Неточные совпадения
Но я знаю, однако же, наверно, что иная женщина обольщает красотой своей, или там чем знает, в тот же миг; другую же надо полгода разжевывать, прежде чем
понять, что в ней
есть; и чтобы рассмотреть такую и влюбиться, то мало смотреть и мало
быть просто готовым на что угодно, а надо
быть, сверх того, чем-то еще одаренным.
(Я надеюсь, что читатель не до такой степени
будет ломаться, чтоб не
понять сразу, об чем я хочу сказать.)
Почем знать, может
быть, она полюбила до смерти… фасон его платья, парижский пробор волос, его французский выговор, именно французский, в котором она не
понимала ни звука, тот романс, который он
спел за фортепьяно, полюбила нечто никогда не виданное и не слыханное (а он
был очень красив собою), и уж заодно полюбила, прямо до изнеможения, всего его, с фасонами и романсами.
Видя, в чем дело, я встал и резко заявил, что не могу теперь принять деньги, что мне сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом, чтоб я не отказался от места, и что я слишком теперь
понимаю, что мне не за что получать, потому что никакой службы не
было.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и к тому же сущность моего возражения
была так же серьезна, как
была и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, —
есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее
понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это
было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Из всего выходит вопрос, который Крафт
понимать не может, и вот этим и надо заняться, то
есть непониманием Крафта, потому что это феномен.
— Я не
понимаю, как можно,
будучи под влиянием какой-нибудь господствующей мысли, которой подчиняются ваш ум и сердце вполне, жить еще чем-нибудь, что вне этой мысли?
Я, может
быть, один там и
понял, что такое Васин говорил про «идею-чувство»!
— Послушайте, это, должно
быть, ужасно верно! — вскричал я опять. — Только я бы желал
понять…
— О, я знаю, что мне надо
быть очень молчаливым с людьми. Самый подлый из всех развратов — это вешаться на шею; я сейчас это им сказал, и вот я и вам вешаюсь! Но ведь
есть разница,
есть? Если вы
поняли эту разницу, если способны
были понять, то я благословлю эту минуту!
Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба остановилась
было на минуту его выслушать, но ничего не
поняла, развела руками и пошла дальше, оставив его одного в темноте.
Между тем при этом способе накопления, то
есть при нищенстве, нужно питаться, чтобы скопить такие деньги, хлебом с солью и более ничем; по крайней мере я так
понимаю.
Вообще же настоящий приступ к делу у меня
был отложен, еще с самого начала, в Москве, до тех пор пока я
буду совершенно свободен; я слишком
понимал, что мне надо
было хотя бы, например, сперва кончить с гимназией.
Если этого не
поймут, то я не виноват; разъяснять не
буду!
Подошел и я — и не
понимаю, почему мне этот молодой человек тоже как бы понравился; может
быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и, выходя из вагона, узнал от него, что он вечером, часу в девятом, придет на Тверской бульвар.
Я
понять сначала не мог, как можно
было так низко и позорно тогда упасть и, главное — забыть этот случай, не стыдиться его, не раскаиваться.
— Не
понимаю; а впрочем, если ты столь щекотлив, то не бери с него денег, а только ходи. Ты его огорчишь ужасно; он уж к тебе прилип,
будь уверен… Впрочем, как хочешь…
Когда вы вышли, Андрей Петрович, я
был в восторге, в восторге до слез, — почему, из-за чего, сам не
понимаю.
Тут мое лакейство пригодилось мне инстинктивно: я старался изо всех сил угодить и нисколько не оскорблялся, потому что ничего еще я этого не
понимал, и удивляюсь даже до сей поры тому, что
был так еще тогда глуп, что не мог
понять, как я всем им неровня.
Но меня сбивало с толку другое обстоятельство: не
понимаю, чему я
был рад, но я
был ужасно рад, несмотря на то что сомневался и явно сознавал, что внизу срезался.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем
понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало
быть, нет?
— Татьяна Павловна сказала сейчас все, что мне надо
было узнать и чего я никак не мог
понять до нее: это то, что не отдали же вы меня в сапожники, следственно, я еще должен
быть благодарен.
Понять не могу, отчего я неблагодарен, даже и теперь, даже когда меня вразумили. Уж не ваша ли кровь гордая говорит, Андрей Петрович?
Этот Макар отлично хорошо
понимал, что я так и сделаю, как говорю; но он продолжал молчать, и только когда я хотел
было уже в третий раз припасть, отстранился, махнул рукой и вышел, даже с некоторою бесцеремонностью, уверяю тебя, которая даже меня тогда удивила.
[
Понимаешь? (франц.)]) и в высшей степени уменье говорить дело, и говорить превосходно, то
есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь мой демократизм, терпеть не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах и на сцене «настоящие русские люди».
Я, конечно,
понял, что он вздумал надо мною насмехаться. Без сомнения, весь этот глупый анекдот можно
было и не рассказывать и даже лучше, если б он умер в неизвестности; к тому же он отвратителен по своей мелочности и ненужности, хотя и имел довольно серьезные последствия.
Пусть Ефим, даже и в сущности дела,
был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался, но все же в самой глубине дела лежала такая точка, стоя на которой,
был прав и я, что-то такое
было и у меня справедливого и, главное, чего они никогда не могли
понять.
Я вдруг и неожиданно увидал, что он уж давно знает, кто я такой, и, может
быть, очень многое еще знает. Не
понимаю только, зачем я вдруг покраснел и глупейшим образом смотрел, не отводя от него глаз. Он видимо торжествовал, он весело смотрел на меня, точно в чем-то хитрейшим образом поймал и уличил меня.
Именно нужны все эти подробности, чтоб можно
было понять, каким образом могло произойти такое сумасшедшее приключение, имевшее такое огромное влияние на все последующее.
— Да про какие вы это бумаги? — не
понимала Татьяна Павловна, — да ведь вы же говорите, что сейчас сами
были у Крафта?
— Что это?.. Про какой документ говорите вы? — смутилась Катерина Николаевна, и даже до того, что побледнела, или, может
быть, так мне показалось. Я
понял, что слишком уже много сказал.
Рассказ бедной женщины
был в иных местах и бессвязен. Расскажу, как сам
понял и что сам запомнил.
И стал он объяснять, признаться, не
поняла я, про арифметику тут что-то, только Оля, смотрю, покраснела и вся словно оживилась, слушает, в разговор вступила так охотно (да и умный же человек, должно
быть!), слышу, даже благодарит его.
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы
были грубые, то мы бы от него, может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так
поняла да говорю: «Почему, Оля, от благородного и богатого человека благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он
есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня
понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
— Вчера вечером, заключив из одной вашей фразы, что вы не
понимаете женщины, я
был рад, что мог вас на этом поймать. Давеча, поймав вас на «дебюте», — опять-таки ужасно
был рад, и все из-за того, что сам вас тогда расхвалил…
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не
было друга, да и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты
понимаешь, что я хочу сказать?..
Наконец государю не понравилось, и действительно: целая гора, стоит гора на улице, портит улицу: «Чтоб не
было камня!» Ну, сказал, чтоб не
было, —
понимаете, что значит «чтоб не
было»?
— Ну вот, распилить можно
было, — начал я хмуриться; мне ужасно стало досадно и стыдно перед Версиловым; но он слушал с видимым удовольствием. Я
понимал, что и он рад
был хозяину, потому что тоже стыдился со мной, я видел это; мне, помню,
было даже это как бы трогательно от него.
Как, неужели все? Да мне вовсе не о том
было нужно; я ждал другого, главного, хотя совершенно
понимал, что и нельзя
было иначе. Я со свечой стал провожать его на лестницу; подскочил
было хозяин, но я, потихоньку от Версилова, схватил его изо всей силы за руку и свирепо оттолкнул. Он поглядел
было с изумлением, но мигом стушевался.
Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и «любовь к человечеству» надо
понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не
будет на самом деле.
Я извинял еще и тем, что князь
был немного ограничен, а потому любил в слове точность, а иных острот даже вовсе не
понимал.
Повторяю, князь
был ужасно необразован. Я даже повернулся с досады на диване, хоть и не совсем
был согласен с Версиловым. Версилов слишком
понял, что князь показывает зубы.
— Я к тому нахохлился, — начал я с дрожью в голосе, — что, находя в вас такую странную перемену тона ко мне и даже к Версилову, я… Конечно, Версилов, может
быть, начал несколько ретроградно, но потом он поправился и… в его словах, может
быть, заключалась глубокая мысль, но вы просто не
поняли и…
— Неприлично… Хе! — и он вдруг засмеялся. — Я
понимаю,
понимаю, что вам неприлично, но… мешать не
будете? — подмигнул он; но в этом подмигивании
было уж что-то столь нахальное, даже насмешливое, низкое! Именно он во мне предполагал какую-то низость и на эту низость рассчитывал… Это ясно
было, но я никак не
понимал, в чем дело.
Я
понимал и тогда, что она, может
быть, рассчитывала иногда кой о чем у меня выведать.
Да, да, это-то «счастье» и
было тогда главною причиною, что я, как слепой крот, ничего, кроме себя, не
понимал и не видел!
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас
поняли, что я что-то знаю… вы не могли не
понять… вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения
были основательны: этот документ существует… то
есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время пришло; но постойте еще немного, не говорите, узнайте, как я смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так
было, то я не рассержусь… то
есть я хотел сказать — не обижусь, потому что это так естественно, я ведь
понимаю.
Кто, кто, скажите, заставляет вас делать такие признания мне вслух? — вскрикнул я, как опьянелый, — ну что бы вам стоило встать и в отборнейших выражениях, самым тонким образом доказать мне, как дважды два, что хоть оно и
было, но все-таки ничего не
было, —
понимаете, как обыкновенно умеют у вас в высшем свете обращаться с правдой?
— Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас… Про вас отец мой говорит всегда: «милый, добрый мальчик!» Поверьте, я
буду помнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком
понимаю, как сложилась душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и… верно, вы это
понимаете?