Неточные совпадения
— Это
письмо того самого Столбеева, по смерти которого из-за завещания его возникло дело Версилова с князьями Сокольскими.
Между
тем в
письме этом, частном, писанном два года назад, завещатель сам излагает настоящую свою волю или, вернее, желание, излагает скорее в пользу князей, чем Версилова.
По крайней мере
те пункты, на которые опираются князья Сокольские, оспаривая завещание, получают сильную поддержку в этом
письме.
Андроников, говорят, тогда же вразумил ее и отсоветовал; а впоследствии, когда князь выздоровел совсем,
то и нельзя уже было воротиться к этой идее; но
письмо у Андроникова осталось.
И вот он умирает; Катерина Николавна тотчас вспомнила про
письмо: если бы оно обнаружилось в бумагах покойного и попало в руки старого князя,
то тот несомненно прогнал бы ее навсегда, лишил наследства и не дал бы ей ни копейки при жизни.
Крафт об участи этого
письма знал очень мало, но заметил, что Андроников «никогда не рвал нужных бумаг» и, кроме
того, был человек хоть и широкого ума, но и «широкой совести».
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что
письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с
письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала
письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что
письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в
тех бумагах, которые сохранялись у ней.
Я чувствовал тоже, что испортил свое положение: еще больше мраку оказывалось в
том, как мне теперь поступить с
письмом о наследстве.
Но я еще внизу положил, во время всех этих дебатов, подвергнуть дело о
письме про наследство решению третейскому и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину,
то еще к одному лицу, я уже знал к какому.
Потом, через два года, он по этому
письму стребовал с меня уже деньги судом и с процентами, так что меня опять удивил,
тем более что буквально пошел сбирать на построение Божьего храма, и с
тех пор вот уже двадцать лет скитается.
— Давеча я проговорился мельком, что
письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно
письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны,
то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные
письма, а? Не правда ли?
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может быть, и от внезапной догадки, что он пришел ко мне, надеясь узнать: не осталось ли у Марьи Ивановны еще
писем Андроникова? Что он должен был искать этих
писем и ищет их — это я знал. Но кто знает, может быть тогда, именно в
ту минуту, я ужасно ошибся! И кто знает, может быть, я же, этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней
писем?
Я рассуждал так: дело с
письмом о наследстве есть дело совести, и я, выбирая Васина в судьи,
тем самым выказываю ему всю глубину моего уважения, что, уж конечно, должно было ему польстить.
Устраняя себя передачею
письма из рук в руки, и именно молча, я уж
тем самым тотчас бы выиграл, поставив себя в высшее над Версиловым положение, ибо, отказавшись, насколько это касается меня, от всех выгод по наследству (потому что мне, как сыну Версилова, уж конечно, что-нибудь перепало бы из этих денег, не сейчас, так потом), я сохранил бы за собою навеки высший нравственный взгляд на будущий поступок Версилова.
Собственно, предлогом зайти было все
то же
письмо о наследстве, но непреодолимое мое побуждение зайти, конечно, имело другие причины, которых я, впрочем, не сумею и теперь разъяснить: тут была какая-то путаница в уме о «грудном ребенке», «об исключениях, входящих в общее правило».
— Да, какой-то дурачок, что, впрочем, не мешает ему стать мерзавцем. Я только была в досаде, а
то бы умерла вчера со смеху: побледнел, подбежал, расшаркивается, по-французски заговорил. А в Москве Марья Ивановна меня о нем, как о гении, уверяла. Что несчастное
письмо это цело и где-то находится в самом опасном месте — это я, главное, по лицу этой Марьи Ивановны заключила.
— Вот это
письмо, — ответил я. — Объяснять считаю ненужным: оно идет от Крафта, а
тому досталось от покойного Андроникова. По содержанию узнаете. Прибавлю, что никто в целом мире не знает теперь об этом
письме, кроме меня, потому что Крафт, передав мне вчера это
письмо, только что я вышел от него, застрелился…
Дав слово Версилову, что
письмо это, кроме меня, никому не будет известно, я почел уже себя не вправе объявлять о нем кому бы
то ни было.
— Как не знать. Крафт третьего дня для
того и повел меня к себе… от
тех господ, чтоб передать мне это
письмо, а я вчера передал Версилову.
— Да? Так я и подумал. Вообразите же,
то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, — это дело вышло именно через это
письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это
письмо и отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот отказ уже облечен в законную форму. Версилов не дарит, но признает в этом акте полное право князей.
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит
письмо, мало
того, хоть я говорил Крафту про
то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще более про себя,
то есть в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив документ совершенно.
— Если бы вы захотели мне сделать особенное удовольствие, — громко и открыто обратился он ко мне, выходя от князя, —
то поедемте сейчас со мною, и я вам покажу
письмо, которое сейчас посылаю к Андрею Петровичу, а вместе и его
письмо ко мне.
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной про
письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы не могли не понять… вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения были основательны: этот документ существует…
то есть был… я его видел; это — ваше
письмо к Андроникову, так ли?
То есть я и солгал, потому что документ был у меня и никогда у Крафта, но это была лишь мелочь, а в самом главном я не солгал, потому что в
ту минуту, когда лгал,
то дал себе слово сжечь это
письмо в
тот же вечер.
Постойте, Катерина Николаевна, еще минутку не говорите, а дайте мне все докончить: я все время, как к вам ходил, все это время подозревал, что вы для
того только и ласкали меня, чтоб из меня выпытать это
письмо, довести меня до
того, чтоб я признался…
Вся правда в
том, — прибавила она, — что теперь обстоятельства мои вдруг так сошлись, что мне необходимо надо было узнать наконец всю правду об участи этого несчастного
письма, а
то я было уж стала забывать о нем… потому что я вовсе не из этого только принимала вас у себя, — прибавила она вдруг.
Теперь мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое
письмо и которое
тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.
— Я не послал
письма. Она решила не посылать. Она мотивировала так: если пошлю
письмо,
то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный, чтоб смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение было
то, что и никто бы не вынес, потому что будущность тогда погибла и уже воскресение к новой жизни невозможно. И к
тому же, добро бы пострадал Степанов; но ведь он же был оправдан обществом офицеров и без
того. Одним словом — парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.
— Но… я не
то, совсем не
то говорил! О Боже, что она может обо мне теперь подумать! Но ведь это сумасшедший? Ведь он сумасшедший… Я вчера его видел. Когда
письмо было послано?
Я уже предупредил вас с самого начала, что весь вопрос относительно этой дамы,
то есть о
письме вашем, собственно, к генеральше Ахмаковой долженствует, при нашем теперешнем объяснении, быть устранен окончательно; вы же все возвращаетесь.
Тогда князь, остававшийся в зале, приступил к Зерщикову и потребовал настоятельно, чтоб
тот заявил публично о моей невинности и, кроме
того, принес бы мне извинение в форме
письма.
Князь, воротившись с игры, написал в
ту же ночь два
письма — одно мне, а другое в
тот прежний его полк, в котором была у него история с корнетом Степановым.
О, с Версиловым я, например, скорее бы заговорил о зоологии или о римских императорах, чем, например, об ней или об
той, например, важнейшей строчке в
письме его к ней, где он уведомлял ее, что «документ не сожжен, а жив и явится», — строчке, о которой я немедленно начал про себя опять думать, только что успел опомниться и прийти в рассудок после горячки.
То есть с
письма Версилова. Я весь задрожал, но не проговорил ни слова.
Во-вторых, составил довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует такой документ, таинственный и спрятанный, такое
письмо, которое если показать полусумасшедшему старику князю,
то он, прочтя его и узнав, что собственная дочь считает его сумасшедшим и уже «советовалась с юристами» о
том, как бы его засадить, — или сойдет с ума окончательно, или прогонит ее из дому и лишит наследства, или женится на одной mademoiselle Версиловой, на которой уже хочет жениться и чего ему не позволяют.
И вдруг такая находка: тут уж пойдут не бабьи нашептывания на ухо, не слезные жалобы, не наговоры и сплетни, а тут
письмо, манускрипт,
то есть математическое доказательство коварства намерений его дочки и всех
тех, которые его от нее отнимают, и что, стало быть, надо спасаться, хотя бы бегством, все к ней же, все к
той же Анне Андреевне, и обвенчаться с нею хоть в двадцать четыре часа; не
то как раз конфискуют в сумасшедший дом.
А ты как испугаешь ее
письмом,
то с
того часа и покажешь ей характер.
Я, впрочем, не такая уж трусиха, не подумайте; но от этого
письма я
ту ночь не спала, оно писано как бы какою-то больною кровью… и после такого
письма что ж еще остается?
Только что он, давеча, прочел это
письмо, как вдруг ощутил в себе самое неожиданное явление: в первый раз, в эти роковые два года, он не почувствовал ни малейшей к ней ненависти и ни малейшего сотрясения, подобно
тому как недавно еще «сошел с ума» при одном только слухе о Бьоринге.
Помню даже промелькнувшую тогда одну догадку: именно безобразие и бессмыслица
той последней яростной вспышки его при известии о Бьоринге и отсылка оскорбительного тогдашнего
письма; именно эта крайность и могла служить как бы пророчеством и предтечей самой радикальной перемены в чувствах его и близкого возвращения его к здравому смыслу; это должно было быть почти как в болезни, думал я, и он именно должен был прийти к противоположной точке — медицинский эпизод и больше ничего!
Но так как она не уходила и все стояла,
то я, схватив шубу и шапку, вышел сам, оставив ее среди комнаты. В комнате же моей не было никаких
писем и бумаг, да я и прежде никогда почти не запирал комнату, уходя. Но я не успел еще дойти до выходной двери, как с лестницы сбежал за мною, без шляпы и в вицмундире, хозяин мой, Петр Ипполитович.
Затем… затем я, конечно, не мог, при маме, коснуться до главного пункта,
то есть до встречи с нею и всего прочего, а главное, до ее вчерашнего
письма к нему, и о нравственном «воскресении» его после
письма; а это-то и было главным, так что все его вчерашние чувства, которыми я думал так обрадовать маму, естественно, остались непонятными, хотя, конечно, не по моей вине, потому что я все, что можно было рассказать, рассказал прекрасно.
Я не нашел нужным скрывать и, почти в раздражении на Версилова, передал все о вчерашнем
письме к нему Катерины Николаевны и об эффекте
письма,
то есть о воскресении его в новую жизнь. К удивлению моему, факт
письма ее нимало не удивил, и я догадался, что она уже о нем знала.
Мало
того: Лиза уверяет о какой-то развязке «вечной истории» и о
том, что у мамы о нем имеются некоторые сведения, и уже позднейшие; сверх
того, там несомненно знают и про
письмо Катерины Николаевны (это я сам приметил) и все-таки не верят его «воскресению в новую жизнь», хотя и выслушали меня внимательно.
План состоял в
том, чтобы вдруг, без всяких подходов и наговоров, разом объявить все князю, испугать его, потрясти его, указать, что его неминуемо ожидает сумасшедший дом, и когда он упрется, придет в негодование, станет не верить,
то показать ему
письмо дочери: «дескать, уж было раз намерение объявить сумасшедшим; так теперь, чтоб помешать браку, и подавно может быть».
Я и не знал никогда до этого времени, что князю уже было нечто известно об этом
письме еще прежде; но, по обычаю всех слабых и робких людей, он не поверил слуху и отмахивался от него из всех сил, чтобы остаться спокойным; мало
того, винил себя в неблагородстве своего легковерия.
Замечу еще, что сама Анна Андреевна ни на минуту не сомневалась, что документ еще у меня и что я его из рук еще не выпустил. Главное, она понимала превратно мой характер и цинически рассчитывала на мою невинность, простосердечие, даже на чувствительность; а с другой стороны, полагала, что я, если б даже и решился передать
письмо, например, Катерине Николаевне,
то не иначе как при особых каких-нибудь обстоятельствах, и вот эти-то обстоятельства она и спешила предупредить нечаянностью, наскоком, ударом.
— Он у себя дома, я вам сказала. В своем вчерашнем
письме к Катерине Николаевне, которое я передала, он просил у ней, во всяком случае, свидания у себя на квартире, сегодня, ровно в семь часов вечера.
Та дала обещание.
— «От вас угроз»,
то есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего не сделаю, не бойтесь, уходите… и
тот документ из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вам написал глупое
письмо, а вы на глупое
письмо отозвались и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела было пройти через
ту комнату, в которой я стоял за портьерой).
— Нет, он сойдет с ума, если я ему покажу
письмо дочери, в котором
та советуется с адвокатом о
том, как объявить отца сумасшедшим! — воскликнул я с жаром. — Вот чего он не вынесет. Знайте, что он не верит
письму этому, он мне уже говорил!