсем уж грубые ее башмаки и сильно похудевшее лицо; морщинки уже прорезывались у нее на лбу,
хотя Антонина Васильевна и
сказала мне потом, вечером, по ее уходе: «Должно быть, ваша maman была когда-то очень недурна собой».
Я не знаю, отчего это происходит: я
хочу только
сказать, что смеющийся, как и спящий, большею частью ничего не знает про свое лицо.
Она выговорила это скороговоркой, покраснев, и
хотела было поскорее уйти, потому что тоже страх как не любила размазывать чувства и на этот счет была вся в меня, то есть застенчива и целомудренна; к тому же, разумеется, не
хотела бы начинать со мной на тему о Макаре Ивановиче; довольно было и того, что мы могли
сказать, обменявшись взглядами.
И еще
скажу: благообразия не имеют, даже не
хотят сего; все погибли, и только каждый хвалит свою погибель, а обратиться к единой истине не помыслит; а жить без Бога — одна лишь мука.
Хотел было я и вам, Андрей Петрович, сударь, кой-что
сказать, да Бог и без меня ваше сердце найдет.
— Оставим, —
сказал Версилов, странно посмотрев на меня (именно так, как смотрят на человека непонимающего и неугадывающего), — кто знает, что у них там есть, и кто может знать, что с ними будет? Я не про то: я слышал, ты завтра
хотел бы выйти. Не зайдешь ли к князю Сергею Петровичу?
— За что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем, что ж я? вы лучше не пейте. Это он вам правду
сказал, что вам нельзя больше пить, — мигнул он мне вдруг значительно, — а я все-таки выпью. Мне уж теперь ничего, а я, верите ли, ни в чем себя удержать не могу. Вот
скажите мне, что мне уж больше не обедать по ресторанам, и я на все готов, чтобы только обедать. О, мы искренно
хотим быть честными, уверяю вас, но только мы все откладываем.
— Нет, знаешь, Ламберт, — вдруг
сказал я, — как
хочешь, а тут много вздору; я потому с тобой говорил, что мы товарищи и нам нечего стыдиться; но с другим я бы ни за что не унизился.
Он маму любит, маму, и я видел, как он обнимал ее, и я прежде сам думал, что он любит Катерину Николаевну, но теперь узнал ясно, что он, может, ее когда-то любил, но теперь давно ненавидит… и
хочет мстить, и она боится, потому что я тебе
скажу, Ламберт, он ужасно страшен, когда начнет мстить.
— Я только знаю теперь, что «тот человек» гораздо был ближе к душе вашей, чем вы это мне прежде открыли, —
сказал я, сам не зная, что
хотел этим выразить, но как бы с укоризной и весь нахмурясь.
Он блаженно улыбнулся,
хотя в улыбке его и отразилось как бы что-то страдальческое или, лучше
сказать, что-то гуманное, высшее… не умею я этого высказать; но высокоразвитые люди, как мне кажется, не могут иметь торжественно и победоносно счастливых лиц. Не ответив мне, он снял портрет с колец обеими руками, приблизил к себе, поцеловал его, затем тихо повесил опять на стену.
Впишу здесь, пожалуй, и собственное мое суждение, мелькнувшее у меня в уме, пока я тогда его слушал: я подумал, что любил он маму более, так
сказать, гуманною и общечеловеческою любовью, чем простою любовью, которою вообще любят женщин, и чуть только встретил женщину, которую полюбил этою простою любовью, то тотчас же и не
захотел этой любви — вероятнее всего с непривычки.
— Почему поздно? Не
хочу я идти и не пойду! Не дам я мной опять овладеть! Наплевать на Ламберта — так и
скажите ей, и что если она пришлет ко мне своего Ламберта, то я его выгоню в толчки — так и передайте ей!
Хотя старый князь, под предлогом здоровья, и был тогда своевременно конфискован в Царское Село, так что известие о его браке с Анной Андреевной не могло распространиться в свете и было на время потушено, так
сказать, в самом зародыше, но, однако же, слабый старичок, с которым все можно было сделать, ни за что на свете не согласился бы отстать от своей идеи и изменить Анне Андреевне, сделавшей ему предложение.
Я, однако, зашел лишь на минуту; я
хотел бы
сказать Соне что-нибудь хорошее и ищу такого слова,
хотя сердце полно слов, которых не умею высказать; право, все таких каких-то странных слов.
— Не туда, а в комнату рядом. Настасья Егоровна, Анна Андреевна, может, сама того
хочет. Кабы не
хотела, не
сказала бы мне, что они здесь. Они меня не услышат… она сама того
хочет…
— Я только не умела выразиться, — заторопилась она, — это я не так
сказала; это потому, что я при вас всегда стыдилась и не умела говорить с первой нашей встречи. А если я не так
сказала словами, что «почти вас люблю», то ведь в мысли это было почти так — вот потому я и
сказала,
хотя и люблю я вас такою… ну, такою общею любовью, которою всех любишь и в которой всегда не стыдно признаться…
— Ничего не надо заглаживать! не нуждаюсь, не
хочу, не
хочу! — восклицал я, схватив себя за голову. (О, может быть, я поступил тогда с нею слишком свысока!) —
Скажите, однако, где будет ночевать сегодня князь? Неужели здесь?
— C'est un ange, c'est un ange du ciel! [Это ангел, ангел небесный! (франц.)] — восклицал он. — Всю жизнь я был перед ней виноват… и вот теперь! Chere enfant, я не верю ничему, ничему не верю! Друг мой,
скажи мне: ну можно ли представить, что меня
хотят засадить в сумасшедший дом? Je dis des choses charmantes et tout le monde rit… [Я говорю прелестные вещи, и все хохочут… (франц.)] и вдруг этого-то человека — везут в сумасшедший дом?
Хотите,
скажу: бьюсь об заклад, что вы сами были влюблены всю жизнь в Андрея Петровича, а может быть, и теперь продолжаете…
— Ах, этот «двойник»! — ломала руки Татьяна Павловна. — Ну, нечего тут, — решилась она вдруг, — бери шапку, шубу и — вместе марш. Вези нас, матушка, прямо к ним. Ах, далеко! Марья, Марья, если Катерина Николаевна приедет, то
скажи, что я сейчас буду и чтоб села и ждала меня, а если не
захочет ждать, то запри дверь и не выпускай ее силой.
Скажи, что я так велела! Сто рублей тебе, Марья, если сослужишь службу.