Неточные совпадения
Я описываю тогдашние мои чувства, то есть то, что мне шло в голову тогда, когда я сидел в трактире под соловьем и когда порешил в тот же
вечер разорвать
с ними неминуемо.
Я этот месяц выдержал, может быть только несколько расстроил желудок; но
с следующего месяца я прибавил к хлебу суп, а утром и
вечером по стакану чаю — и, уверяю вас, так провел год в совершенном здоровье и довольстве, а нравственно — в упоении и в непрерывном тайном восхищении.
Подошел и я — и не понимаю, почему мне этот молодой человек тоже как бы понравился; может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я не разглядел дурака; однако
с ним сошелся тогда же на ты и, выходя из вагона, узнал от него, что он
вечером, часу в девятом, придет на Тверской бульвар.
Ну, поверят ли, что я не то что плакал, а просто выл в этот
вечер, чего прежде никогда не позволял себе, и Марья Ивановна принуждена была утешать меня — и опять-таки совершенно без насмешки ни
с ее, ни
с его стороны.
Потом к
вечеру Татьяна Павловна разрядилась сама довольно пышно, так даже, что я не ожидал, и повезла меня
с собой в карете.
Вот перед
вечером выхватила у меня Оля деньги, побежала, приходит обратно: «Я, говорит, маменька, бесчестному человеку отмстила!» — «Ах, Оля, Оля, говорю, может, счастья своего мы лишились, благородного, благодетельного человека ты оскорбила!» Заплакала я
с досады на нее, не вытерпела.
Это то, что когда я встретился вчера
вечером у наших ворот
с той несчастной, то сказал ей, что я сам ухожу из дому, из гнезда, что уходят от злых и основывают свое гнездо и что у Версилова много незаконнорожденных.
Но уж и досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы встретились
с ним на третий же день как ни в чем не бывало — мало того: я был почти груб в этот второй
вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
Он приходил все по
вечерам, сидел у меня и болтал; тоже очень любил болтать и
с хозяином; последнее меня бесило от такого человека, как он.
Трогало меня иногда очень, что он, входя по
вечерам, почти каждый раз как будто робел, отворяя дверь, и в первую минуту всегда
с странным беспокойством заглядывал мне в глаза: «не помешаю ли, дескать? скажи — я уйду».
Дело в том, что
с неделю назад ему удалось выиграть в один
вечер тысяч двенадцать, и он торжествовал.
— Если б я зараньше сказал, то мы бы
с тобой только рассорились и ты меня не
с такой бы охотою пускал к себе по
вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
Помните, в тот
вечер у вас, в последний
вечер, два месяца назад, как мы сидели
с вами у меня «в гробе» и я расспрашивал вас о маме и о Макаре Ивановиче, — помните ли, как я был
с вами тогда «развязен»?
Я заметил, что на этих
вечерах он хоть и входил иногда со мной вместе рядом, но от меня как-то, в течение
вечера, отдалялся и ни
с кем «из своих» меня не знакомил.
Как нарочно, и князь
с Дарзаном явились в этот
вечер уже около полуночи, воротясь
с того банка светских сорванцов, который я бросил: таким образом, в этот
вечер я был как незнакомый в чужой толпе.
К князю я решил пойти
вечером, чтобы обо всем переговорить на полной свободе, а до
вечера оставался дома. Но в сумерки получил по городской почте опять записку от Стебелькова, в три строки,
с настоятельною и «убедительнейшею» просьбою посетить его завтра утром часов в одиннадцать для «самоважнейших дел, и сами увидите, что за делом». Обдумав, я решил поступить судя по обстоятельствам, так как до завтра было еще далеко.
И не напрасно приснился отрок. Только что Максим Иванович о сем изрек, почти, так сказать, в самую ту минуту приключилось
с новорожденным нечто: вдруг захворал. И болело дитя восемь дней, молились неустанно, и докторов призывали, и выписали из Москвы самого первого доктора по чугунке. Прибыл доктор, рассердился. «Я, говорит, самый первый доктор, меня вся Москва ожидает». Прописал капель и уехал поспешно. Восемьсот рублей увез. А ребеночек к
вечеру помер.
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме не могла не признаться. О, в тот
вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна.
Вечер у Макара Ивановича она просидела, не говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил.
С того разу
с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
— Аркашка, пойдем ко мне! Мы просидим
вечер и выпьем еще одну бутылку, а Альфонсина споет
с гитарой.
Он ужасно был уверен, что я не вырвусь; он обнимал и придерживал меня
с наслаждением, как жертвочку, а уж я-то, конечно, был ему нужен, именно в тот
вечер и в таком состоянии! Потом это все объяснится — зачем.
Отмечаю эту вторую мелькнувшую тогда мысль буквально, для памяти: она — важная. Этот
вечер был роковой. И вот, пожалуй, поневоле поверишь предопределению: не прошел я и ста шагов по направлению к маминой квартире, как вдруг столкнулся
с тем, кого искал. Он схватил меня за плечо и остановил.
Я буду воображать, что мы вечно
с тобой так жили и каждый
вечер сходились, не разлучаясь.
Я слушал действительно
с болезненным недоумением; сильно выступала прежняя версиловская складка, которую я не желал бы встретить в тот
вечер, после таких уже сказанных слов. Вдруг я воскликнул...
Дома Версилова не оказалось, и ушел он действительно чем свет. «Конечно — к маме», — стоял я упорно на своем. Няньку, довольно глупую бабу, я не расспрашивал, а кроме нее, в квартире никого не было. Я побежал к маме и, признаюсь, в таком беспокойстве, что на полдороге схватил извозчика. У мамы его со вчерашнего
вечера не было.
С мамой были лишь Татьяна Павловна и Лиза. Лиза, только что я вошел, стала собираться уходить.
Несмотря на все, я нежно обнял маму и тотчас спросил о нем. Во взгляде мамы мигом сверкнуло тревожное любопытство. Я наскоро упомянул, что мы
с ним вчера провели весь
вечер до глубокой ночи, но что сегодня его нет дома, еще
с рассвета, тогда как он меня сам пригласил еще вчера, расставаясь, прийти сегодня как можно раньше. Мама ничего не ответила, а Татьяна Павловна, улучив минуту, погрозила мне пальцем.
У него был на носу пенсне; но он тотчас же, как завидел меня, стянул его
с носа (очевидно, для учтивости) и, вежливо приподняв рукой свой цилиндр, но, впрочем, не останавливаясь, проговорил мне, изящно улыбаясь: «Ha, bonsoir» [А, добрый
вечер (франц.).] — и прошел мимо на лестницу.
Одним словом, я не знаю, к кому я ее ревновал; но я чувствовал только и убедился в вчерашний
вечер, как дважды два, что она для меня пропала, что эта женщина меня оттолкнет и осмеет за фальшь и за нелепость! Она — правдивая и честная, а я — я шпион и
с документами!
— Да? Это — ваш ответ? Ну, пусть я погибну, а старик? Как вы рассчитываете: ведь он к
вечеру сойдет
с ума!
Я
с жаром дал ей слово, что останусь до
вечера и что, когда он проснется, употреблю все усилия, чтоб развлечь его.
Но у Ламберта еще
с тех самых пор, как я тогда, третьего дня
вечером, встретил его на улице и, зарисовавшись, объявил ему, что возвращу ей письмо в квартире Татьяны Павловны и при Татьяне Павловне, — у Ламберта,
с той самой минуты, над квартирой Татьяны Павловны устроилось нечто вроде шпионства, а именно — подкуплена была Марья.