Неточные совпадения
Но я знаю, однако же, наверно, что иная женщина обольщает красотой своей, или там чем знает, в
тот же миг; другую же надо полгода разжевывать, прежде чем понять, что в ней есть; и чтобы рассмотреть такую и влюбиться,
то мало
смотреть и мало быть просто готовым на что угодно, а надо быть, сверх
того, чем-то еще одаренным.
Впрочем, приглядываясь к нему во весь этот месяц, я видел высокомерного человека, которого не общество исключило из своего круга, а который скорее сам прогнал общество от себя, — до
того он
смотрел независимо.
Наконец из калитки вышел какой-то чиновник, пожилой; судя по виду, спал, и его нарочно разбудили; не
то что в халате, а так, в чем-то очень домашнем; стал у калитки, заложил руки назад и начал
смотреть на меня, я — на него.
О mon cher, этот детский вопрос в наше время просто страшен: покамест эти золотые головки, с кудрями и с невинностью, в первом детстве, порхают перед тобой и
смотрят на тебя, с их светлым смехом и светлыми глазками, —
то точно ангелы Божии или прелестные птички; а потом… а потом случается, что лучше бы они и не вырастали совсем!
И вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав князю руку и обменявшись с ним какими-то веселыми светскими словечками, необыкновенно любопытно
посмотрела на меня и, видя, что я на нее тоже
смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла и поклонилась как вошедшая, но улыбка была до
того добрая, что, видимо, была преднамеренная. И, помню, я испытал необыкновенно приятное ощущение.
Правда, я далеко был не в «скорлупе» и далеко еще не был свободен; но ведь и шаг я положил сделать лишь в виде пробы — как только, чтоб
посмотреть, почти как бы помечтать, а потом уж не приходить, может, долго, до самого
того времени, когда начнется серьезно.
— Ах да! Я и забыл! — сказал он вдруг совсем не
тем голосом, с недоумением
смотря на меня, — я вас зазвал по делу и между
тем… Ради Бога, извините.
Пыль — это
те же камни, если
смотреть в микроскоп, а щетка, как ни тверда, все
та же почти шерсть.
Я обыкновенно входил молча и угрюмо,
смотря куда-нибудь в угол, а иногда входя не здоровался. Возвращался же всегда ранее этого раза, и мне подавали обедать наверх. Войдя теперь, я вдруг сказал: «Здравствуйте, мама», чего никогда прежде не делывал, хотя как-то все-таки, от стыдливости, не мог и в этот раз заставить себя
посмотреть на нее, и уселся в противоположном конце комнаты. Я очень устал, но о
том не думал.
Татьяна Павловна хлопотала около меня весь
тот день и покупала мне много вещей; я же все ходил по всем пустым комнатам и
смотрел на себя во все зеркала.
— Друг мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись в
ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня:
то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а
смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и
того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на
то что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину,
то тогда,
смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
— Дайте ему в щеку! Дайте ему в щеку! — прокричала Татьяна Павловна, а так как Катерина Николаевна хоть и
смотрела на меня (я помню все до черточки), не сводя глаз, но не двигалась с места,
то Татьяна Павловна, еще мгновение, и наверно бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял руку, чтоб защитить лицо; вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.
И глупая веселость его и французская фраза, которая шла к нему как к корове седло, сделали
то, что я с чрезвычайным удовольствием выспался тогда у этого шута. Что же до Васина,
то я чрезвычайно был рад, когда он уселся наконец ко мне спиной за свою работу. Я развалился на диване и,
смотря ему в спину, продумал долго и о многом.
Мне не
то было важно; мне важно было
то, что он так озлобленно
посмотрел на меня, когда я вошел с соседкой, так
посмотрел, как никогда.
А между
тем, искренно говорю, никогда я не видел более жестокого и прямого горя, как
смотря на эту несчастную.
Смотрю я на нее в
то утро и сумневаюсь на нее; страшно мне; не буду, думаю, противоречить ей ни в одном слове.
— Д-да? — промямлил Версилов, мельком взглянув наконец на меня. — Возьмите же эту бумажку, она ведь к делу необходима, — протянул он крошечный кусочек Васину.
Тот взял и, видя, что я
смотрю с любопытством, подал мне прочесть. Это была записка, две неровные строчки, нацарапанные карандашом и, может быть, в темноте...
Он был все
тот же, так же щеголевато одет, так же выставлял грудь вперед, так же глупо
смотрел в глаза, так же воображал, что хитрит, и был очень доволен собой. Но на этот раз, входя, он как-то странно осмотрелся; что-то особенно осторожное и проницательное было в его взгляде, как будто он что-то хотел угадать по нашим физиономиям. Мигом, впрочем, он успокоился, и самоуверенная улыбка засияла на губах его,
та «просительно-наглая» улыбка, которая все-таки была невыразимо гадка для меня.
— Именно, Анна Андреевна, — подхватил я с жаром. — Кто не мыслит о настоящей минуте России,
тот не гражданин! Я
смотрю на Россию, может быть, с странной точки: мы пережили татарское нашествие, потом двухвековое рабство и уж конечно потому, что
то и другое нам пришлось по вкусу. Теперь дана свобода, и надо свободу перенести: сумеем ли? Так же ли по вкусу нам свобода окажется? — вот вопрос.
Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время пришло; но постойте еще немного, не говорите, узнайте, как я
смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было,
то я не рассержусь…
то есть я хотел сказать — не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю.
Ничего подобного этому я не мог от нее представить и сам вскочил с места, не
то что в испуге, а с каким-то страданием, с какой-то мучительной раной на сердце, вдруг догадавшись, что случилось что-то тяжелое. Но мама не долго выдержала: закрыв руками лицо, она быстро вышла из комнаты. Лиза, даже не глянув в мою сторону, вышла вслед за нею. Татьяна Павловна с полминуты
смотрела на меня молча.
Я же
смотрел совершенным дикарем и даже иногда до
того, что, случалось, обращал на себя
тем внимание.
То есть хуже:
посмотрел как бы с выделанным недоумением и прошел мимо улыбнувшись.
— Лиза, мог ли я подумать, что ты так обманешь меня! — воскликнул я вдруг, совсем даже не думая, что так начну, и не слезы на этот раз, а почти злобное какое-то чувство укололо вдруг мое сердце, так что я даже не ожидал
того сам. Лиза покраснела, но не ответила, только продолжала
смотреть мне прямо в глаза.
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для
того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и
посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно. Я не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
Странно, во мне всегда была, и, может быть, с самого первого детства, такая черта: коли уж мне сделали зло, восполнили его окончательно, оскорбили до последних пределов,
то всегда тут же являлось у меня неутолимое желание пассивно подчиниться оскорблению и даже пойти вперед желаниям обидчика: «Нате, вы унизили меня, так я еще пуще сам унижусь, вот
смотрите, любуйтесь!» Тушар бил меня и хотел показать, что я — лакей, а не сенаторский сын, и вот я тотчас же сам вошел тогда в роль лакея.
У всякого человека, кто бы он ни был, наверно, сохраняется какое-нибудь воспоминание о чем-нибудь таком, с ним случившемся, на что он
смотрит или наклонен
смотреть, как на нечто фантастическое, необычайное, выходящее из ряда, почти чудесное, будет ли
то — сон, встреча, гадание, предчувствие или что-нибудь в этом роде.
Я так думаю, что когда смеется человек,
то в большинстве случаев на него становится противно
смотреть.
— Садись, присядь, ноги-то небось не стоят еще, — приветливо пригласил он меня, указав мне на место подле себя и все продолжая
смотреть мне в лицо
тем же лучистым взглядом. Я сел подле него и сказал...
Он перевел дух и вздохнул. Решительно, я доставил ему чрезвычайное удовольствие моим приходом. Жажда сообщительности была болезненная. Кроме
того, я решительно не ошибусь, утверждая, что он
смотрел на меня минутами с какою-то необыкновенною даже любовью: он ласкательно клал ладонь на мою руку, гладил меня по плечу… ну, а минутами, надо признаться, совсем как бы забывал обо мне, точно один сидел, и хотя с жаром продолжал говорить, но как бы куда-то на воздух.
А я в этот микроскоп, еще тридцать пять лет перед
тем,
смотрел у Александра Владимировича Малгасова, господина нашего, дядюшки Андрея Петровичева по матери, от которого вотчина и отошла потом, по смерти его, к Андрею Петровичу.
— «
Тем даже прекрасней оно, что тайна…» Это я запомню, эти слова. Вы ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю… Меня поражает, что вы гораздо более знаете и понимаете, чем можете выразить; только вы как будто в бреду… — вырвалось у меня,
смотря на его лихорадочные глаза и на побледневшее лицо. Но он, кажется, и не слышал моих слов.
Не могу выразить
того, с каким сильным чувством он выговорил это. Чрезвычайная грусть, искренняя, полнейшая, выразилась в чертах его. Удивительнее всего было
то, что он
смотрел как виноватый: я был судья, а он — преступник. Все это доконало меня.
Я
смотрю на нее и не верю; точно она вдруг сняла маску с лица:
те же черты, но как будто каждая черточка лица исказилась непомерною наглостью.
Когда Версилов передавал мне все это, я, в первый раз тогда, вдруг заметил, что он и сам чрезвычайно искренно занят этим стариком,
то есть гораздо более, чем я бы мог ожидать от человека, как он, и что он
смотрит на него как на существо, ему и самому почему-то особенно дорогое, а не из-за одной только мамы.
— А как вы, Макар Иванович,
смотрите на грех самоубийства? — спросил я его по
тому же поводу.
Помещаю один из рассказов, без выбору, единственно потому, что он мне полнее запомнился. Это — одна история об одном купце, и я думаю, что таких историй, в наших городах и городишках, случается тысячами, лишь бы уметь
смотреть. Желающие могут обойти рассказ,
тем более что я рассказываю его слогом.
И к
тому же я был в восторге и на Ламберта и на Альфонсину
смотрел в
то ужасное утро как на каких-то освободителей и спасителей.
— Оставим, — сказал Версилов, странно
посмотрев на меня (именно так, как
смотрят на человека непонимающего и неугадывающего), — кто знает, что у них там есть, и кто может знать, что с ними будет? Я не про
то: я слышал, ты завтра хотел бы выйти. Не зайдешь ли к князю Сергею Петровичу?
Нельзя винить меня за
то, что я жадно
смотрю кругом себя, чтоб отыскать хоть одного друга, а потому я и не могла не обрадоваться другу:
тот, кто мог даже в
ту ночь, почти замерзая, вспоминать обо мне и повторять одно только мое имя,
тот, уж конечно, мне предан.
О, она ведь и сама, я уверен, слишком хорошо понимала, что Ламберт преувеличил и даже просто налгал ей, единственно чтоб иметь благовидный предлог явиться к ней и завязать с нею сношения; если же
смотрела мне в глаза, как уверенная в истине моих слов и моей преданности,
то, конечно, знала, что я не посмею отказаться, так сказать, из деликатности и по моей молодости.
— Mon ami, voilà Dolgorowky, l'autre mon ami, [Друг мой, вот Долгоровкий, другой мой друг (франц.).] — важно и серьезно проговорил длинный, в упор
смотря на покрасневшего от злости Ламберта.
Тот, лишь увидел меня, тотчас же как бы весь преобразился.
— Выходите… пожалуйста… пойдемте! — бормотал, совсем потерявшись, Ламберт, усиливаясь как-нибудь вывести Андреева из комнаты.
Тот, пытливо обозрев Ламберта и догадавшись, что он уже теперь даст денег, согласился за ним последовать. Вероятно, он уже не раз подобным бесстыдным приемом выбивал из Ламберта деньги. Тришатов хотел было тоже побежать за ними, но
посмотрел на меня и остался.
И вот раз закатывается солнце, и этот ребенок на паперти собора, вся облитая последними лучами, стоит и
смотрит на закат с тихим задумчивым созерцанием в детской душе, удивленной душе, как будто перед какой-то загадкой, потому что и
то, и другое, ведь как загадка — солнце, как мысль Божия, а собор, как мысль человеческая… не правда ли?
Мы вышли из лавки, и Ламберт меня поддерживал, слегка обнявши рукой. Вдруг я
посмотрел на него и увидел почти
то же самое выражение его пристального, разглядывающего, страшно внимательного и в высшей степени трезвого взгляда, как и тогда, в
то утро, когда я замерзал и когда он вел меня, точно так же обняв рукой, к извозчику и вслушивался, и ушами и глазами, в мой бессвязный лепет. У пьянеющих людей, но еще не опьяневших совсем, бывают вдруг мгновения самого полного отрезвления.
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в
той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда приходить и
смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор еще за границей. Я взял его к себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
— Нет-с, уж наверно не воротился, да и не воротится, может, и совсем, — проговорила она,
смотря на меня
тем самым вострым и вороватым глазом и точно так же не спуская его с меня, как в
то уже описанное мною посещение, когда я лежал больной. Меня, главное, взорвало, что тут опять выступали их какие-то тайны и глупости и что эти люди, видимо, не могли обойтись без тайн и без хитростей.
— Лиза, а у тебя у самой нет ли чего? — выскочил я за нею в сени. Ее ужасно убитый, отчаянный вид пронзил мое сердце. Она
посмотрела не
то что злобно, а даже почти как-то ожесточенно, желчно усмехнулась и махнула рукой.
— Татьяна Павловна, повторяю вам, не мучьте меня, — продолжал я свое, в свою очередь не отвечая ей на вопрос, потому что был вне себя, —
смотрите, Татьяна Павловна, чрез
то, что вы от меня скрываете, может выйти еще что-нибудь хуже… ведь он вчера был в полном, в полнейшем воскресении!