Неточные совпадения
Маленькие дети его были не при нем,
по обыкновению, а у родственников; так он
всю жизнь поступал с своими детьми, с законными и незаконными.
Каждый-то раз, как я вступал куда-либо в школу или встречался с лицами, которым,
по возрасту моему, был обязан отчетом, одним словом, каждый-то учителишка, гувернер, инспектор, поп —
все, кто угодно, спрося мою фамилию и услыхав, что я Долгорукий, непременно находили для чего-то нужным прибавить...
Повторю, очень трудно писать по-русски: я вот исписал целых три страницы о том, как я злился
всю жизнь за фамилию, а между тем читатель наверно уж вывел, что злюсь-то я именно за то, что я не князь, а просто Долгорукий. Объясняться еще раз и оправдываться было бы для меня унизительно.
Он не то чтобы был начетчик или грамотей (хотя знал церковную службу
всю и особенно житие некоторых святых, но более понаслышке), не то чтобы был вроде, так сказать, дворового резонера, он просто был характера упрямого, подчас даже рискованного; говорил с амбицией, судил бесповоротно и, в заключение, «жил почтительно», —
по собственному удивительному его выражению, — вот он каков был тогда.
Да и сверх того, им было вовсе не до русской литературы; напротив,
по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались
по углам, поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными лицами, если кто проходил, и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря на
все свое крепостное право.
Я их видел; в них мало чего-нибудь личного; напротив,
по возможности одни только торжественные извещения о самых общих событиях и о самых общих чувствах, если так можно выразиться о чувствах: извещения прежде
всего о своем здоровье, потом спросы о здоровье, затем пожелания, торжественные поклоны и благословения — и
все.
Детки
все прописывались поимянно,
по мере их накопления, и я тут же.
Представлялось соображению, что если глава оскорбленной семьи
все еще продолжает питать уважение к Версилову, то, стало быть, нелепы или
по крайней мере двусмысленны и распущенные толки о подлости Версилова.
Но у него была бездна разных отдаленных родственников, преимущественно
по покойной его жене, которые
все были чуть не нищие; кроме того, множество разных его питомцев и им облагодетельствованных питомиц, которые
все ожидали частички в его завещании, а потому
все и помогали генеральше в надзоре за стариком.
Старик стал мнителен, стал замечать что-то у
всех по глазам.
Говорить речи ему очень понравилось:
по крайней мере
все могли видеть его ум.
Но
всего милее ему было поболтать о женщинах, и так как я,
по нелюбви моей к разговорам на эту тему, не мог быть хорошим собеседником, то он иногда даже огорчался.
Он сказал, что деньги утащил сегодня у матери из шкатулки, подделав ключ, потому что деньги от отца
все его,
по закону, и что она не смеет не давать, а что вчера к нему приходил аббат Риго увещевать — вошел, стал над ним и стал хныкать, изображать ужас и поднимать руки к небу, «а я вынул нож и сказал, что я его зарежу» (он выговаривал: загхэжу).
Потом, когда мы стали опять пить, он стал ее дразнить и ругать; она сидела без платья; он отнял платье, и когда она стала браниться и просить платье, чтоб одеться, он начал ее изо
всей силы хлестать
по голым плечам хлыстом.
Помню (так как я помню
все это утро до мелочи), что между нами произошла тогда прегадкая,
по своей реальной правде, сцена.
— Ну и что ж, — изменилось вдруг
все лицо князя, — проповедует Бога по-прежнему, и, и… пожалуй, опять
по девочкам,
по неоперившимся девочкам? Хе-хе! Тут и теперь презабавный наклевывается один анекдот… Хе-хе!
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и к тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то
по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и
все возражения на это же сводятся.
Но старик мой уже
все забыл совсем,
по своему обыкновению, и
весь приятно оживился при виде девиц.
Впрочем, и
все, что описывал до сих пор, по-видимому с такой ненужной подробностью, —
все это ведет в будущее и там понадобится. В своем месте
все отзовется; избежать не умел; а если скучно, то прошу не читать.
Я уже знал ее лицо
по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал этот портрет
весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете минуты три и ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б я не знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я бы ничего не ответил, потому что
все у меня заволоклось.
Заметьте, она уж и ехала с тем, чтоб меня поскорей оскорбить, еще никогда не видав: в глазах ее я был «подсыльный от Версилова», а она была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит в руках
всю судьбу ее и имеет средства тотчас же погубить ее, если захочет, посредством одного документа; подозревала
по крайней мере это.
И без того Россия умерла бы когда-нибудь; народы, даже самые даровитые, живут
всего по полторы, много
по две тысячи лет; не
все ли тут равно: две тысячи или двести лет?
Затем произошло одно странное обстоятельство: болезненная падчерица Катерины Николавны, по-видимому, влюбилась в Версилова, или чем-то в нем поразилась, или воспламенилась его речью, или уж я этого ничего не знаю; но известно, что Версилов одно время
все почти дни проводил около этой девушки.
В результате выставлялась очевидная подлость Версилова, ложь и интрига, что-то черное и гадкое, тем более что кончилось действительно трагически: бедная воспламененная девушка отравилась, говорят, фосфорными спичками; впрочем, я даже и теперь не знаю, верен ли этот последний слух;
по крайней мере его
всеми силами постарались замять.
По возможности полные сведения имели только два-три лица; более
всех знал покойный Андроников, имея уже давно деловые сношения с Ахмаковыми и особенно с Катериной Николавной
по одному случаю.
И вот, ввиду
всего этого, Катерина Николавна, не отходившая от отца во время его болезни, и послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли будет,
по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так, то как удобнее это сделать без скандала, чтоб никто не мог обвинить и чтобы пощадить при этом чувства отца и т. д., и т. д.».
Уж одно слово, что он фатер, — я не об немцах одних говорю, — что у него семейство, он живет как и
все, расходы как и у
всех, обязанности как и у
всех, — тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, — я уже тем самым разом выхожу из общества.
К тому же и не находил ничего в обществе людей, как ни старался, а я старался;
по крайней мере
все мои однолетки,
все мои товарищи,
все до одного, оказывались ниже меня мыслями; я не помню ни единого исключения.
Скажут, глупо так жить: зачем не иметь отеля, открытого дома, не собирать общества, не иметь влияния, не жениться? Но чем же станет тогда Ротшильд? Он станет как
все.
Вся прелесть «идеи» исчезнет,
вся нравственная сила ее. Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого,
по идее, Пушкин ничего не производил! Тех же мыслей я и теперь.
Наконец
все кончилось совсем неожиданно: мы пристали раз, уже совсем в темноте, к одной быстро и робко проходившей
по бульвару девушке, очень молоденькой, может быть только лет шестнадцати или еще меньше, очень чисто и скромно одетой, может быть живущей трудом своим и возвращавшейся домой с занятий, к старушке матери, бедной вдове с детьми; впрочем, нечего впадать в чувствительность.
Только
по приезде в Петербург, недели две спустя, я вдруг вспомнил о
всей этой сцене, — вспомнил, и до того мне стало вдруг стыдно, что буквально слезы стыда потекли
по щекам моим.
Николай Семенович,
все еще странно улыбаясь, согласился поручиться за меня столяру, что деньги,
по восьми рублей ежемесячно, будут вноситься мною неуклонно.
Из истории с Риночкой выходило обратное, что никакая «идея» не в силах увлечь (
по крайней мере меня) до того, чтоб я не остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и не пожертвовал ему разом
всем тем, что уже годами труда сделал для «идеи».
Та, в которой
все,
по обыкновению, сидели, серединная комната, или гостиная, была у нас довольно большая и почти приличная.
Любил я тоже, что в лице ее вовсе не было ничего такого грустного или ущемленного; напротив, выражение его было бы даже веселое, если б она не тревожилась так часто, совсем иногда попусту, пугаясь и схватываясь с места иногда совсем из-за ничего или вслушиваясь испуганно в чей-нибудь новый разговор, пока не уверялась, что
все по-прежнему хорошо.
Все хорошо — именно значило у ней, коли «
все по-прежнему».
— Ах, нет, что сегодня, про то не сказал. Да я
всю неделю так боюсь. Хоть бы проиграть, я бы помолилась, только бы с плеч долой, да опять по-прежнему.
Это правда, он готов был носить белье
по два дня, что даже огорчало мать; это у них считалось за жертву, и
вся эта группа преданных женщин прямо видела в этом подвиг.
— Но теперь довольно, — обратился он к матушке, которая так
вся и сияла (когда он обратился ко мне, она
вся вздрогнула), —
по крайней мере хоть первое время чтоб я не видал рукоделий, для меня прошу. Ты, Аркадий, как юноша нашего времени, наверно, немножко социалист; ну, так поверишь ли, друг мой, что наиболее любящих праздность — это из трудящегося вечно народа!
Там меня барышни по-французски научили, но больше
всего я любил басни Крылова, заучил их множество наизусть и каждый день декламировал
по басне Андроникову, прямо входя к нему в его крошечный кабинет, занят он был или нет.
Тут я вам сообщил, что у Андроникова
все очень много читают, а барышни знают много стихов наизусть, а из «Горе от ума» так промеж себя разыгрывают сцены, и что
всю прошлую неделю
все читали
по вечерам вместе, вслух, «Записки охотника», а что я больше
всего люблю басни Крылова и наизусть знаю.
«Ты не смеешь сидеть с благородными детьми, ты подлого происхождения и
все равно что лакей!» И он пребольно ударил меня
по моей пухлой румяной щеке.
Даже то, что я пошел сюда сам, уже ее ободрило: она как-то верует, что мы еще успеем примириться, ну и что
все пойдет по-прежнему.
— Друг мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня: то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь —
все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
К тому же, видит Бог, что
все это произошло в высшей степени нечаянно… ну а потом, сколько было в силах моих, и гуманно;
по крайней мере сколько я тогда представлял себе подвиг гуманности.
О, мы тогда
все кипели ревностью делать добро, служить гражданским целям, высшей идее; осуждали чины, родовые права наши, деревни и даже ломбард,
по крайней мере некоторые из нас…
(Сделаю здесь необходимое нотабене: если бы случилось, что мать пережила господина Версилова, то осталась бы буквально без гроша на старости лет, когда б не эти три тысячи Макара Ивановича, давно уже удвоенные процентами и которые он оставил ей
все целиком, до последнего рубля, в прошлом году,
по духовному завещанию. Он предугадал Версилова даже в то еще время.)
Не знаю почему, но раннее деловое петербургское утро, несмотря на чрезвычайно скверный свой вид, мне всегда нравится, и
весь этот спешащий
по своим делам, эгоистический и всегда задумчивый люд имеет для меня, в восьмом часу утра, нечто особенно привлекательное.
— Да уж
по тому одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты
весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное,
все это вздор, вот и
все. И стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Я, конечно, понял, что он вздумал надо мною насмехаться. Без сомнения,
весь этот глупый анекдот можно было и не рассказывать и даже лучше, если б он умер в неизвестности; к тому же он отвратителен
по своей мелочности и ненужности, хотя и имел довольно серьезные последствия.