Неточные совпадения
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор:
со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность,
говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
— Но ты был один, ты сам
говорил мне, и хоть бы этот Lambert; ты это так очертил: эта канарейка, эта конфирмация
со слезами на груди и потом, через какой-нибудь год, он о своей матери с аббатом…
— Васин! — вскричал я, — вы меня радуете! Я не уму вашему удивляюсь, я удивляюсь тому, как можете вы, человек столь чистый и так безмерно надо мной стоящий, — как можете вы
со мной идти и
говорить так просто и вежливо, как будто ничего не случилось!
— Не
говорите об этом, — сказал он и вдруг встал
со стула.
Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще не знаю для чего, ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой
со мной
говорите, несмотря на то что произошло внизу, то расскажите уж мне лучше про моего отца — вот про этого Макара Иванова, странника.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там
со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты
говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
По интонации голоса я догадывался, что Стебельков уже овладел разговором,
говорит уже не вкрадчиво, а властно и развалившись, вроде как давеча
со мной: «вы следите?», «теперь извольте вникнуть» и проч.
— В этой истории, кроме всех этих интриг, которых я не берусь разбирать, собственно роль Версилова не имела в себе ничего особенно предосудительного, — заметил Васин, снисходительно улыбаясь. Ему, кажется, становилось тяжело
со мной
говорить, но он только не показывал вида.
Входит это она, спрашивает, и набежали тотчас
со всех сторон женщины: „Пожалуйте, пожалуйте!“ — все женщины, смеются, бросились, нарумяненные, скверные, на фортепьянах играют, тащат ее; „я, было,
говорит, от них вон, да уж не пускают“.
«Уроки я вам,
говорит, найду непременно, потому что я
со многими здесь знаком и многих влиятельных даже лиц просить могу, так что если даже пожелаете постоянного места, то и то можно иметь в виду… а покамест простите,
говорит, меня за один прямой к вам вопрос: не могу ли я сейчас быть вам чем полезным?
Пусть это будет,
говорит, за вами долг, и как только получите место, то в самое короткое время можете
со мной поквитаться.
— Слушайте, — прервал я его однажды, — я всегда подозревал, что вы
говорите все это только так,
со злобы и от страдания, но втайне, про себя, вы-то и есть фанатик какой-нибудь высшей идеи и только скрываете или стыдитесь признаться.
Не ревновал тоже и к тому, что он
говорил с ним как бы серьезнее, чем
со мной, более, так сказать, положительно и менее пускал насмешки; но я был так тогда счастлив, что это мне даже нравилось.
— Вы
говорите об какой-то «тяготеющей связи»… Если это с Версиловым и
со мной, то это, ей-Богу, обидно. И наконец, вы
говорите: зачем он сам не таков, каким быть учит, — вот ваша логика! И во-первых, это — не логика, позвольте мне это вам доложить, потому что если б он был и не таков, то все-таки мог бы проповедовать истину… И наконец, что это за слово «проповедует»? Вы
говорите: пророк. Скажите, это вы его назвали «бабьим пророком» в Германии?
— Об этой идее я, конечно, слышал, и знаю все; но я никогда не
говорил с князем об этой идее. Я знаю только, что эта идея родилась в уме старого князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего не
говорил и в том не участвовал. Объявляя вам об этом единственно для объяснения, позволю вас спросить, во-первых: для чего вы-то
со мной об этом заговорили? А во-вторых, неужели князь с вами о таких вещах
говорит?
— Не он
со мной
говорит; он не хочет
со мной
говорить, а я с ним
говорю, а он не хочет слушать. Давеча кричал.
— А я очень рада, что вы именно теперь так
говорите, — с значением ответила она мне. Я должен сказать, что она никогда не заговаривала
со мной о моей беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся, хотя, я знал это, она обо всем этом не только знала, но даже стороной расспрашивала. Так что теперь это было вроде первого намека, и — сердце мое еще более повернулось к ней.
— Я в жизни встретила лишь двух людей, которые
со мной
говорили вполне серьезно: покойного мужа, очень, очень умного и… бла-го-родного человека, — произнесла она внушительно, — и еще — вы сами знаете кого…
— Я рад, что вы
со мной начали
говорить не об отвлеченностях.
— Ничем, мой друг, совершенно ничем; табакерка заперлась тотчас же и еще пуще, и, главное, заметь, ни я не допускал никогда даже возможности подобных
со мной разговоров, ни она… Впрочем, ты сам
говоришь, что ее знаешь, а потому можешь представить, как к ней идет подобный вопрос… Уж не знаешь ли ты чего?
— Так вы так и
говорите, что полуимпериалов, а не извольте шутить
со мной.
Никогда еще не
говорил он
со мной так дерзко. Я был очень бледен.
Он
со слезами поцеловал меня и тотчас же начал
говорить о деле…
Я прямо
говорю: это почти нельзя было вынести без слез, и не от умиления, а от какого-то странного восторга: чувствовалось что-то необычайное и горячее, как та раскаленная песчаная степь
со львами, в которой скиталась святая.
— Если вы
говорите, что вы предвидели, что меня доведут до этого, то
со стороны Катерины Николаевны, разумеется, было лишь недоумение… хотя правда и то, что она слишком уж скоро променяла свои добрые чувства ко мне на это недоумение…
— Я его очень люблю, — начал он мне с таким откровенным видом, как будто всегда
со мной об этом
говорил.
И вдруг он склонил свою хорошенькую головку мне на плечо и — заплакал. Мне стало очень, очень его жалко. Правда, он выпил много вина, но он так искренно и так братски
со мной
говорил и с таким чувством… Вдруг, в это мгновение, с улицы раздался крик и сильные удары пальцами к нам в окно (тут окна цельные, большие и в первом нижнем этаже, так что можно стучать пальцами с улицы). Это был выведенный Андреев.
Но если я и вымолвил это, то смотрел я с любовью.
Говорили мы как два друга, в высшем и полном смысле слова. Он привел меня сюда, чтобы что-то мне выяснить, рассказать, оправдать; а между тем уже все было, раньше слов, разъяснено и оправдано. Что бы я ни услышал от него теперь — результат уже был достигнут, и мы оба
со счастием знали про это и так и смотрели друг на друга.
Я слушал с напряжением. Выступало убеждение, направление всей жизни. Эти «тысяча человек» так рельефно выдавали его! Я чувствовал, что экспансивность его
со мной шла из какого-то внешнего потрясения. Он
говорил мне все эти горячие речи, любя меня; но причина, почему он стал вдруг
говорить и почему так пожелал именно
со мной
говорить, мне все еще оставалась неизвестною.
Он приходил к ним, простирал к ним руки и
говорил: «Как могли вы забыть его?» И тут как бы пелена упадала
со всех глаз и раздавался бы великий восторженный гимн нового и последнего воскресения…
Главное, я понял, что тут тон изменяется: они
со мной начинали
говорить грубо.
Он потерянно рассмеялся при этом слове, вдруг подняв на нее глаза; до того же времени
говорил, как бы смотря в сторону. Если б я был на ее месте, я бы испугался этого смеха, я это почувствовал. Он вдруг встал
со стула.
Он берет тогда ее фотографию, ту самую, которую он в тот вечер целовал, смотрит на нее
со слезами, целует, вспоминает, подзывает нас всех к себе, но
говорит в такие минуты мало…
Неточные совпадения
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения
со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в глаза ему,
говорит про себя.)А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный
со мною случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
И сторож летит еще на лестнице за мною
со щеткою: «Позвольте, Иван Александрович, я вам,
говорит, сапоги почищу».
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки
говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то
со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
— Так
говорили глуповцы и
со слезами припоминали, какие бывали у них прежде начальники, всё приветливые, да добрые, да красавчики — и все-то в мундирах!
Наконец, однако, сели обедать, но так как
со времени стрельчихи Домашки бригадир стал запивать, то и тут напился до безобразия. Стал
говорить неподобные речи и, указывая на"деревянного дела пушечку", угрожал всех своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но не гораздо.