Неточные совпадения
Пусть любуются старые развратники и бегут высуня язык, но
есть чистая молодежь, которую надо беречь.
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). —
Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме того, как же Крафт может
быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
—
Пусть я
буду виноват перед собой… Я люблю
быть виновным перед собой… Крафт, простите, что я у вас вру. Скажите, неужели вы тоже в этом кружке? Я вот об чем хотел спросить.
Ну
пусть эти случаи даже слишком редки; все равно, главным правилом
будет у меня — не рисковать ничем, и второе — непременно в день хоть сколько-нибудь нажить сверх минимума, истраченного на мое содержание, для того чтобы ни единого дня не прерывалось накопление.
О,
пусть,
пусть эта страшная красавица (именно страшная,
есть такие!) — эта дочь этой пышной и знатной аристократки, случайно встретясь со мной на пароходе или где-нибудь, косится и, вздернув нос, с презрением удивляется, как смел попасть в первое место, с нею рядом, этот скромный и плюгавый человечек с книжкой или с газетой в руках?
Тем и кончилось, что свезли меня в пансион, к Тушару, в вас влюбленного и невинного, Андрей Петрович, и
пусть, кажется, глупейший случай, то
есть вся-то встреча наша, а, верите ли, я ведь к вам потом, через полгода, от Тушара бежать хотел!
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало
быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и
пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю, то
есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.
В виде гарантии я давал ему слово, что если он не захочет моих условий, то
есть трех тысяч, вольной (ему и жене, разумеется) и вояжа на все четыре стороны (без жены, разумеется), — то
пусть скажет прямо, и я тотчас же дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих, кажется теми же тремя тысячами, и уж не они от меня уйдут на все четыре стороны, а я сам от них уеду на три года в Италию, один-одинехонек.
Пусть Ефим, даже и в сущности дела,
был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался, но все же в самой глубине дела лежала такая точка, стоя на которой,
был прав и я, что-то такое
было и у меня справедливого и, главное, чего они никогда не могли понять.
Пусть это
будет, говорит, за вами долг, и как только получите место, то в самое короткое время можете со мной поквитаться.
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да
пусть он
есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
— Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно
быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза!
Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня
есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
Перелетаю пространство почти в два месяца;
пусть читатель не беспокоится: все
будет ясно из дальнейшего изложения.
Пусть,
пусть она не знает, что я заслуживаю, что я не соблазняюсь „искушениями“, что я не верю злым на нее наветам: зато я сам это знаю и
буду себя уважать за это.
— Знает, да не хочет знать, это — так, это на него похоже! Ну,
пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он говорит о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это — маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: «Это — потому, что я тоже
была виновата, а какова мать — такова и дочь!»
Он — я его изучил, — он мрачный, мнительный, может
быть, он очень добрый,
пусть его, но зато в высшей степени склонный прежде всего во всем видеть злое (в этом, впрочем, совершенно как я!).
— И неужели же вы могли подумать, — гордо и заносчиво вскинул он вдруг на меня глаза, — что я, я способен ехать теперь, после такого сообщения, к князю Николаю Ивановичу и у него просить денег! У него, жениха той невесты, которая мне только что отказала, — какое нищенство, какое лакейство! Нет, теперь все погибло, и если помощь этого старика
была моей последней надеждой, то
пусть гибнет и эта надежда!
«В попрание меня, говорит, отдал Господь всем людям, яко же некоего изверга, то уж
пусть так и
будет.
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело
было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты?
Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
Я никого не люблю, да это и лучше; но я желаю всем счастья, всем, и ему первому, и
пусть он узнает про это… даже сейчас же, мне
было бы очень приятно…
Правда, мама все равно не дала бы ему спокойствия, но это даже тем бы и лучше: таких людей надо судить иначе, и
пусть такова и
будет их жизнь всегда; и это — вовсе не безобразие; напротив, безобразием
было бы то, если б они успокоились или вообще стали бы похожими на всех средних людей.
«И
пусть,
пусть она располагает, как хочет, судьбой своей,
пусть выходит за своего Бьоринга, сколько хочет, но только
пусть он, мой отец, мой друг, более не любит ее», — восклицал я. Впрочем, тут
была некоторая тайна моих собственных чувств, но о которых я здесь, в записках моих, размазывать не желаю.
Я мечтал, как я
буду благороден, горд и грустен, может
быть, даже в обществе князя В—ского, и таким образом прямо
буду введен в этот свет — о, я не щажу себя, и
пусть, и
пусть: так и надо записать это в таких точно подробностях!
Тогда же, о, тогда я пришел с великодушными чувствами, может
быть смешными, но
пусть: лучше
пусть смешными, да великодушными, чем не смешными, да подлыми, обыденными, серединными!
Ну,
пусть, что прошло — то прошло, а что
есть — то завтра исчезнет как дым, —
пусть это!
— Надо, надо! — завопил я опять, — ты ничего не понимаешь, Ламберт, потому что ты глуп! Напротив,
пусть пойдет скандал в высшем свете — этим мы отмстим и высшему свету и ей, и
пусть она
будет наказана! Ламберт, она даст тебе вексель… Мне денег не надо — я на деньги наплюю, а ты нагнешься и подберешь их к себе в карман с моими плевками, но зато я ее сокрушу!
Итак,
пусть же знают, что не для того я хотел ее опозорить и собирался
быть свидетелем того, как она даст выкуп Ламберту (о, низость!), — не для того, чтобы спасти безумного Версилова и возвратить его маме, а для того… что, может
быть, сам
был влюблен в нее, влюблен и ревновал!