Неточные совпадения
Замечу, что мою мать я, вплоть до прошлого года, почти не
знал вовсе; с детства меня отдали в
люди, для комфорта Версилова, об чем, впрочем, после; а потому я никак не могу представить себе, какое у нее могло быть в то время лицо.
Он сам, этот мрачный и закрытый
человек, с тем милым простодушием, которое он черт
знает откуда брал (точно из кармана), когда видел, что это необходимо, — он сам говорил мне, что тогда он был весьма «глупым молодым щенком» и не то что сентиментальным, а так, только что прочел «Антона Горемыку» и «Полиньку Сакс» — две литературные вещи, имевшие необъятное цивилизующее влияние на тогдашнее подрастающее поколение наше.
Этот вызов
человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в
люди, не только не
знал меня вовсе, но даже в этом никогда не раскаивался (кто
знает, может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось потом, что и деньги не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого
человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
Что отец — это бы еще ничего, и нежностей я не любил, но
человек этот меня
знать не хотел и унизил, тогда как я мечтал о нем все эти годы взасос (если можно так о мечте выразиться).
Я непременно должен
узнать всю правду в самый ближайший срок, ибо приехал судить этого
человека.
И если бы он
узнал, что кто-нибудь распространяет или утверждает о нем этот слух, то, кажется, этот незлобивейший
человек стал бы ему вечным врагом.
— Слушайте, — пробормотал я совершенно неудержимо, но дружески и ужасно любя его, — слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник, парижский, вот что тысячу семьсот миллионов франков оставил (он кивнул головой), еще в молодости, когда случайно
узнал, за несколько часов раньше всех, об убийстве герцога Беррийского, то тотчас поскорее дал
знать кому следует и одной только этой штукой, в один миг, нажил несколько миллионов, — вот как
люди делают!
Я
знал, что мне надо держать себя в
людях мрачнее.
— Я, собственно, не знаком, — тотчас ответил Васин (и без малейшей той обидной утонченной вежливости, которую берут на себя
люди деликатные, говоря с тотчас же осрамившимся), — но я несколько его
знаю; встречался и слушал его.
— Это верно, это очень верно, это — очень гордый
человек! Но чистый ли это
человек? Послушайте, что вы думаете о его католичестве? Впрочем, я забыл, что вы, может быть, не
знаете…
— О, я
знаю, что мне надо быть очень молчаливым с
людьми. Самый подлый из всех развратов — это вешаться на шею; я сейчас это им сказал, и вот я и вам вешаюсь! Но ведь есть разница, есть? Если вы поняли эту разницу, если способны были понять, то я благословлю эту минуту!
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не
знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу
знать, какой он
человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Крафт об участи этого письма
знал очень мало, но заметил, что Андроников «никогда не рвал нужных бумаг» и, кроме того, был
человек хоть и широкого ума, но и «широкой совести».
Давить и мучить я никого не хочу и не буду; но я
знаю, что если б захотел погубить такого-то
человека, врага моего, то никто бы мне в том не воспрепятствовал, а все бы подслужились; и опять довольно.
Очень доволен был и еще один молодой парень, ужасно глупый и ужасно много говоривший, одетый по-немецки и от которого весьма скверно пахло, — лакей, как я
узнал после; этот с пившим молодым
человеком даже подружился и при каждой остановке поезда поднимал его приглашением: «Теперь пора водку пить» — и оба выходили обнявшись.
Подошел и я — и не понимаю, почему мне этот молодой
человек тоже как бы понравился; может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и, выходя из вагона,
узнал от него, что он вечером, часу в девятом, придет на Тверской бульвар.
Я
знал одного вечного труженика, хоть и не из народа; он был
человек довольно развитой и мог обобщать.
— Если вы не
знали, где я даже рос, — как же вам
знать, с чего
человек ипохондрик?
— Друг мой, если б я только
знал… — протянул Версилов с небрежной улыбкой несколько утомленного
человека, — каков, однако, негодяй этот Тушар! Впрочем, я все еще не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься с силами и все это нам наконец простишь, и мы опять заживем как нельзя лучше.
— Насчет Макара Ивановича? Макар Иванович — это, как ты уже
знаешь, дворовый
человек, так сказать, пожелавший некоторой славы…
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем
знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то
человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
— Ложь, вздор! — прервал я ее неистово, — вы сейчас называли меня шпионом, о Боже! Стоит ли не только шпионить, но даже и жить на свете подле таких, как вы! Великодушный
человек кончает самоубийством, Крафт застрелился — из-за идеи, из-за Гекубы… Впрочем, где вам
знать про Гекубу!.. А тут — живи между ваших интриг, валандайся около вашей лжи, обманов, подкопов… Довольно!
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «
Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы от него, может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому
человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю: «Почему, Оля, от благородного и богатого
человека благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души
человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
— Не
знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только
знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между
людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
То есть не то что великолепию, но квартира эта была как у самых «порядочных
людей»: высокие, большие, светлые комнаты (я видел две, остальные были притворены) и мебель — опять-таки хоть и не Бог
знает какой Versailles [Версаль (франц.).] или Renaissance, [Ренессанс (франц.).] но мягкая, комфортная, обильная, на самую широкую ногу; ковры, резное дерево и статуэтки.
— Конечно нет, — улыбнулся князь, но как-то очень серьезной улыбкой, и вообще он становился все более и более озабочен, — я слишком
знаю, что этот
человек мужествен. Тут, конечно, особый взгляд… свое собственное расположение идей…
— Ты не
знаешь души моей, Лиза, ты не
знаешь, что значил для меня
человек этот…
— Ну, вот, вот, — обрадовался хозяин, ничего не заметивший и ужасно боявшийся, как и всегда эти рассказчики, что его станут сбивать вопросами, — только как раз подходит один мещанин, и еще молодой, ну,
знаете, русский
человек, бородка клином, в долгополом кафтане, и чуть ли не хмельной немножко… впрочем, нет, не хмельной-с.
Впрочем, нет, не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно, только,
знаете, хоть и светлость, а чистый этакий русский
человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома есть нечего.
Ну, дошло до начальства; начальство велело ему медаль повесить; так и ходил с медалью на шее, да опился потом, говорят;
знаете, русский
человек, не удержится!
— Да, вы-то; вы самый главный
человек и есть, и сами это
знаете.
— Он шутил, вы
знаете. Он говорил, что, напротив, молодая и прекрасная женщина на молодого
человека в вашем возрасте всегда производит лишь впечатление негодования и гнева… — засмеялась вдруг Анна Андреевна.
Зная, что это письмо могло попасть… в руки злых
людей… имея полные основания так думать (с жаром произнесла она), я трепетала, что им воспользуются, покажут папа… а на него это могло произвести чрезвычайное впечатление… в его положении… на здоровье его… и он бы меня разлюбил…
— Я в жизни встретила лишь двух
людей, которые со мной говорили вполне серьезно: покойного мужа, очень, очень умного и… бла-го-родного
человека, — произнесла она внушительно, — и еще — вы сами
знаете кого…
— Предупреждаю тебя еще раз, мой милый, что там моих денег нет. Я
знаю, этот молодой
человек сам в тисках, и я на нем ничего не считаю, несмотря на его обещания.
— «Все пороки»! Ого! Эту фразу я
знаю! — воскликнул Версилов. — И если уж до того дошло, что тебе сообщена такая фраза, то уж не поздравить ли тебя с чем? Это означает такую интимность между вами, что, может быть, придется даже похвалить тебя за скромность и тайну, к которой способен редкий молодой
человек…
Теперь мне понятно: он походил тогда на
человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту,
зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад, что пришла минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден принимать вас… обоих! А теперь не считаю себя связанным ничем, ничем,
знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить ее… Не смейте же после того говорить у меня о чести. Потому что вы —
люди бесчестные… оба, оба; а вы разве не стыдились у меня брать мои деньги?
А я вот и не
знаю, как тут надо поступить честному
человеку!..
— Этого я уж не
знаю… что, собственно, тут ему не понравится; но поверь, что Анна Андреевна и в этом смысле — в высшей степени порядочный
человек. А какова, однако, Анна-то Андреевна! Как раз справилась перед тем у меня вчера утром: «Люблю ли я или нет госпожу вдову Ахмакову?» Помнишь, я тебе с удивлением вчера передавал: нельзя же бы ей выйти за отца, если б я женился на дочери? Понимаешь теперь?
Выскочи русский
человек чуть-чуть из казенной, узаконенной для него обычаем колеи — и он сейчас же не
знает, что делать.
Показался ли он почему-нибудь мне «спасением» моим, или потому я бросился к нему в ту минуту, что принял его за
человека совсем из другого мира, — не
знаю, — не рассуждал я тогда, — но я бросился к нему не рассуждая.
Чаще всего в смехе
людей обнаруживается нечто пошлое, нечто как бы унижающее смеющегося, хотя сам смеющийся почти всегда ничего не
знает о впечатлении, которое производит.
Смехом иной
человек себя совсем выдает, и вы вдруг
узнаете всю его подноготную.
Итак: если захотите рассмотреть
человека и
узнать его душу, то вникайте не в то, как он молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он волнуется благороднейшими идеями, а высмотрите лучше его, когда он смеется.
Если и не глуп его смех, но сам
человек, рассмеявшись, стал вдруг почему-то для вас смешным, хотя бы даже немного, — то
знайте, что в
человеке том нет настоящего собственного достоинства, по крайней мере вполне.
Или, наконец, если смех этот хоть и сообщителен, а все-таки почему-то вам покажется пошловатым, то
знайте, что и натура того
человека пошловата, и все благородное и возвышенное, что вы заметили в нем прежде, — или с умыслом напускное, или бессознательно заимствованное, и что этот
человек непременно впоследствии изменится к худшему, займется «полезным», а благородные идеи отбросит без сожаления, как заблуждения и увлечения молодости.
Трудно
человеку знать про всякий грех, что грешно, а что нет: тайна тут, превосходящая ум человеческий.
— Нет, считаю это пустою обрядностью. Я должен вам, впрочем, признаться, что мне ваш Петр Валерьяныч нравится: не сено по крайней мере, а все же
человек, несколько похожий на одного близкого нам обоим человечка, которого мы оба
знаем.
—
Знаешь ли ты, милый вьюнош, — начал он опять, как бы продолжая прежнюю речь, —
знаешь ли ты, что есть предел памяти
человека на сей земле?