Неточные совпадения
Она не
то что управляла, но по соседству надзирала над имением Версилова (в пятьсот душ), и этот надзор, как я слышал,
стоил надзора какого-нибудь управляющего из ученых.
Кроме нищеты,
стояло нечто безмерно серьезнейшее, — не говоря уже о
том, что все еще была надежда выиграть процесс о наследстве, затеянный уже год у Версилова с князьями Сокольскими, и Версилов мог получить в самом ближайшем будущем имение, ценностью в семьдесят, а может и несколько более тысяч.
Сам он не
стоит описания, и, собственно, в дружеских отношениях я с ним не был; но в Петербурге его отыскал; он мог (по разным обстоятельствам, о которых говорить тоже не
стоит) тотчас же сообщить мне адрес одного Крафта, чрезвычайно нужного мне человека, только что
тот вернется из Вильно.
Я было вышел; на
той стороне тротуара раздался сиплый, пьяный рев ругавшегося прохожего; я
постоял, поглядел и тихо вернулся, тихо прошел наверх, тихо разделся, сложил узелок и лег ничком, без слез и без мыслей, и вот с этой-то самой минуты я и стал мыслить, Андрей Петрович!
Она до
того побледнела, что не могла
стоять на ногах и опустилась на диван.
Оказывается, что все, что говорили вчера у Дергачева о нем, справедливо: после него осталась вот этакая тетрадь ученых выводов о
том, что русские — порода людей второстепенная, на основании френологии, краниологии и даже математики, и что, стало быть, в качестве русского совсем не
стоит жить.
Только
стоит этот мещанин, как они это сговариваются, англичане да Монферан, а это лицо, которому поручено-то, тут же в коляске подъехал, слушает и сердится: как это так решают и не могут решить; и вдруг замечает в отдалении, этот мещанинишка
стоит и фальшиво этак улыбается,
то есть не фальшиво, я не так, а как бы это…
— Милый ты мой, он меня целый час перед тобой веселил. Этот камень… это все, что есть самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами, но как его перебить? ведь ты видел, он тает от удовольствия. Да и, кроме
того, этот камень, кажется, и теперь
стоит, если только не ошибаюсь, и вовсе не зарыт в яму…
Видение шведского короля — это уж у них, кажется, устарело; но в моей юности его с засосом повторяли и с таинственным шепотом, точно так же, как и о
том, что в начале столетия кто-то будто бы
стоял в сенате на коленях перед сенаторами.
— Ну, а если эта красавица обратит на него внимание, несмотря на
то что он так ничтожен,
стоит в углу и злится, потому что «маленький», и вдруг предпочтет его всей толпе окружающих ее обожателей, что тогда? — спросил я вдруг с самым смелым и вызывающим видом. Сердце мое застучало.
— Два месяца назад я здесь
стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы не могли не понять… вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения были основательны: этот документ существует…
то есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
Постойте, Катерина Николаевна, еще минутку не говорите, а дайте мне все докончить: я все время, как к вам ходил, все это время подозревал, что вы для
того только и ласкали меня, чтоб из меня выпытать это письмо, довести меня до
того, чтоб я признался…
Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время пришло; но
постойте еще немного, не говорите, узнайте, как я смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было,
то я не рассержусь…
то есть я хотел сказать — не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю.
— Вы меня слишком хвалите: я не
стою того, — произнесла она с чувством. — Помните, что я говорила вам про ваши глаза? — прибавила она шутливо.
— Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете,
то робел при вас, а когда вы уходили, я готов был броситься и целовать
то место на полу, где
стояла ваша нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро вышел.
Я искренно рассказал ему, что готов был бросаться целовать
то место на полу, где
стояла ее нога.
Я ставил
стоя, молча, нахмурясь и стиснув зубы. На третьей же ставке Зерщиков громко объявил zero, не выходившее весь день. Мне отсчитали сто сорок полуимпериалов золотом. У меня оставалось еще семь ставок, и я стал продолжать, а между
тем все кругом меня завертелось и заплясало.
— Извольте принять! — крикнул он, весь багровый от гнева, — я не обязан
стоять над вами; а
то после скажете, что не получили. Сосчитайте.
—
Постой, Лиза,
постой, о, как я был глуп! Но глуп ли? Все намеки сошлись только вчера в одну кучу, а до
тех пор откуда я мог узнать? Из
того, что ты ходила к Столбеевой и к этой… Дарье Онисимовне? Но я тебя за солнце считал, Лиза, и как могло бы мне прийти что-нибудь в голову? Помнишь, как я тебя встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы с тобой шли тогда по солнцу и радовались… тогда уже было? Было?
Конечно, слишком ясно, что она захотела себе положения в свете, но ведь она же и
стоит того.
Между
тем Афердов
стоял среди толпы и громко требовал, чтоб его обыскали. Он выворачивал сам свои карманы. Но на требование его отвечали криками: «Нет, нет, вор известен!» Два призванные лакея схватили меня сзади за руки.
И поцеловала меня,
то есть я позволил себя поцеловать. Ей видимо хотелось бы еще и еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало ей самой при людях, али от чего-то другого горько, али уж догадалась она, что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись еще раз Тушарам, направилась выходить. Я
стоял.
— Садись, присядь, ноги-то небось не
стоят еще, — приветливо пригласил он меня, указав мне на место подле себя и все продолжая смотреть мне в лицо
тем же лучистым взглядом. Я сел подле него и сказал...
— Вы все говорите «тайну»; что такое «восполнивши тайну свою»? — спросил я и оглянулся на дверь. Я рад был, что мы одни и что кругом
стояла невозмутимая тишина. Солнце ярко светило в окно перед закатом. Он говорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением, точно и в самом деле был так рад моему приходу. Но я заметил в нем несомненно лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже был больной, тоже в лихорадке, с
той минуты, как вошел к нему.
Ну так вот, прошлого лета, в Петровки, зашел я опять в
ту пустынь — привел Господь — и вижу, в келии его
стоит эта самая вещь — микроскоп, — за большие деньги из-за границы выписал.
Да и
то взять: учат с
тех пор, как мир
стоит, а чему же они научили доброму, чтобы мир был самое прекрасное и веселое и всякой радости преисполненное жилище?
В суде адвокат совсем уже было его оправдал — нет улик, да и только, как вдруг
тот слушал-слушал, да вдруг встал и перервал адвоката: «Нет, ты
постой говорить», да все и рассказал, «до последней соринки»; повинился во всем, с плачем и с раскаяньем.
Все закричали, зарадовались, а солдат, как
стоял, так ни с места, точно в столб обратился, не понимает ничего; не понял ничего и из
того, что председатель сказал ему в увещание, отпуская на волю.
Теперь сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода после болезни Ламберт
стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны за документ вексель не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен был целый план; ждали только моей помощи,
то есть самого документа.
— Как не желать? но не очень. Мне почти ничего не надо, ни рубля сверх. Я в золотом платье и я как есть — это все равно; золотое платье ничего не прибавит Васину. Куски не соблазняют меня: могут ли места или почести
стоить того места, которого я
стою?
Макар Иванович по поводу этого дня почему-то вдруг ударился в воспоминания и припомнил детство мамы и
то время, когда она еще «на ножках не
стояла».
Но он не успел ответить, да и вряд ли бы что ответил, потому что
стоял передо мной как истукан все с
тою же болезненною улыбкой и неподвижным взглядом; но вдруг отворилась дверь, и вошла Лиза. Она почти обмерла, увидев нас вместе.
Я вошел и стал посреди
той комнаты, оглядываясь и припоминая. Ламберт за ширмами наскоро переодевался. Длинный и его товарищ прошли тоже вслед за нами, несмотря на слова Ламберта. Мы все
стояли.
И вот раз закатывается солнце, и этот ребенок на паперти собора, вся облитая последними лучами,
стоит и смотрит на закат с тихим задумчивым созерцанием в детской душе, удивленной душе, как будто перед какой-то загадкой, потому что и
то, и другое, ведь как загадка — солнце, как мысль Божия, а собор, как мысль человеческая… не правда ли?
Она стремительно выбежала из квартиры, накидывая на бегу платок и шубку, и пустилась по лестнице. Мы остались одни. Я сбросил шубу, шагнул и затворил за собою дверь. Она
стояла предо мной как тогда, в
то свидание, с светлым лицом, с светлым взглядом, и, как тогда, протягивала мне обе руки. Меня точно подкосило, и я буквально упал к ее ногам.
Сказав это, он вдруг ушел; я же остался,
стоя на месте и до
того в смущении, что не решился воротить его. Выражение «документ» особенно потрясло меня: от кого же бы он узнал, и в таких точных выражениях, как не от Ламберта? Я воротился домой в большом смущении. Да и как же могло случиться, мелькнуло во мне вдруг, чтоб такое «двухлетнее наваждение» исчезло как сон, как чад, как видение?
Но так как она не уходила и все
стояла,
то я, схватив шубу и шапку, вышел сам, оставив ее среди комнаты. В комнате же моей не было никаких писем и бумаг, да я и прежде никогда почти не запирал комнату, уходя. Но я не успел еще дойти до выходной двери, как с лестницы сбежал за мною, без шляпы и в вицмундире, хозяин мой, Петр Ипполитович.
— Не сяду, не сяду; а
то, что вы рады мне, буду помнить. Э, Долгорукий, что других обманывать: я сознательно, своей волей согласился на всякую скверность и на такую низость, что стыдно и произнести у вас. Мы теперь у рябого… Прощайте. Я не
стою, чтоб сесть у вас.
Точно подле вас
стоит ваш двойник; вы сами умны и разумны, а
тот непременно хочет сделать подле вас какую-нибудь бессмыслицу, и иногда превеселую вещь, и вдруг вы замечаете, что это вы сами хотите сделать эту веселую вещь, и Бог знает зачем,
то есть как-то нехотя хотите, сопротивляясь из всех сил хотите.
— «От вас угроз»,
то есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего не сделаю, не бойтесь, уходите… и
тот документ из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вам написал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела было пройти через
ту комнату, в которой я
стоял за портьерой).
Значит,
стоило только сейчас вскочить и убежать, а стыдиться потом Ламберта нечего было: Ламберт
того не
стоил.
Ко всем
тем, на которых она на бале будет смотреть и с которыми будет говорить, тогда как я буду
стоять в углу, стыдясь самого себя?..
— Ни с места! — завопил он, рассвирепев от плевка, схватив ее за плечо и показывая револьвер, — разумеется для одной лишь острастки. — Она вскрикнула и опустилась на диван. Я ринулся в комнату; но в
ту же минуту из двери в коридор выбежал и Версилов. (Он там
стоял и выжидал.) Не успел я мигнуть, как он выхватил револьвер у Ламберта и из всей силы ударил его револьвером по голове. Ламберт зашатался и упал без чувств; кровь хлынула из его головы на ковер.
Все эти последние дни
стояло яркое, высокое, весеннее солнце, и я все припоминал про себя
то солнечное утро, когда мы, прошлою осенью, шли с нею по улице, оба радуясь и надеясь и любя друг друга.