Неточные совпадения
Каждый-то раз, как я вступал куда-либо в школу или встречался с лицами, которым,
по возрасту
моему, был обязан отчетом, одним словом, каждый-то учителишка, гувернер, инспектор, поп — все, кто угодно, спрося
мою фамилию и услыхав, что я Долгорукий, непременно находили для чего-то нужным прибавить...
По крайней мере с тем видом светской брезгливости, которую он неоднократно себе позволял со мною, он, я помню, однажды промямлил как-то странно: что мать
моя была одна такая особа из незащищенных, которую не то что полюбишь, — напротив, вовсе нет, — а как-то вдруг почему-то пожалеешь, за кротость, что ли, впрочем, за что? — это всегда никому не известно, но пожалеешь надолго; пожалеешь и привяжешься…
Впрочем, он тогда же стал уверять, что мать
моя полюбила его
по «приниженности»: еще бы выдумал, что
по крепостному праву! Соврал для шику, соврал против совести, против чести и благородства!
С мучительными родами этого ребенка кончилась красота
моей матери, — так
по крайней мере мне сказали: она быстро стала стареть и хилеть.
Именно таинственные потому, что были накоплены из карманных денег
моих, которых отпускалось мне
по пяти рублей в месяц, в продолжение двух лет; копление же началось с первого дня
моей «идеи», а потому Версилов не должен был знать об этих деньгах ни слова.
Взгляд на него был одним из тяжелейших
моих первых впечатлений
по приезде.
Она прежде встречалась мне раза три-четыре в
моей московской жизни и являлась Бог знает откуда,
по чьему-то поручению, всякий раз когда надо было меня где-нибудь устроивать, — при поступлении ли в пансионишко Тушара или потом, через два с половиной года, при переводе меня в гимназию и помещении в квартире незабвенного Николая Семеновича.
Я пишу теперь, как давно отрезвившийся человек и во многом уже почти как посторонний; но как изобразить мне тогдашнюю грусть
мою (которую живо сейчас припомнил), засевшую в сердце, а главное —
мое тогдашнее волнение, доходившее до такого смутного и горячего состояния, что я даже не спал
по ночам — от нетерпения
моего, от загадок, которые я сам себе наставил.
Но всего милее ему было поболтать о женщинах, и так как я,
по нелюбви
моей к разговорам на эту тему, не мог быть хорошим собеседником, то он иногда даже огорчался.
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего дня вдруг мне, на
мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то
по крайней мере могу быть спокоен, что не будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и к тому же сущность
моего возражения была так же серьезна, как была и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то
по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг
мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Но старик
мой уже все забыл совсем,
по своему обыкновению, и весь приятно оживился при виде девиц.
Итак, вот человек,
по котором столько лет билось
мое сердце! И чего я ждал от Крафта, каких это новых сообщений?
В последнее время я дома очень грубил, ей преимущественно; желал грубить Версилову, но, не смея ему,
по подлому обычаю
моему, мучил ее.
По смерти жены прибыл в деревню; тут эпизод с
моей матерью.
По окончании войны, выйдя в отставку, ездил за границу, и даже с
моею матерью, которую, впрочем, оставил в Кенигсберге.
Не удовлетворившись этой пробой, я сделал и вторую: на карманные расходы
мои, кроме содержания, уплачиваемого Николаю Семеновичу, мне полагалось ежемесячно
по пяти рублей.
К тому же и не находил ничего в обществе людей, как ни старался, а я старался;
по крайней мере все
мои однолетки, все
мои товарищи, все до одного, оказывались ниже меня мыслями; я не помню ни единого исключения.
Я, может быть, и не ничтожество, но я, например, знаю,
по зеркалу, что
моя наружность мне вредит, потому что лицо
мое ординарно.
Только
по приезде в Петербург, недели две спустя, я вдруг вспомнил о всей этой сцене, — вспомнил, и до того мне стало вдруг стыдно, что буквально слезы стыда потекли
по щекам
моим.
— Но теперь довольно, — обратился он к матушке, которая так вся и сияла (когда он обратился ко мне, она вся вздрогнула), —
по крайней мере хоть первое время чтоб я не видал рукоделий, для меня прошу. Ты, Аркадий, как юноша нашего времени, наверно, немножко социалист; ну, так поверишь ли, друг
мой, что наиболее любящих праздность — это из трудящегося вечно народа!
— Кстати, Софи, отдай немедленно Аркадию его шестьдесят рублей; а ты,
мой друг, не сердись за торопливость расчета. Я
по лицу твоему угадываю, что у тебя в голове какое-то предприятие и что ты нуждаешься… в оборотном капитале… или вроде того.
— Маловато, друг
мой; признаться, я, судя
по твоему приступу и как ты нас звал смеяться, одним словом, видя, как тебе хотелось рассказывать, — я ждал большего.
— Друг
мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня: то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
К тому же, видит Бог, что все это произошло в высшей степени нечаянно… ну а потом, сколько было в силах
моих, и гуманно;
по крайней мере сколько я тогда представлял себе подвиг гуманности.
— Однако вижу, что ты чрезвычайно далеко уйдешь
по новой своей дороге. Уж не это ли «твоя идея»? Продолжай,
мой друг, ты имеешь несомненные способности
по сыскной части. Дан талант, так надо усовершенствовать.
— Да уж
по тому одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное, все это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя
мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Крик, однако, тотчас затих, как вдруг отворилась дверь рядом с
моею, от соседок, и одна молодая, как показалось мне, женщина быстро вырвалась и побежала вниз
по лестнице.
Я был у ней доселе всего лишь один раз, в начале
моего приезда из Москвы,
по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передав порученное, ушел через минуту, даже и не присев, а она и не попросила.
Это были две дамы, и обе громко говорили, но каково же было
мое изумление, когда я
по голосу узнал в одной Татьяну Павловну, а в другой — именно ту женщину, которую всего менее приготовлен был теперь встретить, да еще при такой обстановке!
Не говоря о другом, я
по крайней мере был уверен, что этим тоном затер все смешное, бывшее в
моем положении.
Я пристал к нему, и вот что узнал, к большому
моему удивлению: ребенок был от князя Сергея Сокольского. Лидия Ахмакова, вследствие ли болезни или просто
по фантастичности характера, действовала иногда как помешанная. Она увлеклась князем еще до Версилова, а князь «не затруднился принять ее любовь», выразился Васин. Связь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и Лидия прогнала от себя князя, «чему, кажется, тот был рад».
Входит барыня: видим, одета уж очень хорошо, говорит-то хоть и по-русски, но немецкого как будто выговору: „Вы, говорит, публиковались в газете, что уроки даете?“ Так мы ей обрадовались тогда, посадили ее, смеется так она ласково: „Не ко мне, говорит, а у племянницы
моей дети маленькие; коли угодно, пожалуйте к нам, там и сговоримся“.
— Упрекаю себя тоже в одном смешном обстоятельстве, — продолжал Версилов, не торопясь и по-прежнему растягивая слова, — кажется, я,
по скверному
моему обычаю, позволил себе тогда с нею некоторого рода веселость, легкомысленный смешок этот — одним словом, был недостаточно резок, сух и мрачен, три качества, которые, кажется, также в чрезвычайной цене у современного молодого поколения… Одним словом, дал ей повод принять меня за странствующего селадона.
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам
по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик
мой Васин, милый
мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
Он не докончил и захныкал над
моей головой. Признаюсь, почти заплакал и я;
по крайней мере искренно и с удовольствием обнял
моего чудака. Мы очень поцеловались.
— Ах, Боже
мой, да ты не торопись: это все не так скоро. Вообще же, ничего не делать всего лучше;
по крайней мере спокоен совестью, что ни в чем не участвовал.
О милый
мой, я судя
по себе сказал это!
Кстати, мысль выдать ее за князя Сергея Петровича действительно родилась в голове
моего старичка, и он даже не раз выражал мне ее, конечно
по секрету.
— В этом
по крайней мере я не унизилась перед вами, — промолвила она с чрезвычайным достоинством, по-видимому не поняв
мое восклицание.
— Ах, это было так дурно и так легкомысленно с
моей стороны! — воскликнула она, приподнимая к лицу свою руку и как бы стараясь закрыться рукой, — мне стыдно было еще вчера, а потому я и была так не
по себе, когда вы у меня сидели…
— Вы решительно — несчастье
моей жизни, Татьяна Павловна; никогда не буду при вас сюда ездить! — и я с искренней досадой хлопнул ладонью
по столу; мама вздрогнула, а Версилов странно посмотрел на меня. Я вдруг рассмеялся и попросил у них прощения.
К удивлению
моему, они на меня не сердились; мама
по крайней мере мне улыбнулась.
— Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой только рассорились и ты меня не с такой бы охотою пускал к себе
по вечерам. И знай,
мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
— Я это знаю от нее же,
мой друг. Да, она — премилая и умная. Mais brisons-là, mon cher. Мне сегодня как-то до странности гадко — хандра, что ли? Приписываю геморрою. Что дома? Ничего? Ты там, разумеется, примирился и были объятия? Cela va sanà dire. [Это само собой разумеется (франц.).] Грустно как-то к ним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной прогулки. Право, иной раз лишний крюк
по дождю сделаю, чтоб только подольше не возвращаться в эти недра… И скучища же, скучища, о Боже!
Она знала
мою квартиру потому, что раз когда-то,
по поручению мамы, заходила ко мне.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце
мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он
по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
— Посмеете ли вы сказать, — свирепо и раздельно, как
по складам, проговорил он, — что, брав
мои деньги весь месяц, вы не знали, что ваша сестра от меня беременна?
— Что? Как! — вскричал я, и вдруг
мои ноги ослабели, и я бессильно опустился на диван. Он мне сам говорил потом, что я побледнел буквально как платок. Ум замешался во мне. Помню, мы все смотрели молча друг другу в лицо. Как будто испуг прошел
по его лицу; он вдруг наклонился, схватил меня за плечи и стал меня поддерживать. Я слишком помню его неподвижную улыбку; в ней были недоверчивость и удивление. Да, он никак не ожидал такого эффекта своих слов, потому что был убежден в
моей виновности.
Это очень мило с твоей стороны, а потому, вероятно, и порадуешься за нее: она,
мой милый, выходит замуж, и, судя
по ее характеру, кажется, выйдет наверно, а я — ну, я, уж конечно, благословлю.