Неточные совпадения
Как это так
выходит, что у человека умного высказанное им гораздо глупее
того, что в нем остается?
Я вполне готов верить, как уверял он меня прошлого года сам, с краской в лице, несмотря на
то, что рассказывал про все это с самым непринужденным и «остроумным» видом, что романа никакого не было вовсе и что все
вышло так.
Наконец из калитки
вышел какой-то чиновник, пожилой; судя по виду, спал, и его нарочно разбудили; не
то что в халате, а так, в чем-то очень домашнем; стал у калитки, заложил руки назад и начал смотреть на меня, я — на него.
Вот как бы я перевел тогдашние мысли и радость мою, и многое из
того, что я чувствовал. Прибавлю только, что здесь, в сейчас написанном,
вышло легкомысленнее: на деле я был глубже и стыдливее. Может, я и теперь про себя стыдливее, чем в словах и делах моих; дай-то Бог!
Может, я очень худо сделал, что сел писать: внутри безмерно больше остается, чем
то, что
выходит в словах. Ваша мысль, хотя бы и дурная, пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее и бесчестнее. Версилов мне сказал, что совсем обратное
тому бывает только у скверных людей.
Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!
Из всего
выходит вопрос, который Крафт понимать не может, и вот этим и надо заняться,
то есть непониманием Крафта, потому что это феномен.
— Ошибка! — завопил спорщик, — логический вывод уже сам по себе разлагает предрассудки. Разумное убеждение порождает
то же чувство. Мысль
выходит из чувства и в свою очередь, водворяясь в человеке, формулирует новое!
— Но передать князю Сокольскому я тоже не могу: я убью все надежды Версилова и, кроме
того,
выйду перед ним изменником… С другой стороны, передав Версилову, я ввергну невинных в нищету, а Версилова все-таки ставлю в безвыходное положение: или отказаться от наследства, или стать вором.
Уж одно слово, что он фатер, — я не об немцах одних говорю, — что у него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как и у всех, — тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, — я уже
тем самым разом
выхожу из общества.
Да и вообще до сих пор, во всю жизнь, во всех мечтах моих о
том, как я буду обращаться с людьми, — у меня всегда
выходило очень умно; чуть же на деле — всегда очень глупо.
Он отличался
тем, что на каждой станции и полустанции непременно
выходил и пил водку.
Из истории с Риночкой
выходило обратное, что никакая «идея» не в силах увлечь (по крайней мере меня) до
того, чтоб я не остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и не пожертвовал ему разом всем
тем, что уже годами труда сделал для «идеи».
Через полчаса, когда Тушар
вышел из классной, я стал переглядываться с товарищами и пересмеиваться; конечно, они надо мною смеялись, но я о
том не догадывался и думал, что мы смеемся оттого, что нам весело.
Я было
вышел; на
той стороне тротуара раздался сиплый, пьяный рев ругавшегося прохожего; я постоял, поглядел и тихо вернулся, тихо прошел наверх, тихо разделся, сложил узелок и лег ничком, без слез и без мыслей, и вот с этой-то самой минуты я и стал мыслить, Андрей Петрович!
— Я привык. А вот что вижу вас у себя,
то никак не могу к
тому привыкнуть после всего, что
вышло внизу.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого
выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о
том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В
том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
Если же ты получил высшее образование,
то действительно благодаря бывшему помещику твоему Версилову, но что же из этого
выходит?
Я опять направлялся на Петербургскую. Так как мне в двенадцатом часу непременно надо было быть обратно на Фонтанке у Васина (которого чаще всего можно было застать дома в двенадцать часов),
то и спешил я не останавливаясь, несмотря на чрезвычайный позыв выпить где-нибудь кофею. К
тому же и Ефима Зверева надо было захватить дома непременно; я шел опять к нему и впрямь чуть-чуть было не опоздал; он допивал свой кофей и готовился
выходить.
— Вот это письмо, — ответил я. — Объяснять считаю ненужным: оно идет от Крафта, а
тому досталось от покойного Андроникова. По содержанию узнаете. Прибавлю, что никто в целом мире не знает теперь об этом письме, кроме меня, потому что Крафт, передав мне вчера это письмо, только что я
вышел от него, застрелился…
— Вот мама посылает тебе твои шестьдесят рублей и опять просит извинить ее за
то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей. Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят; мама говорит, что больше тридцати с тебя никак нельзя взять, потому что пятидесяти на тебя не
вышло, и двадцать рублей посылает сдачи.
— Нет, я не про
то, чтоб выгнать, а чтобы не
вышло какой истории… Впрочем, все этакие истории, так или этак, но кончаются… Оставим это.
Версилов молча протянул руку Васину;
тот тоже схватил фуражку, чтоб вместе с ним
выйти, и крикнул мне: «До свиданья».
— Да? Так я и подумал. Вообразите же,
то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, — это дело
вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот отказ уже облечен в законную форму. Версилов не дарит, но признает в этом акте полное право князей.
— Если бы вы захотели мне сделать особенное удовольствие, — громко и открыто обратился он ко мне,
выходя от князя, —
то поедемте сейчас со мною, и я вам покажу письмо, которое сейчас посылаю к Андрею Петровичу, а вместе и его письмо ко мне.
Это меня немножко взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и, помню, решился
выйти, с
тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а когда он придет,
то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и ждать больше не могу.
—
То есть это при покойном государе еще вышло-с, — обратился ко мне Петр Ипполитович, нервно и с некоторым мучением, как бы страдая вперед за успех эффекта, — ведь вы знаете этот камень — глупый камень на улице, к чему, зачем, только лишь мешает, так ли-с?
— Развить? — сказал он, — нет, уж лучше не развивать, и к
тому же страсть моя — говорить без развития. Право, так. И вот еще странность: случись, что я начну развивать мысль, в которую верую, и почти всегда так
выходит, что в конце изложения я сам перестаю веровать в излагаемое; боюсь подвергнуться и теперь. До свидания, дорогой князь: у вас я всегда непростительно разболтаюсь.
Могло повлиять и глупое известие об этом флигель-адъютанте бароне Бьоринге… Я тоже
вышел в волнении, но… То-то и есть, что тогда сияло совсем другое, и я так много пропускал мимо глаз легкомысленно: спешил пропускать, гнал все мрачное и обращался к сияющему…
Я, конечно, обращался к нему раз, недели две
тому, за деньгами, и он давал, но почему-то мы тогда разошлись, и я сам не взял: он что-то тогда забормотал неясно, по своему обыкновению, и мне показалось, что он хотел что-то предложить, какие-то особые условия; а так как я третировал его решительно свысока во все разы, как встречал у князя,
то гордо прервал всякую мысль об особенных условиях и
вышел, несмотря на
то что он гнался за мной до дверей; я тогда взял у князя.
Он произвел на меня такое грязное и смутное впечатление, что,
выйдя, я даже старался не думать и только отплевался. Идея о
том, что князь мог говорить с ним обо мне и об этих деньгах, уколола меня как булавкой. «Выиграю и отдам сегодня же», — подумал я решительно.
Она жила в этом доме совершенно отдельно,
то есть хоть и в одном этаже и в одной квартире с Фанариотовыми, но в отдельных двух комнатах, так что, входя и
выходя, я, например, ни разу не встретил никого из Фанариотовых.
— Нет, не поумнел. Я там, кроме
того, слышал, что вы
выходите замуж за барона Бьоринга.
Я вас тогда видел, а между
тем спроси меня тогда, как я
вышел: какая вы? — и я бы не сказал.
— Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете,
то робел при вас, а когда вы уходили, я готов был броситься и целовать
то место на полу, где стояла ваша нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро
вышел.
— Твоя мать — совершенная противоположность иным нашим газетам, у которых что ново,
то и хорошо, — хотел было сострить Версилов поигривее и подружелюбнее; но у него как-то не
вышло, и он только пуще испугал маму, которая, разумеется, ничего не поняла в сравнении ее с газетами и озиралась с недоумением. В эту минуту вошла Татьяна Павловна и, объявив, что уж отобедала, уселась подле мамы на диване.
Ничего подобного этому я не мог от нее представить и сам вскочил с места, не
то что в испуге, а с каким-то страданием, с какой-то мучительной раной на сердце, вдруг догадавшись, что случилось что-то тяжелое. Но мама не долго выдержала: закрыв руками лицо, она быстро
вышла из комнаты. Лиза, даже не глянув в мою сторону,
вышла вслед за нею. Татьяна Павловна с полминуты смотрела на меня молча.
— Я ее чрезвычайно успел удивить сегодня, сообщив ей самую свежеиспеченную светскую новость о
том, что Катерина Николаевна Ахмакова
выходит за барона Бьоринга, — сказал я вдруг, как будто вдруг что-то сорвалось у меня.
— Но возможность, главное — возможность только предположить вашу любовь к Катерине Николаевне! Простите, я все еще не
выхожу из остолбенения. Я никогда, никогда не дозволял себе говорить с вами на эту или на подобную
тему…
— Ваши бывшие интриги и ваши сношения — уж конечно, эта
тема между нами неприлична, и даже было бы глупо с моей стороны; но я, именно за последнее время, за последние дни, несколько раз восклицал про себя: что, если б вы любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? — о, никогда бы вы не сделали такой страшной ошибки на ее счет в вашем мнении о ней, как
та, которая потом
вышла!
О
том, что
вышло, — про
то я знаю: о вашей обоюдной вражде и о вашем отвращении, так сказать, обоюдном друг от друга я знаю, слышал, слишком слышал, еще в Москве слышал; но ведь именно тут прежде всего выпрыгивает наружу факт ожесточенного отвращения, ожесточенность неприязни, именно нелюбви, а Анна Андреевна вдруг задает вам: «Любите ли?» Неужели она так плохо рансеньирована?
Шагов сотню поручик очень горячился, бодрился и храбрился; он уверял, что «так нельзя», что тут «из пятелтышки», и проч., и проч. Но наконец начал что-то шептать городовому. Городовой, человек рассудительный и видимо враг уличных нервностей, кажется, был на его стороне, но лишь в известном смысле. Он бормотал ему вполголоса на его вопросы, что «теперь уж нельзя», что «дело
вышло» и что «если б, например, вы извинились, а господин согласился принять извинение,
то тогда разве…»
— Этого я уж не знаю… что, собственно, тут ему не понравится; но поверь, что Анна Андреевна и в этом смысле — в высшей степени порядочный человек. А какова, однако, Анна-то Андреевна! Как раз справилась перед
тем у меня вчера утром: «Люблю ли я или нет госпожу вдову Ахмакову?» Помнишь, я тебе с удивлением вчера передавал: нельзя же бы ей
выйти за отца, если б я женился на дочери? Понимаешь теперь?
Вот этот денщик и указал на допросе у офицеров, когда
вышла сплетня, на Степанова,
то есть что я этому Степанову рассказывал.
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется,
то…» вот что они говорят, и все; но я думаю, что этого довольно! Дело не в
том: что бы там ни
вышло и хотя бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
Разом
вышла и другая история: пропали деньги в банке, под носом у Зерщикова, пачка в четыреста рублей. Зерщиков указывал место, где они лежали, «сейчас только лежали», и это место оказывалось прямо подле меня, соприкасалось со мной, с
тем местом, где лежали мои деньги,
то есть гораздо, значит, ближе ко мне, чем к Афердову.
И поцеловала меня,
то есть я позволил себя поцеловать. Ей видимо хотелось бы еще и еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало ей самой при людях, али от чего-то другого горько, али уж догадалась она, что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись еще раз Тушарам, направилась
выходить. Я стоял.
И особенно рекомендую ее
тем девушкам-невестам, которые уж и готовы
выйти за избранного человека, но все еще приглядываются к нему с раздумьем и недоверчивостью и не решаются окончательно.
Если б я тоже знал об их уговоре,
то не наделал бы
того, что
вышло.
И
выходит, что чем освещаемся,
то самое и проклинаем, а и сами
того не ведаем.